Это похоже на роды, думала я. Короткое напряженное усилие, раздирающая боль, предчувствие бессонных ночей и изматывающих дней в будущем. Но сейчас благословенный покой, тихая эйфория наполняет душу, и нет места никаким дурным предчувствиям. Утихла даже вновь всколыхнувшаяся печаль о людях, которых я знала, смягченная звездным светом, сияющим в просветах расходящихся облаков.

Это был сырой вечер ранней весны, шины проезжающих по шоссе машин шуршали по мокрому асфальту. Мы молча спустились по склону за домом, поднялись на невысокий мшистый холм и спустились снова; оттуда неширокая тропинка вела к реке, через которую был переброшен темный железнодорожный мост. Тропинка заканчивалась у металлической лестницы, поднимающейся к мосту. Кто-то, вооруженный баллончиком белой краски, дерзко вывел на пролете моста: «Свободу Шотландии».

Несмотря на грустные воспоминания, я испытывала полную умиротворенность. Самая трудная часть сделана. Теперь Бри знает, кто она есть. Я страстно надеялась, что в свое время она в это поверит — не только ради себя, но и ради меня. Более того, хотя я боялась признаться в этом даже самой себе, мне хотелось иметь кого-то, с кем я могла бы вспоминать Джейми, кого-то, с кем я могла бы говорить о нем.

Я чувствовала глубокую усталость, усталость души и тела. Но я еще раз выпрямила спину и заставила свое тело работать за гранью возможностей, как бывало уже не раз. Скоро — пообещала я своим ноющим суставам, уставшему разуму и вновь разбитому сердцу. Скоро я смогу отдохнуть. Я сяду у огня в своей маленькой уютной спальне наедине со своими призраками. Я буду тихо скорбеть, пока усталость не осушит мои слезы, и тогда наконец я найду временное забвение во сне, в котором, может быть, еще раз увижу их всех живыми.

Но не сейчас. Прежде чем уснуть, мне предстояло сделать еще одно дело.

Некоторое время они шли молча. Тишину нарушали лишь отдаленный шум проходящего транспорта да плеск воды в реке. Роджеру не хотелось ни о чем говорить, и менее всего о вещах, которые она хотела забыть. Но шлюзы были открыты, и пути назад не было.

Нерешительно, запинаясь, Клэр начала задавать ему незначительные вопросы. Он отвечал на них с возможной точностью и, тоже запинаясь, стал спрашивать о своем. Свободная беседа на запретную в течение многих лет тему действовала на нее как наркотик, и Роджер, великолепный слушатель, помимо ее желания вызывал на откровенность. К тому времени, как они дошли до места, она обнаружила такую энергию и силу характера, о которых он и не подозревал.

— Он был глупцом и пьяницей, к тому же еще и слабым человеком, — страстно говорила она. — Все они были небольшого ума — Лочиэль, Гленгэрри и другие. Все они много пили вместе и забивали себе головы глупыми идеями Карла. Пустые разговоры, и ничего более. Прав был Дугал, когда говорил: легко быть смелым, сидя за кружкой эля в теплой комнате. Поглупевшие от вина и слишком гордые своим происхождением, чтобы отступиться, они пороли своих людей и издевались над ними, подкупали и соблазняли — все для того, чтобы ввергнуть их в кровавую пучину во имя… во имя чести и славы.

Она фыркнула и какое-то время молчала. Затем, к удивлению Роджера, рассмеялась:

— А вы знаете, что самое смешное? И этот бедный, глупый пьянчужка, и его жадные тупые помощники, простые, честные люди, которые не могли заставить себя повернуть назад, — у всех у них была маленькая добродетель. Они верили. И странная вещь: все, что в них раздражало — вся их глупость, трусость, пьяное бахвальство и ограниченность, — все ушло. От Карла и его людей осталось одно — их слава, которой они так домогались при жизни, но так и не обрели. Может быть, Раймонд был прав, — добавила она более спокойно, — важна лишь суть вещей. Когда истлевает все, остается только твердость костей.

— Мне кажется, историки должны вызывать у вас некоторое раздражение, — рискнул заметить Роджер. — И все писатели — они сделали из него героя. Я хочу сказать, в северной Шотландии вы на каждом шагу видите изображения наследного принца — будь то банка пива или сувенирная кружка.

Клэр покачала головой, вглядываясь в даль. Вечерние сумерки сгущались, с кустов снова стало капать.

— Нет, не историки. Совсем не они. Их величайшее преступление в том, что они позволяют себе высказывать свое мнение о событиях, о которых знают только предположительно, имея в руках лишь то, что сочла нужным оставить нам история. И только немногие из них за дымовой завесой ложных фактов и бумаг видят, что происходило на самом деле.

Издали донесся шум. Роджер знал: это пассажирский поезд из Лондона. В такие вечера его гудок слышен даже в доме.

— Нет, виноваты люди искусства, — продолжала Клэр, — писатели, певцы, сказочники. Они берут прошлое и перекрашивают его по своему усмотрению. Из дурака они могут сделать героя, из пьяницы — короля.

— Значит, все они лжецы? — спросил Роджер.

Клэр пожала плечами. Хотя было прохладно, она сняла жакет; хлопчатобумажная блузка, повлажневшая от вечерней сырости, подчеркивала тонкую линию ключиц и изящество лопаток.

— Лжецы? — переспросила она. — Или волшебники? Может быть, они находят кости в пыли, прозревают суть того, чем они были, и облекают их в новую плоть и неуклюжий зверь превращается в сказочное чудовище?

— Или они не правы, занимаясь этим? — спросил Роджер.

Железный мост задрожал, когда прошел стрелку «Летучий шотландец». Размашистые белые буквы завибрировали.

Клэр устремила задумчивый взгляд на буквы, по ее лицу скользнул неровный звездный свет.

— Вы все еще не понимаете? — спросила она. В ней копилось раздражение, но осипший голос звучал как обычно. — Все очень просто — вы не знаете почему, — сказала она. — Вы не знаете, и я не знаю, и мы никогда не узнаем, этого. Мы не знаем, потому что не можем сказать, чем все это кончится, — конца нет. Нельзя сказать: «Должно было случиться именно это событие, и поэтому произошло все остальное». То, что сделал Карл для шотландцев, — было ли это неизбежно? Или его истинное предназначение быть тем, чем он сейчас и является, — символом, иконой? Если б не он, могла бы Шотландия выдержать двухсотлетний союз с Англией, сохранив до сих пор свою индивидуальность? — Она махнула рукой на размашистые белые буквы наверху.

— Не знаю! — ответил Роджер, вынужденный кричать — луч прожектора скользнул по деревьям, по мосту загрохотал поезд.

Целую минуту все гудело и ревело, дрожала земля; они застыли на месте. Наконец поезд пронесся, замер вдали перестук колес, и огонек последнего вагона скрылся из виду.

— Ну и что из этого получится, черт возьми? — сказала она, отвернувшись. — Вы никогда об этом не узнаете, но ведь вам все равно нужно действовать, не так ли?

Внезапно Клэр распростерла руки, кольца на ее сильных пальцах блеснули.

— Вы понимаете это, когда становитесь врачом. Не в школе — или где вы там учитесь, — а только тогда, когда соприкасаетесь с больным и знаете, что сможете ему помочь. Вокруг вас так много тех, с кем вы никогда не сможете соприкоснуться, чью суть вы не сможете выявить, тех, кто не попал в ваше поле зрения. Но вы не думаете о них. В данный момент вы пытаетесь помочь только одному — одному! — тому, кто сейчас перед вами. И вы действуете так, словно этот пациент — единственный человек в мире, потому что, начни вы действовать иначе, потеряете этого пациента, тоже единственного. Помочь в данное время только одному — это все, что вы можете сделать. И вы учитесь не отчаиваться от того, что не всем удается помочь, а просто делаете то, что в ваших силах.

Клэр снова повернулась к нему, лицо ее осунулось от усталости, но глаза сверкали, будто омытые дождем, в волосах запуталась влага. Ее рука легла на руку Роджера — жест, побуждающий к действию, так ветер наполняет парус, заставляя лодку двигаться вперед.

— Давайте вернемся в дом, Роджер, — сказала она. — Мне нужно вам кое-что сказать.

Клэр шла молча, избегая осторожных расспросов Роджера. Она отказалась от предложенной руки и шла одна, задумчиво опустив голову. Не потому, что принимает какое-то решение, подумал Роджер, она уже все решила, — просто раздумывает, что сказать.

Роджер был немало удивлен. Сейчас ее молчание позволило ему перевести дух после всех откровений сегодняшнего дня — он уже достаточно поломал голову над тем, для чего Клэр включила его во все это. Она вполне могла бы поговорить с Бри один на один. А может, она боялась реакции Бри на ее рассказ и потому ей не хотелось оставаться с ней наедине? Или она рассчитывала, что он ей поверит, — а он и поверил, — и таким образом станет ее союзником, подтвердит ее правоту?

К тому моменту, как они подошли к дому, он уже сгорал от любопытства. Сначала нужно было кое-что сделать: они разгрузили один из самых высоких книжных шкафов и придвинули его к разбитому окну, закрыв доступ холодному ночному воздуху.

Покрасневшая от напряжения, Клэр уселась на софу, а он подошел к столику с напитками и налил две порции виски. Когда миссис Грэхем была жива, она всегда приносила виски на подносе, аккуратно накрытом салфеткой, и обязательно вместе с печеньем. Фиона, будь у нее возможность, делала бы то же самое, но Роджер предпочитал в этом деле простоту.

Клэр поблагодарила его, чуть отпила из стакана, поставила его и подняла глаза на Роджера, усталая, но собранная.

— Вам, наверное, интересно, почему мне хотелось, чтобы вы услышали всю эту историю, — сказала она, словно читая его мысли. — Тому есть две причины. Вначале я скажу вам о второй. Что касается первой, то думаю, что у вас есть право знать и ее.

— У меня? Какое право?

Она взглянула на него немигающим взглядом золотистых глаз, простодушных и беспокойных, как глаза леопарда.

— Такое же, как и у Брианны. Право знать, кто вы такой.

Она направилась через всю комнату к дальней ее стене, от пола до потолка покрытой панелью из пробкового дерева. К стене были приколоты фотографии, схемы, визитные карточки, старые карты округов, запасные ключи и всякие разные мелочи.

— Я помню эту стену. — Клэр улыбнулась, коснувшись фотографии, на которой был запечатлен праздник в местной школе. — Ваш отец снимал что-нибудь отсюда?

Роджер в замешательстве покачал головой:

— Нет, не думаю. Он всегда говорил, что никогда не может найти вещи, положенные в ящик. Все самое важное он предпочитал держать перед глазами.

— Тогда это, вероятно, здесь. Он считал это важным.

Поднявшись на цыпочки, она стала просматривать вырезки на стене, осторожно касаясь пожелтевшей бумаги.

— Думаю, вот она, — пробормотала Клэр. Из-под старых набросков для проповедей, талонов на мойку машины она извлекла одну страничку и положила ее на стол.

— О, мое генеалогическое древо, — удивился Роджер. — Я не видел эту старую бумагу уже много лет. А когда она мне понадобилась, не обращал на нее особого внимания, — добавил он. — Если вы собираетесь сказать, что я усыновлен, то мне это известно.

Клэр кивнула, вглядываясь в схему:

— О да. Вот почему ваш отец — я имею в виду мистера Уэйкфилда — составил эту схему. Он хотел быть уверенным, что когда-нибудь вы узнаете свою настоящую фамилию, хотя он и дал вам свое имя.

Роджер вздохнул, подумав о его преподобии и маленькой фотографии в серебряной рамочке на его бюро, — похожий на него незнакомый улыбающийся юноша, темноволосый, в форме британских воздушных сил времен Второй мировой войны.

— И это я тоже знаю. Моя настоящая фамилия Макензи. Вы хотите сказать, что я связан с какими-то Макензи, которых вы… гм… знали? Я не вижу их имен на этой схеме.

Клэр, будто не слыша его, водила пальцем по ветвящейся паутине генеалогического древа.

— Мистер Уэйкфилд был очень пунктуальным человеком, — бормотала она как будто про себя. — Он бы не потерпел никаких неточностей. — Ее палец остановился в какой-то точке. — Вот, — сказала она. — Вот, где это случилось. Пониже этого пункта. — Ее палец замер над страницей. — Все правильно. Это ваши родители, ваши бабушка и дедушка, прабабушка и прадедушка и так далее. Но вот выше… — Палец скользнул вверх.

Роджер склонился над схемой, затем поднял на Клэр задумчивый взгляд зеленых, цвета болотного мха, глаз.

— Это Уильям Баклей Макензи, родился в 1744-м, от Уильяма Джона Макензи и Сары Иннес. Умер в 1782-м.

Клэр покачала головой:

— Умер в 1744-м, в возрасте двух месяцев, от оспы. — Она подняла голову; взгляд ее золотистых глаз был таким пристальным, что по его спине побежали мурашки. — Вам ведь известно, вы были не первым приемным ребенком в этой семье. — Ее пальцы барабанили по листу. — Ему нужна была кормилица. Его родная мать умерла, и он был отдан в семью, потерявшую ребенка. Они назвали его именем их умершего сына — дело обычное, — и я не думаю, что кто-нибудь стал бы привлекать внимание к ребенку, регистрируя его в приходской книге. В конце концов, он был крещен при рождении, зачем записывать его еще раз? Колам говорил мне, кому они его отдали.