— Сними рубашку, детка.

Я улыбаюсь в ответ:

— Это только на сцене. Ничем не могу помочь. Если хотите, я могу позвать Кэнди или Монику для этого.

Он лезет в карман брюк, достает пачку стодолларовых купюр и отсчитывает десять. Он сворачивает их и засовывает в карман моих шорт, а затем убирает оставшиеся деньги обратно в брюки.

— Я сказал... снимай.

Он шипит эти слова ясно и разборчиво, и по моей коже пробегают мурашки от угрозы в его голосе, от ярости в его взгляде.

Я вытаскиваю деньги и протягиваю ему:

— Простите, сэр, я этим не занимаюсь.

Он усмехается и снова достает пачку денег. И протягивает ее мне целиком.

— А ты, сука, жадная. Здесь четыре косаря. Давай. Показывай сиськи.

Я отстраняюсь.

— Я так не думаю, — отвечаю я с твердостью в голосе и оглядываюсь в поисках Хэнка, вышибалы. Он наблюдает со своего места у входа и поднимается, когда я даю ему знак.

Посетитель смотрит, как двухметровый Хэнк встает, и обратно на меня.

— Что ты за паршивая стриптизерша, а, стерва? Не можешь раздеться для приватного танца? Ну и дерьмо. Я же не отсосать тебя попросил. Я пришел в стрип-клуб и хочу посмотреть на сиськи. Ты откажешься от денег за то, что и так делаешь каждый день? Сука тупая. — Он, пошатываясь, встает на ноги, проливая пиво. Он вертит свою пачку денег в руках, матерится и швыряет ее на стол.

— На**й. На**й всё, и тебя тоже на**й, — он бредет к выходу; Хэнк провожает его. Мужик останавливается на пороге, мешкает, поворачивается и пялится на меня, и что-то в его взгляде пугает меня. Хэнк мягко выталкивает его в дверь, и тот уходит.

Я забираю деньги со стола и пересчитываю: там 3900 долларов сотнями и полтинниками. Я бросаю взгляд на Кэнди, Монику и Ирис, они считают свои чаевые в баре за «Маргаритой». Кэнди до сих пор раздета, не считая стрингов, ее огромные сиськи покрыты какими-то блестками. На Монике и Айрис распахнутые халаты. Я единственная из девушек в этом клубе, которая все время одета... не считая сцены. Не то чтобы эта рубашка считается за одежду, правда.

Все трое притворяются, что не наблюдают за мной. Кэнди работает, чтобы обеспечить себя и сына-подростка, у сына Моники аутизм и ему необходимо особое лечение, а Айрис, как и я, зарабатывает на обучение. Всем им так же, как и мне, отчаянно нужны деньги.

Я пересчитываю деньги, добавляя к ним сотню моих чаевых, делю их на четыре части и кладу по тысяче долларов перед каждой из коллег.

— Я ничего не сделала, чтобы получить эти деньги, — говорю я. — Будет справедливо, если я ими поделюсь.

Кэнди бросает мне благодарный взгляд:

— Ты не обязана это делать, солнышко. Это был твой столик.

Я пожимаю плечами:

— Все нормально. Он не собирался их оставлять, просто был слишком пьяный, чтобы засунуть их обратно в карман.

Девушки смеются, так как каждой из нас доводилось видеть мужиков настолько пьяных, что они не могли вспомнить, как их зовут. Правда, обычно такие не раскидываются тысячами долларов. Девушки обнимают меня в благодарность, допивают коктейли и забирают деньги. Я сижу в баре, но Брэд дает мне «Спрайт» — он знает, что я не пью. С такой удачей я сегодня заработала 1500, а это значит, что у меня достаточно средств на обучение, и еще хватит на новую пару туфель на каблуках, которые нужны мне для интернатуры. Тим ушел где-то в полночь, предоставив закрывать клуб Брэду и Хэнку. Девушки уходят раньше меня, поэтому автомобили Хэнка, Брэда и мой — единственные на парковке.

Я надеваю леггинсы, шлепанцы и свободную розовую футболку с одним открытым плечом. Я рада снова надеть бюстгальтер, так как ходить без него в течение долгого времени неудобно, с размером и весом моей груди. Хэнк провожает меня, так как я припарковалась в дальнем конце парковки. На полпути он вспомнил, что забыл ключи, и отправился обратно. Парковка пустынна, и я в двадцати футах от машины, поэтому я не жду его. Фонарь бросает бледный оранжевый свет на край парковки. Я делала это десятки раз, но, по какой-то причине, по моей коже пробегают мурашки. Я останавливаюсь в центре парковки, раздумывая, не пойти ли обратно и подождать Хэнка, чтобы проводил меня до машины, но мое авто совсем рядом. Я нажимаю кнопку, и фары «ровера» мигают и зажигаются. Когда я подхожу ближе, мурашки пробегают по моей шее. Сердце вдруг начинает биться сильнее. Я вглядываюсь в темноту, вцепляясь в ключи так, что белеют костяшки. Я приказываю себе не бояться.

Затем, когда я добираюсь до ручки двери, я понимаю, что мне есть чего бояться. Холодная липкая рука хватает меня за запястье, и я ударяюсь о мускулистый мужской торс. От горячего дыхания у моего уха несет пивом. Коварные пальцы вцепляются в мои ребра, а затем в мою левую грудь так сильно, что у меня перехватывает дыхание.

— А вот теперь... ты разденешься, — звучит злой шепот над моим ухом.

Он хватает за горло моей футболки в месте, где она свисает с моего плеча, сначала почти нежно, а потом с нарастающей силой, пока она не начинает рваться. Он отпускает мое запястье и зажимает рукой мой рот. Второй рукой он пытается сорвать с меня одежду. Его пальцы впиваются в мою грудь. Поначалу я скулила, но быстро нашла решение. Я поднимаю ногу и с силой наступаю на его ботинок. Он не отпускает меня, но прыгает на одной ноге, ругаясь. У меня нет времени, чтобы пнуть его еще раз, потому что его рука отпускает мой рот и грубо хватает меня за шею. Я не могу ни вдохнуть, ни закричать. Он прижимает меня к холодной машине, все еще держа мою шею. Его другая рука стягивает с меня штаны, сначала с одной ноги, потом с другой. Я пинаюсь и сопротивляюсь, но я стою к нему спиной и не могу дышать. Он сжимает мою шею все сильнее.

Я слышу, как он расстегивает ширинку, и вдруг что-то твердое, но в то же время мягкое и теплое касается внутренней части моих бедер. Мне перекрыт кислород. Перед глазами все расплывается. Я чувствую, как что-то касается моей ноги. Я пытаюсь закричать и сопротивляться решительнее, паникуя еще сильнее. Его рука на моей шее не ослабевает. Перед глазами танцуют темные пятна.

— Ты этого хочешь, — шепчет он у меня над ухом, его дыхание горячее и мерзкое. — Я знаю, что хочешь.

В голову приходит отчетливая мысль: меня насилуют.

И еще одна: сейчас я умру.

Его рука срывает мою рубашку и лифчик. Он вцепляется в мою грудь, с силой сжимая ее; его толстая штуковина тычет в мою кожу, и я пытаюсь закричать, пытаюсь бороться, но у меня кружится голова, и я не могу дышать. Мои штаны висят на уровне коленей, и что-то протискивается промеж моих ног, заставляя их раздвинуться.

Нет.

Нет.

Нет.

Я не могу остановить происходящее.

* * *

И вдруг он исчезает, совершенно внезапно, и я теряю равновесие, вдыхая сладостный прохладный воздух, оступаясь. Я падаю, путаясь в штанах, и ударяюсь об автомобиль головой так сильно, что у меня сыпятся искры из глаз. Я слышу звуки вокруг. Сильные удары. Стоны от боли. Рычание.

Я лишь могу корчиться от боли и хватать ртом воздух, чувствуя пульсирование в голове.

Голос где-то надо мной:

— Б**дь. Б**дь! Грей? — это Доусон.

Я не могу издать ни звука. Я пытаюсь дышать, мое горло пульсирует. Я кашляю, хватая ртом кислород.

Я чувствую, как нежные руки Доусона прикасаются ко мне. Он натягивает обратно мои штаны. Даже зная, что это он, я уворачиваюсь от его прикосновений.

— Ш-ш-ш-ш. Все хорошо. Это я. Это Доусон. Я здесь. Ты в порядке, — он берет меня за спину и легко поднимает меня на ноги. — Я надену на тебя свою рубашку, хорошо?

Он что-то делает, и остатки моего лифчика падают на землю. Я снова всхлипываю, и ладонь Доусона гладит меня по щеке, стирая мои слезы.

— Все хорошо, Грей. С тобой все в порядке.

Голова пульсирует, и я чувствую что-то влажное и липкое у себя на спине.

— Голова, — издаю я невнятный стон, — у меня кровь...

Доусон ругается, и я слышу, как рвется ткань, а затем что-то мягкое, пахнущее Доусоном, ложится мне на голову. Он берет мою руку и бережно вдевает ее в рукав, будто я ребенок. Теперь я одета, прикрыта, и это облегчает ужас, сгустившийся у меня в животе. Доусон спас меня.

Я плачу, и он кладет руку на мой лоб. Пальцы нежно поддерживают меня за шею, помогая мне присесть. Я слышу, как Доусон тихо матерится, увидев кровь. Я смотрю, как он берет обрывки моей розовой футболки и прижимает их к моему затылку, и затем он кладет руку под мои колени и с легкостью поднимает меня. Дверь его «Мустанга» распахнута, двигатель грохочет. Он сажает меня на пассажирское сиденье, наклоняется, чтобы выключить радио, по которому играет хэви-метал, ассоциирующийся у меня с Доусоном. У меня кружится голова и двоится в глазах, и я очень устала. Я смотрю на парковку, и вижу на земле какую-то глыбу, темные брюки, окровавленную белую рубашку. Рядом с ней темная лужа крови. Насильник.

Он не двигается.

Доусон что-то бормочет в телефон.

— Кусок дерьма... да, я его отделал... Я не знаю, возможно... Можешь все уладить, окей? Понял. Пока.

Он кладет телефон в карман и идет обратно к «Мустангу», залезая на место водителя. Его взгляд пугает меня. Он полон убийственной ненависти, его зубы плотно сжаты. Его взгляд встречается с моим и смягчается. Он смотрит в окно на напавшего на меня, жмет на рычаг, и мы делаем круг. Еще одно порывистое нажатие на рычаг, и мы вырываемся с парковки на пустынную улицу.

Я не знаю, я ли причина его гнева. Ему пришлось спасти меня в три часа ночи, притом, что я отвергла его.

Он едет с бешеной аккуратностью на скорости от девяносто до ста миль в час по шоссе, мчась на красный свет и делая резкие повороты. Красные и синие огни пролетают мимо, но Доусон не обращает внимания. Полицейский автомобиль проносится мимо с воющей сиреной. Мне остается только вцепиться в подлокотники и пытаться дышать. Доусон до сих пор в ярости, тяжело дыша, словно он старается взять себя в руки, но у него не получается.

— Доусон, прости меня, — я не могу на него смотреть. — Можешь просто отвезти меня домой, со мной все хорошо.

Я прижимаю футболку к затылку, и мне больно, но когда я убираю ткань, на ней лишь несколько пятен крови. Я прижимаю снова, и теперь на ней не остается ничего.

Он смотрит на меня в замешательстве:

— Простить тебя? Что? — он таращится на меня несколько мгновений, пока до него не доходит. — О, Господь всемогущий! Ты думаешь, что я зол на тебя?

Я пожимаю плечами:

— Наверно... я имею в виду... я не знаю. Но ты меня пугаешь.

Он протягивает руку и кладет на мое колено.

— Малышка, я не зол на тебя. Я зол на себя за то, что позволил этому произойти.

— Я не... я не понимаю.

Он хмурится и вздыхает:

— Я отвезу тебя домой. К себе домой. Там поговорим.

— Но... со мной все в порядке. Отвези меня в общежитие.

— Ну, уж нет, — он выезжает из переулка на главную дорогу, а оттуда на шоссе. Он выжимает из машины полную скорость. Ехать на скорости сто или больше на «бугатти» все равно, что лететь на реактивном самолете. Ты чувствуешь скорость, каждую милю. Ты чувствуешь дорогу, будто ты привязан к ракете, которая готова улететь в космос в любой момент.

— Можно чуть помедленнее? Пожалуйста, — прошу я.

Он бросает на меня взгляд, видимо, заметив, что я вцепилась руками в подлокотник и в панель передо мной. Я чувствую, как он тут же снижает скорость.

— Прости.

Я чувствую, что у него есть вопросы ко мне. Как и у меня к нему.

Я хочу лечь в свою кровать. Я хочу обратно в хорошо знакомую мне комнату в общаге. Это немного, но это все, что у меня есть.

Но он везет меня не туда. Мы въезжаем в ворота, и Доусон машет охраннику среднего возраста в униформе, и затем мы проезжаем под аркой и резко тормозим перед входными дверьми. Я едва успеваю сообразить, что мы остановились, а Доусон отстегивает мой ремень безопасности и вытаскивает меня из машины. Мне стоило бы возразить, но у меня кружится голова, и шея совсем устала и еле удерживает мою голову. Я так устала. Я кладу ее на плечо Доусона и закрываю глаза.

Доусон смотрит на меня, и его голос заставляет меня очнуться:

— Нет, Грей. Не засыпай, хорошо? У тебя может быть сотрясение. Тебе нельзя сейчас засыпать, поняла?

Он ставит меня на ноги, и я держусь за него, пока он открывает дверь и распахивает, затем поднимает меня снова и закрывает дверь ногой. Я не заходила дальше вестибюля и ванной комнаты, когда была здесь в прошлый раз. Раздается эхо от его шагов по мраморному полу, и через полусомкнутые веки я вижу, что мы проходим через кухню в огромную, но уютную гостиную. Он нежно кладет меня на кожаный диван.