Диана Гэблдон - Стрекоза в янтаре. Книга 1. Разделенные веками

— Ну, давай! — крикнул он, хватая пояс. — Вот! Раз я тебе изменяю, а ты за измену убиваешь, валяй, убивай! — И он протянул мне кинжал — полоску темной стали длиной дюймов в десять. Затем расправил плечи и выпрямился, подставляя мне широкую грудь и воинственно сверкая глазами. — Давай! — настаивал он. — Не будешь ведь ты нарушать своего слова, а? Раз честь для тебя превыше всего!

Искушение было велико. Сжав руки в кулаки и прижав их к бокам, я стояла и вся так и дрожала, с трудом подавляя неукротимое желание схватить кинжал и всадить ему между ребер. От этой попытки меня уберегла, наверное, одна лишь мысль: он никогда не позволит заколоть себя. Стоило ли дальше унижаться, выставляя себя на посмешище? Я с шелестом юбок повернулась к нему спиной.

Секунду спустя услышала, как звякнул упавший на пол кинжал. Я стояла совершенно неподвижно, глядя из окна на задний двор. Затем услышала за спиной какое-то шуршание и присмотрелась к смутному отражению в стекле. Размытый овал моего лица в ореоле спутанных после сна каштановых кудряшек и обнаженная фигура Джейми на заднем плане. Она слабо отсвечивала белизной и напоминала кадры подводной съемки. Он искал полотенце.

— Полотенце внизу, на полке, где кувшин, — сказала я и обернулась.

— Спасибо. — Он бросил на пол грязную рубашку и, по-прежнему не глядя на меня, потянулся за полотенцем.

Вытер лицо, затем, похоже, принял какое-то решение. Опустил полотенце и взглянул на меня. Я видела, как на лице его отражается целая гамма чувств, и мне почему-то показалось, что я по-прежнему смотрю на его отражение в оконном стекле. И тут мы оба наконец опомнились.

— Прости меня, — сказали мы с ним одновременно. И одновременно рассмеялись.

Ночная рубашка тут же промокла от прикосновения к его еще влажному телу, но мне было все равно.

Минуту спустя он что-то пробормотал мне в волосы.

— Что?

— Совсем рядом, — повторил он. — Черт возьми, это было совсем близко, Саксоночка! И это меня напугало…

— Напугало? Вот уж не заметила никакого испуга, ну просто ни капельки! Ты прекрасно знал, что я этого никогда не сделаю.

— Ах это… — Он усмехнулся. — Нет, не думаю, чтоб ты меня убила, как бы тебе того не хотелось. Нет, дело не в том… А что касается тех женщин… Я вовсе не хотел их, честное слово, нет!..

— Знаю. — Я потянулась к нему, но он отстранился.

— Что же касается желания, так ты, кажется, это называешь… да, схожие чувства я испытывал к тебе и… и стыдился их. Мне казалось это неправильным, недостойным…

Он отвернулся, вытирая волосы, и голос приглушенно доносился из-под льняного полотенца:

— Я всегда думал, что с женщиной жить просто, — тихо сказал он. — И в то же время… гм… мне так часто хотелось вдруг упасть к твоим ногам и боготворить тебя. — Уронив полотенце, он потянулся ко мне, взял за плечи. — И вместе с тем мне хотелось поставить тебя на колени, держа за волосы, прижать к себе ртом… и все это одновременно, Саксоночка…

Он провел ладонью по моим растрепанным волосам, крепко сжал в ладонях мое лицо.

— Я сам себя, наверное, не понимаю, Саксоночка… А может, и понимаю… — Отпустив меня, он отвернулся. Лицо уже давно высохло, однако он подобрал полотенце и стал тереть им подбородок. Отросшая за ночь щетина еле слышно шуршала по тонкой ткани. Голос был тих и тоже еле слышен, даже с расстояния в несколько футов. — Знаешь, кое-какие вещи… я понял их только после Уэнтуорта…

Уэнтуорт… То место, где он отдал свою душу в обмен на спасение моей жизни и претерпел нечеловеческие страдания, чтоб снова стать самим собой.

— Сперва мне казалось, что Джек Рэндолл отнял какую-то часть моей души. Потом я понял, что все обстоит гораздо хуже… Она была цельной и неразделимой, моя душа, а он смог показать ее мне, словно в зеркале. И я узнал о себе такое, о чем прежде и не подозревал. Именно этого я никогда не прощу ему. И его собственная душа будет гореть в аду в отместку за это!

Он опустил полотенце и глянул на меня — лицо измученное после ночных похождений и всех переживаний, но глаза сияют.

— Клэр… Какое это счастье, чувствовать эти маленькие косточки под своими пальцами, ласкать эту гладкую тонкую кожу на груди и плечах… Господи, ты жена моя, которую я буду лелеять и обожать всю свою жизнь, и в то же время мне хочется целовать тебя крепко и больно, чтоб на этих нежных губках выступили синяки, чтоб видеть на этих плечиках отпечатки своих пальцев…

Он бросил полотенце на пол. Воздел кверху руки — пальцы слегка дрожали. Потом очень медленно опустил их мне на голову, словно благословляя.

— Мне хочется сунуть тебя под рубашку и носить за пазухой, точно котенка, mo duinne, и в то же время хочется раздвинуть тебе ноги и трахать тебя, как обезумевший от желания бык. — Пальцы впились мне в волосы. — Я сам себя не понимаю…

Я откинула голову, высвободилась и отступила на полшага. Вся кровь закипела у меня в жилах, и одновременно сотрясал озноб — стало так холодно, как только я отделилась от него.

— Думаешь, я устроена по-другому? Думаешь, не чувствую того же? — спросила я. — Думаешь, мне не хочется иногда укусить тебя, да так, чтоб почувствовать вкус крови, или запустить в тебя когти, глубоко-глубоко, чтоб ты закричал?..

И я медленно потянулась к нему. Кожа на груди была влажной и теплой. Я дотронулась до нее кончиком ногтя, чуть пониже соска. Легко, едва касаясь, провела пальцем вверх, потом вниз и вокруг, пока крошечный розовый сосок не затвердел и не стал торчком среди курчавых рыжих волос.

Ноготь нажал крепче, скользнул вниз, оставляя тонкую розовую полоску на белой коже. Я вся дрожала, но остановиться была не в силах.

— Иногда мне хочется скакать на тебе, как на необъезженном коне, и укрощать тебя, знаешь ли ты это? Знаешь… Я умею это, умею довести тебя до края, измучить, иссушить. Я довожу тебя до полного изнеможения, Джейми, и знаешь, мне это жутко нравится. Да! Но еще мне часто хочется, — тут голос мой дрогнул, и я перевела дух, чтоб продолжить, — хочется… прижать твою голову, к груди и баюкать, точно малого ребенка, пока ты не уснешь…

Глаза мои были полны слез, и я видела его лицо смутно, как в тумане, и не поняла, плачет он тоже или нет. Он крепко обнял меня, и я погрузилась в его объятия, словно в струи влажного и теплого муссона.

— Клэр, ты меня убиваешь, даже без ножа… — пробормотал он мне в затылок. Затем наклонился, подхватил и понес к постели. Уложил среди смятых простыней, а сам опустился на колени рядом. — Ты ляжешь со мной, и я буду иметь тебя, как только могу. И если в этом будет твоя месть, давай, мсти. А я буду счастлив этим, потому как моя душа принадлежит твоей, она твоя до самого своего темного уголка…

Плечи его все еще были теплыми после ванной, но он весь так и задрожал, когда я обняла его за шею и привлекла к себе.

И я, наконец, отомстила ему, а потом, держа в объятиях и поглаживая густые, все еще мокрые пряди волос, стала баюкать.

— А иногда, — шепнула я ему на ухо, — мне хочется, чтоб ты весь… был во мне. Чтоб я могла держать тебя в себе и защищать.

Большая теплая рука приподнялась с постели, ладонь мягко опустилась на мой округлившийся живот, поглаживая его и лаская.

— Я с тобой, милая, — сказал он. — Я там…

Впервые я почувствовала это на следующее утро, когда, проснувшись, смотрела, как одевается Джейми. Легкое трепетание внутри — совершенно новое и одновременно как будто знакомое ощущение. Джейми стоял ко мне спиной и влезал в рубашку длиной по колени, потом стал расправлять складки белой ткани на плечах.

Я лежала совершенно неподвижно, надеясь, что это придет снова. И оно пришло: на этот раз целая серия легких быстрых толчков, напомнивших мне почему-то лопа-нье пузырьков газа, поднимающегося на поверхность со дна бутылки с газированным напитком.

Вдруг вспомнилась кока-кола, странный темный густой американский напиток. Я попробовала его однажды за ужином с одним американским полковником, который подал его в качестве деликатеса. Чем во время войны кола, очевидно, и являлась. Ее подавали в зеленых бутылках толстого стекла со сглаженными гранями. Бутылки были запечатаны металлической пробкой и слегка напоминали по форме очертания женской фигуры: одно утолщение прямо под горлышком, другое, более заметное, — ниже.

Я вспомнила, что, когда бутылку открыли, в узкое горлышко рванулись миллионы пузырьков, совсем крошечных, меньше и тоньше пузырьков шампанского, и стали весело лопаться в воздухе. Я осторожно прижала ладонь к животу.

Да, так и есть. Вопреки моим ожиданиям, его или ее тельца прощупать не удалось, но полное ощущение, что там кто-то есть, сохранялось.

— Джейми, — тихо окликнула я.

Он завязывал сзади волосы в толстый пучок, обматывая пряди кожаным ремешком. Склонив голову, обернулся и с улыбкой глянул на меня исподлобья:

— Что, проснулась? Еще рано, mo duinne. Давай поспи еще чуток.

Я уже было хотела сказать ему, но что-то меня остановило. Он бы все равно не почувствовал, пока… И потом, в этом первом движении было нечто очень личное, интимное, словно некий секрет, который я должна была разделить со своим ребенком, знак, который он подал мне, объявляя о своем существовании. Это знание, эта тайна связывали нас, как общая кровь, бежавшая по нашим жилам.

— Хочешь, я заплету тебе волосы? — предложила я. Иногда, отправляясь в доки, он просил меня заплести свою густую гриву в плотную косичку, это защищало волосы от пыли и ветра. И все поддразнивал меня, что когда-нибудь по примеру моряков обязательно обмакнет ее в деготь и все проблемы с прической будут решены, и надолго.

Он покачал головой и потянулся за килтом:

— Нет. Сегодня к вечеру я собираюсь заглянуть к его высочеству принцу Карлу. И хоть дом его сквозит как решето, все же ветер там не такой сильный, чтоб растрепать мою гриву. — Он подошел к постели. Увидел, что рука моя лежит на животе, и положил поверх свою.

— Как чувствуешь себя, Саксоночка, нормально? Уже не так сильно тошнит?

— Да, гораздо лучше. — Действительно, теперь по утрам меня почти совсем не тошнило, хотя легкие приступы дурноты охватывали порой в самый неподходящий момент. К тому же я вдруг обнаружила, что совершенно не в силах выносить запах жареного рубца с луком, а потому это пользующееся такой популярностью у слуг блюдо готовить отныне было запрещено, ибо его всепроникающий аромат поднимался с кухни наверх, готовый, словно дух или привидение, ворваться ко мне в гостиную, стоило только отворить дверь.

— Ну и прекрасно. — Он поднес мою руку к губам и поцеловал на прощание пальцы. — Поспи еще, mo duinne.

Дверь за ним тихо затворилась, и я осталась одна в утренней тишине обитой деревом спальни, нарушали которую лишь слабые звуки какой-то хозяйственной возни, доносившиеся снизу.

Квадраты блеклого солнечного света проникали сквозь оконные створки и отпечатывались на противоположной стене. Похоже, день сегодня будет чудесный. Весенний воздух становился теплее с каждым днем, в садах Версаля уже распустились бело-розовые цветы слив, и вокруг них с жужжаньем вились пчелы. Наверное, все придворные выйдут сегодня в сад насладиться прелестями весны.

Я же наслаждалась теплом и покоем и была одна и не одна.

— Привет, — тихо сказала я и снова ощутила под рукой легкое трепетание бабочкиных крыльев.

В начале мая в здании Королевского Арсенала прогремел взрыв. Позже я узнала, что охранник оставил факел в неположенном месте и через минуту самый большой в Париже склад пороха и боеприпасов взлетел на воздух с таким грохотом, что спугнул голубей с крыш Нотр-Дама.

Занятая работой в «Обители ангелов», я не слышала самого взрыва, но мне пришлось столкнуться с его последствиями. Несмотря на то что больница находилась в противоположной от Арсенала стороне города, пострадавших было столько, что в окрестных больницах не хватило места и многие попали к нам. Искалеченных, обгоревших и громко стонущих, их привозили на телегах или несли на носилках через весь город.

Было уже совсем поздно, когда мы приняли последнего пострадавшего и осторожно уложили забинтованное тело среди прочих по большей части грязных и безымянных пациентов «Обители ангелов».

Увидев, сколько работы ждет наших сестер, я послала Фергюса домой передать, что освобожусь поздно. Теперь он вернулся, и вдвоем с Муртагом они коротали время у входа в больницу, ожидая, когда можно будет проводить нас домой.

Наконец мы с Мэри, усталые, вышли из двойных дверей. Муртаг в это время демонстрировал Фергюсу свое искусство метания ножей.

— Ну давай, — говорил он, стоя к нам спиной. — Как можно быстрее, на счет «три». Раз… Два… Три!

Фергюс держал в руке большую белую луковицу. На счет «три» он метнул ее, и она покатилась, крутясь и подпрыгивая, по неровной дорожке.