* * *

Доусон вздыхает:

— Так что да. Я вырос в Голливуде. Играл второстепенные роли в папиных фильмах с четырех лет. Настоящую роль он мне дал, когда мне было шесть. «Гора на Луне». После этого я сам находил себе роли. Мама с папой были моими менеджерами, — его глаза темнеют, становясь карими с оттенком боли. — Хочешь еще одну правду? Я нашел маму. То есть, когда она приняла смертельную дозу. Она была в ванной. Лежала в ней без одежды. Ванна была пустая, без воды. Она просто растянулась в ней, покрытая рвотой. Я был просто ребенком. Это случилось в 96-ом, так что мне было... восемь, наверно. Рвота была кровавой. После этого я не разговаривал полгода. Как раз шли съемки фильма со мной, и, когда я замкнулся, им пришлось искать нового актера и переснимать.

Я закрываю рот рукой, пытаясь представить, что это значило для маленького мальчика. Я не могу.

— Моя мама умерла от рака. Когда я училась в старшей школе, — я едва шепчу. — Она была моим лучшим другом. Всем для меня. Она была единственной, кто понимал меня и поддерживал. Мой отец... мы никогда с ним не ладили. Мы просто закрывали на это глаза. Когда она умирала, я видела все собственными глазами. День за днем я смотрела, как она борется и борется, но она сдалась и умерла и... она... она оставила меня! Она умерла и бросила меня одну, и Бог не помешал этому.

Доусон обхватывает меня руками, и я тону в нем, вдыхаю его запах, прикасаюсь к его коже щекой. Я понемногу начинаю теряться в нем.

Я отстраняюсь:

— Мне надо домой, — говорю я, стирая слезы. — Я не могу сейчас разобраться в этом.

— Грей...

— Я не сбегаю от тебя, Доусон. Я просто... раздавлена, — правда, я сбегаю, и он это знает.

— Ясно. Ладно. Как хочешь, — Доусон потирает подбородок костяшками. — Грег подогнал твой «ровер». Он на стоянке. Кстати, погоди.

Он исчезает, я сажусь на кровать и пью остывший кофе. Он возвращается спустя пару минут с бумажкой, ручкой и моей сумочкой.

— Что это? — спрашиваю я.

— У тебя есть деньги? — спрашивает он.

— Эм, да. А что? — я беру сумку и вытаскиваю пачку счетов.

— Дай мне пять.

Я даю ему счет на пять долларов, и он показывает мне бумажку. Это документ на «рендж ровер».

— Подпиши здесь и поставь дату, — показывает он на строчку.

— Доусон...

— Просто сделай. Пожалуйста, — он не смотрит на меня.

Я вздыхаю.

— Я не возьму твою машину. Она стоит где-то 140 тысяч.

— Грей, деньги для меня ничего не значат. Никогда не значили. Ты хочешь мой «бугатти»? Я отдам тебе «бугатти». Хрен с ним. Я могу купить еще один.

— Я не хочу никакую из твоих машин. Я не хочу твоей благотворительности.

Он бросает ручку и документ на кровать рядом со мной.

— Черт побери, Грей. Это не какая-то чертова благотворительность.

— Необязательно материться на меня.

Он ссутулился, потирая затылок.

— Прости, я просто... Господи, Грей. Просто подпиши документ. Возьми машину. Сделай это для меня.

Я смотрю на него и сдаюсь. Я подписываю там, где он указал, и ставлю дату.

— Спасибо. Привези ее в инспекцию в понедельник. Я запишу тебя в свою страховку.

— Доусон, не надо...

— Ты хоть один из этих споров выиграла? — он смотрит на меня, приподняв бровь. Я качаю головой и вздыхаю, сворачиваю документ, убираю его в сумку и выхожу из спальни. Я чувствую, как рука Доусона обхватывает меня за талию.

— Я не хочу, чтобы ты уходила.

— Я просто ненадолго поеду домой. Мне нужен душ. Нужна одежда. Мне надо сделать задание.

— Но ты не пойдешь на работу, — это не просьба, судя по его тону.

— Я должна.

— Нет. Ты. Не должна.

— У меня долг за обучение. У меня...

— Сколько ты заработала бы за выходные? Сегодня и в субботу? В среднем.

— Ты не...

Он пристально смотрит на меня, перебивая:

— Так сколько?

— Тысяча, наверно?

Доусон разворачивается, идет к шкафу и открывает сейф, встроенный в стену. Он достает конверт и извлекает несколько купюр, возвращает конверт на место и закрывает сейф. Выражение на его лице непреклонное и жесткое.

— Вот. Пять тысяч долларов. Возьми выходной.

— Ты не можешь выкупить меня, Доусон, — я одновременно тронута и оскорблена.

— Черт, какая ты упертая, — рычит он. — Я не выкупаю тебя. Я даю тебе возможность отдохнуть.

— Если я возьму выходной, я никогда не вернусь.

— Отлично.

— Нет! Ничего не отлично! Ты не можешь стать моим папиком, Доусон. Я стриптизерша, а не шлюха.

— Я и не хочу, чтобы ты ей была! Я не прошу тебя делать что-то за деньги, черт побери! — он кричит, и я шарахаюсь. Он содрогается при виде моего страха и тут же понижает голос.

— Прости. Боже, прости меня. Ты просто сводишь меня с ума. Я не... я понимаю, что ты могла так подумать. Правда. Но... это подарок. «ровер» — подарок. Ты не будешь со мной, и это нормально. Или нет. Ненормально. Это ужасно. Но дай мне хотя бы помочь тебе. Это немного, но я буду чувствовать себя лучше.

— Лучше? В честь чего?

— Ты не понимаешь? Серьезно? Ты не видишь, что я чувствую? Что ты делаешь со мной? Как это все тяжело для меня?

Я не отвечаю, и он бросает пачку купюр на кровать рядом со мной. Он стоит надо мной, глядя вдаль.

— Тогда просто уходи. Можешь забрать, можешь не забирать. Плевал я на это, — он проходит мимо меня, обходит кровать и раскрывает дверь на балкон.

Я смотрю, как он стоит, положив руки на каменные перила, смотря на Лос-Анджелес. Его поза выражает противоречие, поражение, накапливающийся гнев. Он ссутулился, опустил голову и едва дышит. Он выглядит, будто пытается раскрошить перила в каменную пыль одними руками. Выглядит, будто способен на это.

Я хочу что-нибудь сказать, чтобы успокоить его, но не могу. У меня для самой себя нет ответов. Я медленно встаю и смотрю на пачку денег. И думаю. В конце концов, я не могу ее взять. Я хочу. Я хочу, чтобы мне не нужно было работать, не приходилось раздеваться. Но я не могу взять у Доусона что-то еще. Это делает меня его, и я уже теряю себя в нем, забывая, кем я была и кем являюсь, и где это заканчивается и начинается он.

Я добираюсь до дома, принимаю душ и надеваю чистую одежду. Я пытаюсь наскрести на эссе об освещении в «Списке Шиндлера». Эссе выходит жалким, так как мои мысли спутаны. В итоге я сдаюсь и закрываю свой дешевый перепрошитый ноутбук. Мне стоило взять деньги. Я откровенно боюсь идти обратно в клуб. Я буду подпрыгивать от каждой тени, видеть насильника в каждом посетителе. Ужас того, что я испытала, был утоплен и затаился грубой энергией Доусона, но теперь я одна, и оно возвращается.

Я включаю фильм и пытаюсь его смотреть, чтобы отвлечься, но даже такая нелепо блистательная комедия, как «Паршивая овца» не избавляет меня от мыслей о шипении этого ужасного голоса, коварной стали раздевающих меня рук. Паника превращается в истерику, которая, в свою очередь, приводит к нехватке воздуха. Я опускаю голову между колен и стараюсь делать долгие глубокие вдохи. Я лежу на полу, сотрясаемая рыданиями.

Лиззи находит меня в таком виде.

— Ты в порядке, Грей?

Какой же тупой вопрос. Очевидно же, что я не в порядке. Но это Лиззи, а она звезд с неба не хватает.

Но ее присутствие немного успокаивает меня, и я забираюсь обратно на диван, вытирая лицо и шмыгая.

— Да. Я в порядке.

Она недолго хмурится, потом замечает фильм по телевизору, небольшому с плоским экраном, который она получила на Рождество в этом году:

— О, круто. Люблю этот фильм. Крис Фарли уморительный, — она хлопается рядом со мной, заливаясь смехом.

Мы досматриваем фильм в неловком молчании. Ну, в неловком для меня. Лиззи большую его часть переписывается с кем-то по телефону. Мне нужно собираться на работу. Но я не делаю этого. Я никогда не опаздывала, никогда не пропускала ни дня, даже по болезни, даже когда у меня был грипп. Когда фильм заканчивается, Лиззи начинает неохотно делать какое-то домашнее задание, а я заканчиваю эссе. Лиззи не замечает, что я не иду на работу. У меня чувство, будто Тимоти в любую секунду ворвется в дверь и потребует объяснений. Или кто-нибудь из университета постучится в дверь и прикажет возвращаться в Джорджию.

Медленно наступает ночь, и я в растерянности. Я ерзаю на месте, голодная и озадаченная. Я скучаю по Доусону. Я переживаю, что отпугнула его навсегда. Я беспокоюсь, что он никогда не бросит попыток завязать со мной отношения, и произойдет что-то, чего я уже не смогу исправить.

В конце концов, я иду спать раньше, чем ложилась когда-либо в детстве. Я лежу в кровати в длинной футболке и трусиках и не могу заснуть. Не могу, потому что думаю о Доусоне. Я не думаю о его страдальческих глазах, когда я отказалась от его помощи, или о его гневной позе на балконе. Я не думаю о его яростной манере вождения. Я не думаю о его обнаженном теле.

Я думаю о его руках, исследующих мое тело. Я думаю о его пальцах внутри меня, приносящих удовольствие, о каком я и не подозревала. Под тонким одеялом я скольжу рукой меж бедер, под белье, и трогаю себя. Впервые в жизни я трогаю себя ради удовольствия.

Но мое прикосновение холодное и безжизненное, по сравнению с воспоминанием о его горячих, сильных руках на мне, во мне. Я сдаюсь и пытаюсь вспомнить эти ощущения.

Я мечтаю о Доусоне, наконец, засыпая. Сны уносят меня в места, от которых меня бросает в пот. Я просыпаюсь с пульсацией между бедер и учащенным сердцебиением, с видом обнаженного Доусона, крадущегося ко мне по кровати, перед глазами.

Тени закрывают те части его тела, который я не видела, но во сне я слишком хорошо могу представить его губы на моей груди и его руки на моих бедрах.

Как бы это ни было неправильно, сон оставляет меня с отчаянными мечтами, чтобы это стало реальным.


∙ Глава 12 ∙

— Что? — мой голос на грани истерики. Несколько студентов в центре финансовых услуг поднимают головы от телефонов и блокнотов и с любопытством смотрят на меня.

— Что значит, все оплачено?

Женщина по ту сторону стола таращится на меня, будто я недоразвитая.

— Я имею в виду... что ваши счета оплачены, — она что-то печатает и снова смотрит на меня. — Фактически, за обучение, проживание и питание были внесены деньги. У Вас нулевая задолженность. Также был открыт условно-депозитный счет, по-видимому, — проговорила маленькая кудрявая женщина за тридцать, изможденная на вид.

— Что было открыто?

Она хмурится:

— Условно-депозитный счет. Это значит, что есть доступные средства, которые автоматически будут списываться. За комнату и за питание в том числе, кажется. Я не знала, что так можно делать, честно говоря, — она бросает мне маленькую неохотную улыбку. — Вы кому-то нравитесь, мисс Амундсен.

— Я не... я не понимаю.

— Все проще простого. Кто-то полностью оплатил Ваше обучение.

— Простите, если кажусь глупой, просто... я не понимаю, кто бы... кто мог... — я останавливаюсь, потому что я знаю. Я медленно закрываю глаза, чтобы не заплакать или закричать. — Благодарю вас, — шепчу я эти слова и поворачиваюсь на каблуках, выходя из офиса. Я сажусь в «ровер».

Кожа холодит мои колени, холодный воздух дует мне в лицо. Снаружи страшная жара, что в «ровере» иногда настоящий мороз. В нем спутниковое радио, и я пристрастилась слушать его. В плане музыки мне нравится что угодно, даже поп и хип-хоп, но благодаря южным корням по-настоящему я люблю кантри. Начинает играть «More than Miles» Брэнтли Гилберта. Боже, эта песня, ее мелодия напоминает о доме, о месте, которое когда-то им было. Я вспоминаю, как ехала на переднем сиденье маминого «БМВ» с открытыми окнами, и ветер спутывал наши волосы, пока из колонок звучал Тим Макгроу. Мама обожала Тима. Папа не одобрял, так как это был не, скажем, Стив Грин, Майкл Смит или Стивен Кертис Чепмен, но это всегда было нашим секретом, по дороге домой с занятий танцами или во время поездок по городу.

Песня заканчивается, и вступает девушка-диджей, быстро что-то говоря, и тут мое сердце разбивается.

— Послушаем как всегда прекрасного Тима Макгроу с его вечным хитом «Don’t Take the Girl».

Любимая песня мамы. Я неуправляемо кричу, предавшись тоске по ней, настоящей тоске, впервые за многие месяцы.

Когда я заканчиваю реветь, мне необходимо чем-то себя занять, иначе я совсем раскисну.