Ирина Муравьева - Страсти по Юрию

Санитар принялся объяснять, но увидев, что он ничего не понимает, махнул рукой и только повторил, что в клинике Владимирову все скажут.

Он хотел ехать следом, но вспомнил, что документы дома, и вернулся. Дверь в его квартиру была открыта настежь, и три перепуганные черные старухи стояли в прихожей.

— Куда ее взяли? — спросила Офелия.

— Ее? На обследование.

— Абследуют, и харашо! — сказала Джульетта. — Артур тоже очень балел, в бальнице лежал. Жена его тоже балела. Врачи здесь не хуже, чем дома, в Армении. Ты, Юра, не бойся, а ехай за ней. Афелия, сделай ему бутерброд!

Он прошептал, чтобы они шли к себе и ложились спать, надел куртку, вытащил из коробки новые ботинки, которые Варвара берегла для торжественных случаев и ходить в которых было невозможно: так сильно они ему жали. Морщась от боли, он втиснул ноги в эти ботинки, схватил документы, сел в машину и через двадцать минут домчался до места. Девушка в окошечке с милыми темно-розовыми ямочками на круглых щеках велела ему подождать. Он сел на скамейку в приемной и принялся ждать. Минут через двадцать вышел доктор и начал что-то объяснять ему, но Владимиров не понимал его. Он со страхом убедился, что забыл все немецкие слова и слышит теперь одни непонятные звуки. Доктор похлопал его по плечу, и через несколько минут пришел другой доктор, серб, который на очень старательном, хотя и корявом русском языке объяснил Владимирову, что сейчас ничего не известно, положение фрау Владимировой тяжелое, открылось брюшное кровотечение, вызванное запущенным раковым процессом, и она находится в отделении интенсивной терапии. Но утром придет ее лечащий врач…

— Пихера? — перебил он.

— Да. Доктор Пихера, наверное, знает…

— Ах, что он там знает! — промычал Владимиров, хватаясь за голову. — Меня к ней пустите! Я очень прошу вас.

Врачи переглянулись, и главный, из речи которого он не понял ни слова, кивнул. Потом он долго шел за медсестрой по длинному больничному коридору, где через каждые десять метров стояли столики с дежурными и висели экраны, на которых мелькали какие-то цифры и бегали волнистые линии кардиограмм, напоминающие холмы и невысокие горы на японских гравюрах.

Варвара лежала в маленькой угловой палате вся в трубочках. На вытянутой по простыне руке чернела игла, заклеенная прозрачным пластырем, и ярко краснело пятно свежей крови.

— Господин Владимиров, — негромко сказал сзади серб, — ваша жена сейчас без сознания…

Варвара открыла глаза. Потом шевельнула губами и, кажется, что-то сказала, но очень невнятно.

— Что, Варя? — спросил он.

— Не бойся, — сказала она.

— Они тебя будут лечить, — заторопился он. — Сейчас тебя будут лечить. Сама виновата. Пихера сказал, что не стоило ехать…

Она усмехнулась.

— Пожалуйста, не уходи.

— Куда я уйду? Я с тобой. Что ты, Варя?

Она перебила его:

— Будь только со мной.

Владимиров наклонился к ней и почувствовал странный запах ее рта, похожий на запах застоявшейся в аквариуме воды. Глаза ее широко открылись, и вдруг такая мука появилась в них, что Владимиров охнул и попытался обнять ее, но ему мешали провода и трубочки.

— Пойдите, пойдите… сейчас тут не нужно, пойдите к себе…

— Не трогайте меня! — тонким голосом закричал Владимиров тому человеку, который стоял за его спиной и просил уйти. — Как вы смеете меня трогать?

Он обернулся и увидел доктора Пихеру.

— Я никуда не уйду, — скороговоркой пообещал Владимиров Варваре. — Я буду с тобой. Вот доктор Пихера пришел.

Медсестра вынула из капельницы пузырь, уже пустой, и вставила другой, наполненный жидкостью. Варвара начала ловить губами воздух. Пихера что-то сказал медсестре, и Владимиров услышал слово: morphium.

— Она будет спать, — сказал осторожно Пихера. — И я буду звать вас попозже.

Владимиров увидел, что на щеках у Варвары появились бледно-розовые пятна, а дыхание стало ровнее.

— Пойдите, пойдите к себе, — повторил доктор Пихера. — Я буду вас звать. Здесь не надо сейчас…

Осторожно, боясь задеть провода, Владимиров поцеловал ее в лоб и с умилением обратил внимание на то, что знакомые маленькие завитки, вылезающие из самого основания ее волос на висках и на лбу, лоснятся от пота.

Милая круглолицая девушка в приемной предложила ему воды, но он отрицательно замотал головой. Тогда она с жалостью, тут же пропитавшей ее молодое лицо, принесла ему банку ледяной кока-колы и кусочек лимона. Владимиров вспомнил, что ночью Варвара просила у него кока-колы, которой у них не было. Он вскочил с дивана и принялся ходить по комнате, заложив руки за спину. Кто-то попросил его сесть. Он вернулся на диван и вдруг отключился, наверное, заснул. Спал он недолго, и за окном все еще была ночь, когда он открыл глаза. Рядом сидел доктор Пихера.

— Ну, что? Как она? — хрипло спросил Владимиров.

Доктор Пихера опустил голову и испуганно, видимо ожидая, что Владимиров сделает сейчас что-то ужасное, сказал, что она умерла. Он хорошо помнил, что не поверил тому, что сказал Пихера, и стал умолять, чтобы его снова пустили к ней. Пихера положил руки ему на плечи, уговаривая успокоиться и выслушать то, что он скажет. Владимиров попытался стать перед ним на колени, и тогда круглолицая девушка и какая-то другая девушка в зеленом медицинском халате подхватили его с двух сторон и начали укладывать на диван. Он вырвался и грубо оттолкнул обеих. Пихера обреченно махнул рукой и повел его к лифту. Владимиров заметил, что он нажал на кнопку с буквой K, и подумал, что Пихера ошибся, потому что буква K обозначала Keller, то есть подвал.

В подвале было очень холодно, и, когда они вышли из лифта, Владимиров обхватил себя крест-накрест обеими руками. Пихера остановился в коридоре перед наглухо затянутой простыней каталкой. Жена его Варя неподвижно лежала перед ними, и мраморно-белое с ярко проступившими на висках темными прожилками лицо ее было полно той же муки, которая была на нем несколько часов назад, когда она попросила Владимирова никогда не оставлять ее. Ни трубочек, ни проводов больше не было, поэтому он прижался лицом к ее лицу, на секунду удивившись, что оно такое холодное, поцеловал ее в лоб, потом в губы, потом в ее длинные, очень холодные брови — они оказались застывшими, как на морозе, — и громко сказал:

— Не волнуйся.

И тут же увидел, что лицо ее прояснилось, как будто у Варвары отлегло от сердца.

Он сам добрался обратно домой на машине, вошел в пустую квартиру. Кровать была разворочена, и на подушке лежал, как живой, ее длинный черный волос. Владимиров осторожно подцепил его ногтем и поднес к губам. Потом положил обратно на подушку. Лечь на эту кровать, которая пахла ее телом, он не мог. Он просто посидел немного на полу, рядом с кроватью, закрыв глаза и ни о чем не думая. Потом вдруг почувствовал голод. Он думал, что в холодильнике нет совсем ничего, но там оказалась кастрюля с несколькими вареными картофелинами. Он вытащил одну и начал есть ее, обмакивая картофелину в солонку. Смутное воспоминание набежало на него. Он вспомнил, как ел холодную картошку в Москве после разрыва с Ариной, и это была его последняя еда дома, и вечер был тоже последним. Несколько минут сознание его было занято тем, чтобы представить себе, как они, Арина с Варварой, там встретятся. Он даже и усмехнулся про себя: пускай разбираются сами. Туман набился в голову, и стало похоже на то, как будто дымит где-то печка. Он начал тереть кулаками глаза.

Входная дверь была открыта, и вскоре пришли три старухи. Гаянэ погладила его по затылку. Лица у них были мокрые, цвета разваренного чернослива, с которого слезла шкурка и мякоть его обнажилась.

— Лажись, Юра, спи, — сказали старухи. — Артурчик приедет с табой гаварить.

Спать он не лег. Старухи пытались напоить его каким-то отваром, от которого сладко пахло гнилью, но только он начал пить, поднялась рвота, и Владимиров еле успел добежать до уборной. В тумане появился Артур, большой и седой, в чистой белой рубашке, Владимиров увидел, что он похож на покойного Оганеса, и обнял его трясущимися руками. Артур сел рядом с сестрами и начал шептаться о чем-то. Владимиров понял, что они беспокоятся, как будут хоронить его жену, и поспешил сказать, что все взяла на себя социальная помощь. Ему хотелось, чтобы они ушли, потому что нужно было спокойно остаться одному и поговорить с Варварой, которую он сильно чувствовал рядом. Но они не уходили, и он в конце концов просто забыл об их присутствии.

— Зачем ты это сделала? — спросил он Варвару.

— Но, Юрочка, — капризным своим голосом, но так тихо, чтобы никто, кроме мужа, ее не слышал, ответила она. — Меня попросили. Ты скоро поймешь это, Юрочка.

— Помру без тебя, — вздохнул он. — Мы разве с тобой плохо жили?

— Мы жили с тобой хорошо, — тревожно сказала Варвара. — Но ты меня, Юрочка, больше не хочешь. Теперь ты…

И он, не видя, угадал, что на ее лице опять появилась та же самая мука, причины которой он не знал. Разговор оборвался, хотя Варвара никуда не ушла, а стояла совсем близко, но ответы ее стали бессвязными, и ему показалось, что она то ли очень устала, то ли занята другим, то ли нарочно чего-то недоговаривает.

В одиннадцать позвонил Мишаня. Откуда-то он уже знал. Голос у Мишани был дрожащим и напуганным.

— Держись. Ты держись, — шелестел в трубку Мишаня. — Вот я тоже кашляю… А ты молодой, ты здоровый. Кто знает, как сложится?

Владимиров не отвечал.

— Весной приезжай, — попросил Мишаня, — тут вишни цветут, тут такое раздолье, как дома, под Киевом… Зимой я в Москве поживу. Зовут меня, черти! Теперь им Устинов уж очень понадобился. Но я не ручной, не Григорьев какой-нибудь. Того — ты слыхал? — приманили обратно. Квартирку в Черемушках дали и кормят, а он распинается! Просрали мы жизнь с тобой, Юра!

— Ну, ладно. Прости, — вздохнул Владимиров и положил трубку.

После похорон, на которых, кроме него, были только старухи-армянки, Артур в строгом черном костюме, а также жена его в шляпе и с палкой, Владимиров страшно напился. Старухи устроили поминки, наварили и напекли, а он ничего не попробовал, но выпил бутылку водки, добавил еще коньяку и забылся. Артур с Гаянэ, самой маленькой ростом, но очень сильной и мускулистой, перетащили его в квартиру на руках и уложили на кровать. Гаянэ заботливо подоткнула со всех сторон одеяло, а Джульетта внесла следом за ними голубой ночной горшок с крышкой.

— Захочет паписать, — сказала Джульетта, — зачем ухадить? Где искать туалет? Темно, он шатается, пьяный. Еще упадет. А так: вот гаршочек, бери и паписай.

Во сне он увидел обеих: Варвару с Ариной. Они убегали от него по знакомой ярко-желтой тропинке, взявшись за руки. Владимиров радостно захохотал, убедившись, что они живы, и бросился вдогонку, но тропинка внезапно оборвалась, и под ногами его захлюпала густая черная жижа. Потом вдалеке показалась садовая скамейка, на которой сидела почему-то одна Арина, а Варя, Варвара, стояла в тени, в стороне, и по ее огорченному, растерянному лицу Владимиров понял, что ей запретили приближаться к этой скамейке и разговаривать с Ариной. Она не слышала того, что Владимиров кричал ей, а потом принялась нелепо, как кенгуру, прыгать то влево, то вправо. Владимиров чувствовал, что душа ее опять разрывается от горя, но он не знал, чем ей помочь. Между тем Арина поднялась и стала удаляться в сторону безмятежного белого облака, а Варя со стоном и воем запрыгала следом за ней.

Зимы он совсем не запомнил. Он пил. Пил и плакал. Раньше он не знал, что слезы приносят такое ощутимое облегчение, и привык сдерживать их. Оказалось, что если внутри тебя горе, похожее на глыбу льда, плывущую по Москве-реке, а душа болит, словно бы это и не душа, летучее и эфемерное нечто, а зуб коренной, вросший в мякоть до неба, то нужно одно: пить и плакать. Армянки приносили еду, а Джульетта однажды сказала Офелии, что, если Владимирова не «пазнакомить с харошей, атзывчивой женщиной, то он и пагибнет», на что покрасневшая жарко Офелия вздохнула: «А если он хочет пагибнуть?» И обе заплакали.

Он перестал бриться, и к декабрю у него выросла густая седая борода, в которой застревали крошки лаваша. Первое время ему было страшно открывать шкаф, где висели ее платья, пальтишки и кофточки. Потом он пересилил себя, открыл и начал испытывать странное удовольствие, когда, сняв какое-нибудь платье с вешалки, поглаживал его, перебирал оборочки, застегивал и расстегивал пуговицы. Удовольствием были и все воспоминания, связанные с ее одеждой. Вот в этом пальто она ходила во Франкфурте, когда они вернулись с конференции. Купили его по дороге из Бельгии. Там было кафе, в двух шагах… Они ели вафли со сбитыми сливками, она перемазалась ими. Он закрывал глаза, и в ушах начинал переливаться ее голос: