– Всегда. Всю жизнь. Ты поступаешь так же, как отец, только наоборот. Думаешь, все может измениться по твоему желанию. Вот ты не хочешь, чтоб он меня ненавидел, и все время талдычишь ему, что я хороший мальчик, а потом сама удивляешься, что он не верит. Не хочешь, чтоб мы дрались, загораживаешь ему дорогу и начинаешь что-то там объяснять, как будто он нормальный, разумный человек. А после всего этого поешь мне колыбельную, чтоб успокоить, и на следующий день удивляешься, что я, оказывается, все помню.

Он замолчал так внезапно, что я некоторое время сидела и ждала продолжения. Потом попросила у него прощения – непонятно за что – и вышла. Он позвал меня, но за мной не побежал. Я поднялась этажом выше и постучала в квартиру Ландау. Открыла миссис Ландау. Руки в муке, сама вот-вот лопнет от благочестия.

– Дэвид дома? – спросила я.

– Да.

– Мне надо с ним поговорить.

– Он отдыхает, – ответила она, отряхивая муку с рук. В воздухе повисло легкое белое облачко. – Некоторые молодые люди много работают, чтоб вы знали, мисс.

– Знаю, знаю, – громко сказала я, сообразив, что она говорит почти шепотом, чтобы он не услышал из своей комнаты, – но мне нужно с ним поговорить.

– Ма, кто там? – крикнул он. Она не ответила.

– Это я, Руфь! – крикнула я. – Мне нужно поговорить с тобой.

Я услышала, как он вышел в кухню, и вдруг поняла, что не знаю, с чего начать.

– Когда человек устал, – заметила его мать, поворачиваясь к нему, – он должен отдыхать.

– Да ладно, перестань, – ответил он.

Она отошла от двери, и он появился на пороге. Я заколебалась. Я не заходила в эту квартиру открыто, с тех пор как мне исполнилось четырнадцать.

– Можем поговорить у меня в комнате, – сказал он.

У Дэвида – идола этой семьи – была своя комната и дверь с защелкой. Мы прошли туда через кухню, где его мать враждебно уставилась на меня сквозь мучное облако над столом: она раскатывала тесто для лапши. Я села на постель, смятую, потому что перед моим приходом он лежал; Дэвид придвинул к ней стул и сел, ожидая, что я скажу. Я, как последняя идиотка, потерла руки, потом вдруг попыталась вспомнить, во что одета, но не хотела опускать глаза, чтобы посмотреть на себя.

– Жаль, что я не курю, – наконец выдавила я из себя. Он ободряюще улыбнулся.

Интуиция мне подсказывала, что надо бы извиниться, но вместо этого я выпалила:

– Мартин собирается пойти добровольцем. – И с облегчением увидела, что Дэвид ошеломлен, – я боялась, что это известие он не воспримет всерьез.

– Ты шутишь.

– Ничуть. То есть точно не знаю, но я пришла домой с работы, а он…

– Эй, – негромко сказал он, – ну-ка, расслабься. Давай без паники.

Взял мои ладони в свои и сжал их. Когда я снова открыла рот, велел мне замолчать и сделать паузу. Я несколько раз глубоко вздохнула и начала сначала:

– Уверена, ты с ним ни разу не говорил за всю неделю.

– Я его даже не видел.

– Да, он почти не бывал дома, – сказала я и, вспомнив, что и сама пропадала целые дни и мы с Дэвидом не виделись, отвела глаза. – Он от всех прятался. После того скандала.

– С чего все началось? Как обычно?

– Приблизительно. – Я рассказала ему об открытках из школы. – Только на этот раз все было хуже, чем обычно. Думаю, ты можешь себе представить. Отец довел его до бешенства, и он – Мартин – швырнул в него цветочный горшок. – Я заметила, что Дэвид пытается сдержать улыбку: он не испытывал особой симпатии к моему отцу.

– Попал?

– Нет. Так, слегка задел. Но отец просто онемел от неожиданности. По-моему, они с тех пор так и не разговаривают. Собственно, никто ни с кем не разговаривает, только мы с матерью. До сегодняшнего вечера я видела Мартина один раз, и он притворился, что спит. А сегодня застала его с этими чертовыми брошюрами, и он пытался их от меня спрятать.

– Армейскими? Я кивнула.

– Бедняга дошел до ручки, – сказал Дэвид. – Наверное, газет начитался?

– Ты имеешь в виду Корею? Но там же нет американцев? – спросила я.

– Теперь уже есть. Но это не значит, что его непременно отправят на передовую.

– О Господи, что этот дурень задумал? С него ведь станется – сам туда попросится.

– Не знаю, что и сказать, – ответил Дэвид. – А ты не пробовала его отговорить?

– Не смогла. – Я встала, прошла между кроватью и стулом, подошла к окну. Было еще светло, и люди вышли на улицу погреться на первом летнем солнышке. – Он ведь и на меня тоже злится. Он…

– Да? Я слушаю.

А я молчу, Дэвид. Неужели ты не понимаешь, как мне трудно говорить с тобой о своих заботах? Разве ты не заметил, что я никогда не просила у тебя помощи? Я всегда боялась, что если ты начнешь меня жалеть, то скоро разлюбишь.

– Он считает, что я пытаюсь руководить его жизнью.

Дэвид фыркнул:

– Кто-то же должен его опекать. Без этого ему не обойтись.

– Дело не в этом.

– Да, знаю. – Раздался звук отодвигаемого стула. Он подошел и встал рядом, глядя в окно.

– А почему он так сказал? Думаешь, была какая-нибудь особая причина?

За дверью раздавались демонстративно громкие шаги: миссис Ландау хотелось узнать, чем мы занимаемся, но подглядывать в замочную скважину она не решалась.

– Я пыталась их остановить, – сказала я шепотом, сгорая со стыда. – Мартин сказал, что не надо было вмешиваться. После скандала я… я укачивала его, как ребенка, чтобы он уснул.

Дэвид помолчал. Потом спросил, чего я хочу от него.

– Не знаю, – шепнула я. – Обними меня, пожалуйста. Он притянул меня к себе. Вздохнув с облегчением, я положила голову ему на грудь.

– Дэвид, – раздался из-за двери настырный голос миссис Ландау. – Ты не голоден?

– Нет, – ответил он.

– Ты почти не ел за ужином.

– Я занят.

Она разочарованно отошла от двери. И Дэвид поцеловал меня.

– Пойдем попробуем вместе с ним поговорить, – сказал он.


Мартин сидел у кухонного стола и пил молоко из пакета. Мне показалось, что он хотел что-то сказать, но, увидев за моей спиной Дэвида, передумал. Матери все еще не было дома.

– Где мама? – спросила я.

– Ушла к Хартманам. Сказала, что вернется поздно.

– Умираю с голоду. – Я открыла холодильник и увидела две тарелки с едой, прикрытые сверху другими тарелками. (В то лето мне предстояло узнать, что есть на свете люди, которые закрывают тарелки вощеной бумагой или алюминиевой фольгой и, всего раз использовав ее, выбрасывают.) Я накрыла на стол для себя и Мартина. Дэвид сел против Мартина, я сбоку. Мартин сделал большой глоток из пакета.

– Ну что, – спросил он Дэвида, – пришел помочь справиться с трудным ребенком?

Я принялась ковырять вилкой рыбный салат.

– Хочу тебя кое о чем спросить, – начал Дэвид.

Мартин осторожно кивнул.

– Предположим, отцу на тебя наплевать. Матери, возможно, нет, но она не хочет вмешиваться.

Я сидела чуть дыша, не отрывая глаз от тарелки.

– Таким образом, остается только Руфь и, может быть, еще я, – продолжал Дэвид. – Ты хочешь, чтобы мы тоже оставили тебя в покое?

– Руфи привела своего адвоката, – негромко сказал брат. Он улыбнулся, и, хотя улыбка сразу же исчезла, вид у него был уже не такой мрачный. – Нет, я этого не говорил. Я не хочу, чтобы вы оставили меня в покое.

– Ладно, допустим, – сказал Дэвид. – Тогда что это за история с армейскими брошюрами?

– Не такая уж плохая идея. Когда вернусь, у меня кое-что будет на счете. Смогу учиться вечерами, днем работать и жить отдельно.

– Идея первоклассная, – сказал Дэвид. – По-твоему, армия – рай земной.

– А по-твоему, я здесь как в раю?

– Но, Мартин, – вмешалась я, – ты же на этой неделе уезжаешь. На два месяца. Зачем сейчас-то записываться?

– Два месяца в летнем лагере, – ответил он. – Просто мечта! Два месяца мыть грязные тарелки и получать двусмысленные предложения от жирных старух.

– И играть в баскетбол.

– Ну да, если останутся силы после всех этих радостей жизни.

– Ты прекрасно знаешь, для баскетбола у тебя всегда найдутся силы.

– А сборы осенью? – вставил Дэвид. – Ты ведь так мечтал об этом.

Мартин не ответил: ему нечего было возразить. Сколько мы его помнили, он всегда мечтал играть в университетской сборной.

– Допустим, – сказал он мне, – два месяца грязной посуды и баскетбола. А в сентябре вернусь – и все начнется сначала. Кроме того, – добавил он, помолчав, – идет война, хотя тебе это, может, и неизвестно. Ты ведь у нас не читаешь газет. – Он подмигнул. – Не понимаю, почему не ты, а я завалил историю. Видно, потому что преподаватель – мужчина.

– Моих знаний вполне достаточно, чтобы понять: тебе нечего делать на этой войне.

– Что значит «на этой войне»? – возмутился он.

– Она хочет сказать, – объяснил Дэвид, – это не вторая мировая. Всем известно, что тогда творили с евреями.

– Идиотское объяснение. На войну идут не из-за того, что творят с евреями, а из-за того, что творят со всем миром.

– Ты имеешь в виду Корею? – спросила я. – С каких это пор Корея – весь мир?

– При чем тут Корея? – ответил он, стараясь выглядеть спокойным. – Это борьба между Россией и Америкой. Надо уметь читать между строк.

– Но воюют-то они из-за Кореи! Из-за дурацкой крохотной страны, о которой сроду никто не слышал. Ты хоть сможешь найти ее на карте?

– Давай покажу.

– Ну ладно. Значит, подготовился. Неделю назад ты бы не смог мне ее показать. И никто не смог бы. А теперь ты рвешься туда, чтобы подставить голову под пули.

– Не драматизируй, – сказал он. – До тебя не доходит, что дело не в Корее?

– Для меня – именно в ней. Раз ты туда собираешься…

– Послушай, Руфь, – вмешался Дэвид. – Тут он прав. Бессмысленно спорить.

– Кларенс Дэрроу[2] приходит на помощь, – пробормотал Мартин.

– Действительно, дело не в Корее. Но мне кажется, именно поэтому и не стоит идти на войну, – сказал Дэвид.

– Ну-ка, ну-ка, – прервал Мартин.

Мне оставалось только надеяться, что Дэвид пропустит его саркастический тон мимо ушей и не уйдет.

– Продолжим, – сказал Дэвид, помолчав. – Корея – всего лишь опытный полигон. Россия хочет посмотреть, как далеко Запад позволит ей зайти. Согласен?

– Согласен.

– Так какого же черта рисковать жизнью ради эксперимента? – Он подождал, но, видя, что Мартин молчит, продолжил: – Тем более что цель примитивная: выяснить, кто сильнее. Парень, отправлявшийся на вторую мировую войну, мог тешить себя сказками о защите демократии. Если ему от этого было легче. Или гражданская война в Испании – они там действительно верили, что умирают за свободу. Эта же война – даже на самый поверхностный взгляд – не война идей. Если мы ее выиграем, это не значит, что демократия сильнее тирании: просто мы приняли вызов и утерли им нос. Погоди, это еще не все, – сказал он, заметив, что Мартин хочет его прервать. – Сейчас целая куча политологов утверждает, что в ближайшие десятилетия события будут развиваться именно в этом направлении. Супердержавы не станут бомбить друг друга, вместо этого начнутся мелкие войны в маленьких странах, и ты даже не будешь знать, где эти страны находятся, пока их карту не напечатают в «Таймсе». Я не хочу сказать, что такие войны не имеют значения. Я даже не хочу сказать, что, если тебя призовут, надо надуть медкомиссию или притвориться голубым. Я только хочу сказать, что в такой ситуации пусть в армию идут те, кому не отвертеться или кто больше ни на что не годен. Незачем рисковать головой. Игра не стоит свеч!

– Вас послушать, – раздраженно сказал Мартин, – так все, кто идет в армию, непременно погибают.

– В военное время, – заметил Дэвид, – смертность среди военнослужащих несомненно выше, чем среди гражданских лиц. Это факт.

Мартин оттолкнул тарелку с нетронутой едой:

– Ну, допустим, погибну. Ну и что с того?

– Ай, брось.

– Легко тебе говорить «брось». У тебя есть парочка домашних рабов, которые на тебя вкалывают. И дверь, которую можно закрыть.

– В казарме тоже нет дверей.

– Но там хоть папаши не будет. А когда вернусь, смогу снять жилье и закончить учебу.

– Мартин, – сказала я, – через год я заканчиваю. Возможно, мне удастся найти работу и жилье, и, если дома ничего не изменится, ты сможешь жить со мной.

– Знаешь, сколько лет ты угробишь на вечернем? – спросил Дэвид. – В этом году там полно ребят, которые поступали еще в сорок пятом. Даже если они и не засыпают на занятиях после работы, больших успехов в учебе тоже не делают. Уж поверь мне.

– А я и сейчас не делаю больших успехов. Может, через пару лет по крайней мере пойму, чего хочу.

– Не исключено, что поймешь и через пару месяцев, но будет поздно.

– О Боже, – взмолился Мартин, – к чему вообще этот разговор?

– Мартин, – сказала я, – послушай меня. Прошу тебя, подожди хотя бы до осени. Лагерь можно пережить. Если там будет совсем плохо, я тебе что-нибудь подыщу за городом. Что-нибудь придумаем. Пожалуйста, потерпи. Может, осенью все будет по-другому. По крайней мере попробуй. Ну пожалуйста.