— Стоит? — Он все еще пребывал в недоумении. — Но при чем здесь чистота?

Лишь с запозданием до меня дошло, что ни одна из шотландок, с которыми мне доводилось встречаться, не использовала депиляторий. К тому же Джейми никогда не вступал в достаточно тесный контакт с парижанками из высшего общества, чтобы заметить эту тонкость.

— Ну, — начала я, в этот миг с особой отчетливостью представив себе, с какими, должно быть, трудностями сталкиваются антропологи, пытающиеся истолковать обычаи какого-нибудь первобытного племени, — так, по крайней мере, меньше пахнет.

— А что плохого в том, что ты пахнешь собой? — осведомился он. — Пахнешь женщиной, а не какой-то там цветочной клумбой? Я ведь мужчина, а не пчела, Саксоночка. Ну что, будешь мыться или нет? Иначе я к тебе и на десять футов не подойду.

Я взяла губку и начала протирать тело. Мадам Лассер, косметичка Луизы, намазала меня всю с головы до ног ароматизированным маслом, — одна надежда, что оно легко смывается. Все же это страшно угнетает — видеть, как он бродит вокруг кругами, настороженно принюхиваясь и сверкая глазами, словно волк, кружащий в поисках добычи.

Окунув мочалку в таз, я бросила через плечо:

— Эй, я и ноги тоже обработала.

Осторожно покосилась в его сторону. На смену удивлению пришла полная растерянность.

— Ну, уж ноги-то у тебя ничем не пахнут, — заметил он. — Разве что будешь ходить по колено в коровьем навозе.

Я повернулась и, подобрав юбку до колен, оттянула носок ступни, демонстрируя изящный изгиб икры и лодыжки.

— Смотри, насколько они стали красивее! — сказала я. — Гладкие, стройные, не то, что какая-нибудь обезьянья лапа!

Он перевел взгляд на свои волосатые коленки, уязвленный до глубины души.

— Так, выходит, я, по-твоему, похож на обезьяну?

— Да не ты! — Я уже начала терять терпение.

— Но ноги-то у меня всегда были куда волосатее, чем твои!

— Естественно, ты же мужчина.

Он было собрался ответить что-то, но лишь покачал головой и пробормотал под нос фразу по-гэльски. Затем уселся в кресло, откинулся на спинку и, сощурив глаза, начал наблюдать за мной, время от времени бормоча что-то под нос. Я не стала требовать от него перевода.

К тому времени, когда я уже почти отмылась, атмосфера накалилась настолько, что я решила предпринять попытку к примирению.

— Знаешь, могло быть и хуже, — заметила я, намыливая внутреннюю сторону бедра. — Луиза удалила вообще все волосы с тела.

Это заявление настолько потрясло его, что он снова перешел на английский, по крайней мере на время:

— Что? И даже со своего горшочка с медом?

— Гм… — буркнула я в ответ, довольная уже тем, что эта сенсационная новость отвлекла его от рассуждений на тему моего поведения. — Да, все волосы. До единого. Мадам Лассер повыдергивала их без всякой жалости.

— О, Дева Мария, мать Пресвятая Богородица! — Он зажмурился, словно отвергая саму мысль о случившемся.

Чуть позже открыл глаза и уставился на меня сверкающим взором.

— И на кой же черт ей понадобилось быть лысой, как шар?

— Она говорит, — осторожно начала я, — что мужчины находят это сексуальным.

Густые рыжие брови поползли вверх и почти скрылись под волосами, спадающими на лоб — нелегкий трюк для мужчины с высоким лбом.

— Да перестань бормотать, наконец! — прикрикнула я на него, бросая полотенце на спинку стула. — Я не разбираю ни слова.

— Ну и слава Богу, что не разбираешь, Саксоночка, — ответил он.

Глава 12

«ОБИТЕЛЬ АНГЕЛОВ»

— Ладно, так и быть, — решился вдруг Джейми за завтраком, ткнув в мою сторону ложкой. — Можешь идти. Но только кроме лакея возьмешь в провожатые Муртага. Там, возле этого собора, район, который пользуется дурной славой.

— Но к чему мне провожатый? — Я отодвинула тарелку с овсянкой, на которую взирала без всякого энтузиазма. — Джейми! Ты что, хочешь сказать, что не возражаешь, если я пойду в «Обитель ангелов»?

— Сам не знаю, что именно я хочу сказать, — ответил он, деловито ковыряя в своей овсянке. — Но думаю, что не возражаю. Уж лучше работать в больнице, чем проводить время у Луизы де ла Тур. Полагаю, что на свете есть худшие вещи, чем общение с нищими и преступниками, — мрачно добавил он. — Уж по крайней мере вряд ли ты явишься оттуда с выщипанным причинным местом.

— На этот счет можешь быть спокоен, — обещала я.

В свое время мне пришлось перевидать немало хороших больничных сестер и всего лишь несколько отличных, которые умудрялись превратить свой нелегкий труд в праздник. Что касается матери Хильдегард, то это был как раз обратный случай, и результаты впечатляли.

Трудно было вообразить более подходящую персону для руководства заведением, подобным «Обители ангелов», чем матушка Хильдегард. Огромная, ростом около шести футов, с сухой ширококостной фигурой, завернутой в ярды черной шерстяной ткани, она парила над няньками и сестрами, как воронье пугало, надетое на палку и охраняющее тыквенное поле. Привратники, сестры, пациенты, санитары, послушники, посетители, аптекари — их всех точно ветром сдувало при ее появлении, или же они сбивались в компактные группки, которыми матушка Хильдегард могла легко управлять.

Господь наделил ее не только внушительным ростом, но и лицом, таким уродливым, что это почти граничило с гротеском, а потому не удивительно, что она посвятила свою жизнь служению Господу, — Иисус был, пожалуй, единственным мужчиной, от которого она могла бы ожидать взаимности. Голос у нее был низкий и звучный, с характерным носовым гасконским акцентом, он гремел в больничных коридорах, словно отголосок церковного колокола. Сначала было только слышно ее, уже потом — видно. При ее приближении холл наполнялся звуками ее голоса, затем появлялась она сама и направлялась к своему кабинету, где ее ожидали придворные дамы, в том числе и я, пытавшаяся укрыться за спиной герра Гертсмана, как пытаются укрыться от урагана обитатели какого-нибудь островка, ищущие спасения за хрупкой перегородкой.

Она заполнила собой дверной проем с шуршанием одежд, напоминающим шелест крыльев летучих мышей, и обрушилась на герра Гертсмана с хищным криком, звучно целуя его в щеки:

— Мой дорогой друг! Вот неожиданная радость! Тем более приятная, что неожиданная! Что привело вас ко мне?

Выпрямившись, она обернулась к нам с широкой улыбкой на лице. Улыбка оставалась таковой, пока герр Гертс-ман объяснял ей цель нашего визита, однако еще менее опытная, чем я, предсказательница судеб могла бы заметить, как затвердевают у нее скулы и улыбка из искренней превращается в вымученную.

— Мы очень ценим ваши идеи и благородный порыв, mesdames. — Глубокий звучный голос продолжал рассыпаться в благодарностях, однако я заметила, как маленькие умные глазки изучают, оценивают, взвешивают, — видимо, она решала, как лучше распорядиться этой помехой, нарушившей привычный ход вещей, да еще умудриться выбить из этих набожных дамочек побольше денег, с которыми они были готовы охотно расстаться ради спасения собственной души.

Наконец, видимо приняв какое-то решение, она громко хлопнула в ладоши. В дверях, как чертик из шкатулки, возникла коротышка монахиня.

— Сестра Анжелика, будьте так добры, сопроводите этих дам в лабораторию. Выдайте им соответствующую одежду, а потом покажите палаты. Пусть они помогут при раздаче больным еды, раз уж проявляют такое желание. — Длинный широкий рот слегка искривила гримаса, показывающая, что мать Хильдегард сильно сомневается в желании дам посетить палаты.

Мать Хильдегард была великим знатоком человеческих душ. Три дамы, посетившие первую палату, где лежали больные золотухой, чесоткой, экземой и вонючей пиемией, тут же сочли, что вполне могут удовлетворить свою склонность к благотворительности, ограничившись пожертвованием определенных сумм на больничные нужды, и вихрем умчались обратно в лабораторию — скидывать грубые холщовые халаты, которые им там предоставили.

В центре следующей палаты долговязый мужчина в темном балахоне довольно умело проводил ампутацию ноги; умелость усугублялась еще и тем фактом, что никакого обезболивания при этом не применялось, а держали несчастного два дюжих мускулистых санитара и плотного сложения монахиня, усевшаяся на него верхом; к счастью, развевающиеся складки ее сутаны скрывали от меня лицо больного.

Одна из дам, следовавшая прямо за мной, тихо ахнула; обернувшись, я заметила спины двух других добрых самаритянок, улепетывающих по коридору; они столкнулись в тесном проходе, ведущем к лаборатории, то есть к свободе. За последним отчаянным рывком послышался треск рвущегося шелка, они прорвались и полетели по плохо освещенному коридору, едва не сбив с ног попавшегося на пути санитара с подносом, на котором лежали стопки салфеток и хирургические инструменты.

Обернувшись, я с удивлением обнаружила, что Мэри Хоукинс все еще рядом. Лицо ее было белее полотняной салфетки — следует заметить, что здесь, в больнице, белье было сероватого оттенка, — а вокруг рта и подбородка залегли голубоватые тени, однако она все же была рядом.

— Давайте живо, поторопитесь! — властно воскликнул хирург, адресуясь, по-видимому, к едва не сбитому с ног санитару, который, торопливо поставив поднос, подбежал к нему, держащему наготове пилу, с целью отпилить отделенную от плоти бедренную кость. Санитар наклонился наложить второй жгут над надрезом, пила задвигалась с неописуемым скрипучим звуком, и я предусмотрительно развернула Мэри Хоукинс спиной к этой сцене. Я ощущала, как дрожит ее рука, а розовые губки побелели и сморщились, точно побитые морозом лепестки цветка.

— Хотите уйти? — участливо спросила я. — Уверена, матушка Хильдегард закажет для вас карету. — Обернувшись, я вгляделась в полумрак холла. — Боюсь, что графиня и мадам Ламберт уже отбыли.

Мэри шумно втянула воздух, потом с самым решительным видом сжала губы.

— Н-н-нет, — пробормотала она. — Если вы остаетесь, то и я тоже.

Я твердо вознамерилась остаться — любопытство и стремление разузнать как можно больше об операциях, проводимых в этой больнице, оказались сильнее желания пощадить чувства Мэри.

Наконец и сестра Анжелика соизволила заметить, что мы остались. Вернувшись, она встала рядом и с еле заметной улыбкой на пухлом лице терпеливо ждала, когда мы, подобно остальным, ударимся в бегство. Я склонилась над койкой в углу комнаты. Под тоненьким одеялом тихо лежала страшно исхудавшая женщина. Глаза рассеянно блуждали по сторонам, казалось, она не замечает ничего вокруг. Но не сама женщина привлекла мое внимание, а странной формы стеклянный сосуд, установленный на полу рядом с койкой.

Он был до краев заполнен желтой жидкостью — вне всякого сомнения, то была моча. Я удивилась: что пользы было собирать мочу, когда в те времена не существовало ни методов химического анализа, ни даже лакмусовой бумаги? Но тут меня осенило.

Я осторожно приподняла сосуд, не обращая внимания на протестующий возглас сестры Анжелики. Принюхалась… Да, так и есть: помимо характерного кисловатого запаха испарений аммиака, жидкость отчетливо отдавала чем-то сладким, так пах прокисший мед. Секунду я колебалась, но другого способа проверки не существовало. С гримасой отвращения я обмакнула кончик пальца в жидкость и лизнула языком.

Мэри, наблюдавшая за моими манипуляциями с расширенными от удивления глазами, даже закашлялась, однако сестра Анжелика впервые за все время взглянула на меня с интересом. Я положила руку на лоб женщины — он был прохладным, жара или лихорадки у нее не наблюдалось.

— Хочется пить, да, мадам? — спросила я больную. Ответ я знала заранее, заметив возле изголовья пустой графин.

— Все время, мадам, — ответила она. — И еще я все время голодна. Сколько ни ем, а сплошные кожа да кости. — Она приподняла тоненькую, словно веточка, руку, демонстрируя костлявое запястье, затем бессильно уронила ее.

Я нежно похлопала по этой худенькой руке и пробормотала какие-то слова утешения. Диагноз мой оказался верным, но малоутешительным — в те времена еще не научились лечить диабет. Несчастная была обречена.

Опечаленная, я присоединилась к сестре Анжелике, которая, перебирая коротенькими ножками, едва поспевала за мной.

— Откуда вы узнали, чем она страдает, мадам? — с любопытством спросила меня монахиня. — Только по моче?

— Нет, не только, — ответила я. — У нее диа… — Как это у них называется?.. — Сахарная болезнь. Еда, которую она ест, не насыщает, все время хочется пить. И как следствие, выделяется моча в огромных количествах.

Сестра Анжелика кивнула, полное лицо так и светилось любопытством.

— Как вы считаете, мадам, она поправится?

— Нет, она обречена, — прямо ответила я. — Болезнь зашла слишком далеко, ей не протянуть и месяца.

— О-о… — Светлые бровки приподнялись, она глядела на меня уже не столько с любопытством, сколько с уважением. — То же самое говорит и месье Парнель.