– Руфь, – повторил Мартин, опираясь о стол. – Руфь, лучше останови его. – Его фигура отчетливо вырисовывалась на фоне темного окна в обрамлении цветочных горшков.

– Руфь, – передразнил отец злобным фальцетом, – помоги, спаси меня, Руфь.

Я держала отца за руку, но казалось, меня саму держит какая-то сила. Разрывает на части. Пополам – между ними обоими. Я не успела сообразить, что Мартин собирается делать: он резко обернулся, схватил первый попавшийся под руку горшок и швырнул его в отца; сначала я услышала громкое проклятие, когда горшок пролетел рядом с отцом, задев его плечо, потом грохот – горшок разлетелся вдребезги, ударившись о дверной косяк, и осколки вместе с землей рассыпались по полу.

– Эйб! – отчаянно закричала мать, бросаясь к нему. Он стоял не двигаясь. Брат тоже застыл на месте.

– Мартин! – плачущим голосом сказала мать. – Что ты наделал?

– Папа, – спросила я, – ты как? В порядке?

– Эйб, подойди к свету, я посмотрю, – всхлипнув, сказала мать. Ошеломленный, он позволил развернуть себя и вывести в кухню. Ни Мартин, ни я не могли пошевелиться, пока мать суетилась вокруг отца, поила его водой и потом увела в спальню. Только тогда Мартин шатаясь подошел к кровати и упал на нее лицом вниз. Мать почти сразу вышла из спальни, поставила чайник на огонь, достала жестянку с чаем. Я стояла в дверях, но мы избегали смотреть друг на друга. Пока вода закипала, она принесла щетку и совок. Я отобрала их у нее, подмела мусор и выбросила его в ведро у раковины. Мать заварила чай и понесла чайник, стакан и ситечко в спальню. Я убрала совок и щетку. Она вернулась за ложкой и ломтиком лимона. Войдя в спальню, она плотно прикрыла за собой дверь.

Я подошла к стене, чтобы выключить свет, и заметила на полу под стулом открытки. Подняла. Их оказалось не две, а четыре. Одна была адресована мне; я получила свою пятерку у профессора Робинсона. Две – те самые – для Мартина и третья ему же, о которой отец не упомянул, – с четверкой с плюсом по экономике. Я выключила свет и ощупью прошла в комнату, по дороге засунув открытки в свой ящик, затем подошла к кровати Мартина, присела на край и почувствовала, что он весь дрожит. Я обняла его, положила голову ему на плечо и прижалась щекой к насквозь мокрой дешевой рубашке. Он долго не мог успокоиться. Наконец повернулся на бок. Я провела ладонью по его лбу – он был мокрый, мокрыми были щеки, уши, подушка.

– Ну-ну, мой маленький, – прошептала я.

– Я ходил сегодня в школу с ребятами, – сказал он, и голос у него тоже был как будто мокрым и прерывался, – специально, чтобы узнать, отправили ли уже открытки с оценками. Мой профессор по экономике – у меня четыре с плюсом по экономике, но именно этой открытки он не заметил, – так вот, он как раз собирался их отправить, и кто-то из ребят заговорил с ним, а потом он спросил, не подвезти ли кого-нибудь из нас до Бруклина. Оказывается, у него в заливе яхта стоит. И взял нас с собой, всех четверых. У него там две удочки, он ловил одной, а мы по очереди – другой. Сэмми Мейера укачало, и он растянулся на палубе, а мы бросали рыбин прямо на него. Так здорово было! Нам не хотелось возвращаться, и, когда стемнело, мы сложили удочки и просто разговаривали. Я даже не помню о чем. Здорово. Домой совсем не хотелось.

Я почувствовала, что он снова начинает дрожать, крепко прижала его к себе, и через некоторое время дрожь прошла. Потом его дыхание стало ровным, и, убедившись, что он уснул, я разделась и легла в постель.

Я забыла завести будильник, и утром меня разбудила мать, Сельма хотела взять две недели из своего месячного отпуска в июне, пока я не уехала, и я должна была работать полный день. Постель Мартина была уже убрана. Я вопросительно взглянула на мать, когда та вошла в кухню. От нее я узнала, что брат ушел из дома очень рано, – она слышала.

Так целых несколько дней я его почти не видела. Казалось, он избегает и меня, и родителей. Отца тоже не было видно. Он ужинал после работы у себя, а не в кухне. Мы обходили друг друга, словно призраки в старом доме. На следующий день после скандала я ночевала у Теи. А через день, вечером, перед тем как идти домой, поднялась наверх к Ландау и попросила миссис Ландау передать Дэвиду, что я прошу его спуститься к нам. Миссис Ландау, поджав губы, уведомила меня, что, во-первых, ее сына нет дома, а во-вторых, жить в доме стало совершенно невозможно из-за некоторых жильцов, которые устраивают ужасный шум. Я спустилась вниз и постояла немного на нашей площадке, стараясь взять себя в руки, чтобы не объяснять матери, отчего я так взбудоражена. Но мать сидела склонившись над штопкой, с заплаканными глазами; оказалось, что миссис Ландау два дня с ней вообще не разговаривала, а на третий, когда они встретились у мусорного бака во дворе, заявила, что наша семья позорит весь дом.

– Да это же курам на смех! – Мне хотелось ее утешить. – Подумать только, мы позорим весь дом! Может, хотя бы тараканы возмутятся и наконец съедут.

– Руфи, – с упреком сказала мать, но все же на ее лице промелькнула улыбка.

– Миссис Берта Ландау. Ее величество супруга Продавца соленых огурцов…

– Ш-ш-ш, Руфи. Могут услышать.

– …выразила сегодня озабоченность тем, что высокие моральные устои, которыми отличается ее почтенный дом…

Раздался стук в дверь. Мать в ужасе посмотрела на меня.

– Кто там? – рявкнула я.

– Дэвид.

– Входи, – разрешила я и добавила, когда дверь открылась, – если тебе еще не запретили с нами знаться.

– Не обижайся, Дэвид, – сказала мать, – она устала после работы.

Зря волновалась – я его ничуть не обидела.

– Мать передала мне, что ты заходила.

– Я совершила непростительную ошибку. Забыла, какое чувствительное создание твоя мамаша. Забыла, что малейший шум оскорбляет ее тонкий слух.

– Но согласись, – ответил он с ухмылкой, – шум был будь здоров, на весь квартал.

– А ты согласись, – закричала я, не удержавшись, – что, если этот раскисший соленый огурец, твой папаша, посмел бы возразить ей, шума было бы ничуть не меньше!

Он перестал улыбаться и удивленно уставился на меня, а я задержала дыхание, испугавшись, что, стоит мне вздохнуть, я тут же расплачусь… Потом он развернулся и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Я сдвинулась с места, только когда услышала, как в парадной хлопнула дверь. Тогда я села к столу, уронила голову на руки и впервые за много лет расплакалась.


Конец недели я прожила как в тумане. В конторе мы с Лу приходили в себя после недельной ярмарки. Он обещал оставить место за мной, если я захочу вернуться осенью. Я сказала, что скорее всего вернусь. В пятницу, после работы, я случайно встретила однокурсника, с которым когда-то ходила на лекции по истории. Он предложил пойти в кино. Я согласилась, втайне надеясь, что встречу Дэвида. Мы перекусили в кафе-автомате, и я призналась, что не помню, как его зовут. Оказалось, он давно хотел подойти ко мне, но я всегда была не одна… Я сказала, что если мы пойдем в кино, то пора идти, потому что я не могу возвращаться домой слишком поздно. В кинотеатре я нервничала и не могла сосредоточиться, но умудрилась просидеть спокойно почти до конца первого фильма, пока парень не попытался меня обнять. Я задохнулась от отвращения – не столько к нему, сколько ко всей дурацкой ситуации; сказала, что мне нужно в туалет, вышла через фойе на улицу и пешком пошла домой. Весь вечер я чувствовала себя виноватой перед ним и думала, как бы узнать его адрес, чтобы написать ему и извиниться. А на следующий день убедила себя, что это ни к чему, тут же опять забыв, как его зовут.


Воскресенье я провела с Теей. Она уезжала через несколько дней в лагерь (и Мартин тоже), и это был последний день, который мы могли провести вдвоем. Мы поехали на Кони-Айленд и днем, прогуливаясь по набережной, наткнулись на Джерри Гликмана с компанией, но без Мартина, хотя обычно они везде бродили вместе. Пожалуй, впервые мне захотелось, чтобы Дэвид был в их дурацкой команде, тогда бы я сейчас оказалась рядом с ним, и среди общего и напускного веселья нам стало бы легко, как прежде, и мне не нужно было бы просить у него прощения.

День был жаркий, парило, и мы с Теей устали. Отвязаться от ребят нам не удалось, и мы позволили им купить нам по сосиске в тесте и проводить нас до пляжа. Боб Кросс включил портативный приемник и поймал какую-то музыку. Мы растянулись на песке, принялись за сосиски и под музыку стали слушать предназначенные для нас рассказы мальчишек об их успехах на баскетбольном поле, о школьных проделках и победах над одноклассницами. Когда музыка сменилась новостями, они начали громко выражать свое недовольство, но потом кто-то сказал: «Тише».

– А что такое?

«Коммунистические радиостанции, – говорил диктор, – сообщают о военных действиях, начавшихся после официального объявления войны в одиннадцать утра».

– Где? – шепотом спросил Джерри. – Где это?

– Черт его знает, – ответил кто-то. – Вроде в Корее.

– Никогда не слышал про такую страну, – сказал Джерри.

– Это потому, что голова у тебя не тем занята, – сказал Боб Кросс.

– Ладно, умник, – ответил Джерри. – Все-таки где же это?

– Заткнись. Дай послушать.

– Рядом с Китаем, – объяснил кто-то. – Или с Японией. Где-то там.

«…Президент Трумэн в интервью, данном сегодня у себя дома в Канзас-Сити, заверил американский народ, что мы ни с кем не воюем».

– Откуда же тогда известно, что воюем? – спросил кто-то.

Боб стал насвистывать мотивчик песенки «Мы сейчас в армии», но кто-то из ребят посоветовал ему не валять дурака. Потом они уговорили нас с Теей искупаться. Когда мы вышли из воды, солнце уже зашло и пляж опустел. Мы немного поиграли в волейбол, потом опять включили радио: передавали сообщение об отступлении северокорейской армии. Мы с Теей начали замерзать и скоро, не обращая внимания на глупые предложения погреться, поднялись и пошли домой.


Родителей дома не было. Мартин уже лежал в постели, хотя часы только что пробили восемь. Он спал или делал вид, что спит. Я включила свет и попыталась сообразить, что у меня есть из одежды и что нужно купить на лето. Оказалось, нет практически ничего. Я решила купить только самое необходимое в надежде, что Хелен Штамм не забыла о своем обещании отдать мне вещи Лотты. После этого я уснула и видела сон, который наутро не могла вспомнить: в памяти остались только Дэвид и осколки бутылок на пляже Кони-Айленда.

Я совершенно забыла о Корее и вспомнила, лишь когда пришла на работу и увидела заголовки в газете, которую читал мальчишка-лифтер.

– Слушай, – ответил он, когда я спросила его, о чем пишут, – у меня своих забот по горло.

Во вторник, вернувшись домой, я увидела, что Мартин лежит на кровати, а вокруг разбросаны какие-то брошюрки.

– Привет, хулиган.

– Привет. – У него был скучающий вид.

Я пошла в чулан переодеться и спросила оттуда:

– Что читаешь?

– Ничего.

– По-моему, на «ничего» и времени жалко.

Ответа не последовало. Выглянув из-за дверцы, я встретилась с ним взглядом. Он отвел глаза. Я бросила джинсы и футболку на пол, подбежала к его кровати, протянула руку и вытащила из-под подушки брошюрки; он не успел мне помешать. Я сделала это не столько из любопытства, сколько для того, чтобы разрядить атмосферу, и была поражена тем, с какой злостью он их у меня выхватил, но все-таки успела прочесть заголовок «Что даст тебе армия». Я не сразу сообразила, в чем дело, хотя тут и дурак догадался бы. Лишь заметив, с каким вызовом смотрит на меня Мартин, не пытаясь больше отобрать свои брошюрки, я поняла, что он настроен серьезно.

– Ты шутишь. – От растерянности я не придумала ничего умнее.

Он промолчал.

– Мартин, ты на меня злишься?

– Не мели чепухи.

– Ты всю неделю прячешься от меня.

– Ничего подобного. – Он поднял одну из брошюр и начал перелистывать. – Просто был занят.

– Конечно, занят тем, чтобы не попадаться мне на глаза. Он повернулся ко мне спиной.

– Мартин, я что-то не так сделала?

– Все так.

– Тогда почему ты со мной не разговариваешь? Почему уткнулся в эту чушь и даже не хочешь ничего объяснить?

– А что тут объяснять?

– То есть все это попало к тебе случайно?

– Я этого не сказал.

– Тогда, может, поговорим?

Молчание. Затем тусклым голосом, не без сарказма:

– Бедная крошка Руфи Кософф. Думает, стоит ей захотеть – и дело в шляпе. Маленькая, да удаленькая.

Меня как ударили.

– Ничего не понимаю.

– Не обращай внимания.

– Как это не обращай внимания? Мне что, перестать быть твоей сестрой?

– Нет, – ответил он. – Оставайся моей сестрой. Только перестань делать вид, что ты мне и сестра, и мать, и отец, и черт знает кто еще – и все в одном лице.

– Когда это я делала такой вид? – спросила я, стараясь говорить спокойно.

Он сел и повернулся ко мне лицом: