Если после неявки на работу в субботу и вчера у меня еще осталась работа, моя смена начнется минут через двадцать. Если я не пойду, Доусон победит. Он оплатил мое обучение, проживание и питание, фактически оставив меня без причины выходить на работу.

Но я всегда говорила, что я упрямая.

Я не перестаю думать об этом. Я просто еду на этом шикарном автомобиле в «Экзотические ночи», изумляясь, как быстро я к нему привыкла. Однако, заехав на парковку, я не могу поверить своим глазам. Естественно, днем в понедельник здесь не бывает много людей, только Тимоти и самые отчаянные завсегдатаи, но обычно хоть кто-то есть. Парковка пуста.

Я паркую «ровер» и подхожу к входной двери. Мое сердце падает.

К двери приклеен лист бумаги с кратким сообщением, напечатанным огромным шрифтом.

ЗАКРЫТО НАВСЕГДА. СКОРО ЗДЕСЬ ОТКРОЕТСЯ АЛКОМАРКЕТ «У БОБА».

Это шутка?

Я тяну ручку двери, но она заперта. Я обхожу здание, но дверь, ведущая за сцену и к гримеркам, тоже закрыта. Хотя она всегда заперта изнутри.

Клуб продан? Что?

Я стою на парковке, жарясь на полуденном солнце, и у меня голова идет кругом. Как его могли продать магазину с алкоголем? Может, это не было таким процветающим местом, как «Дежавю», «Шкура» или «Мятный носорог», но оно, тем не менее, приносило прибыль. Мы подавали дерьмовое пойло рабочим из скатывающегося среднего или низшего класса. Но... алкогольный ларек? «У Боба»? Серьезно?

У меня сейчас голова взорвется.

Затем... до меня доходит.

Нет.

Нет.

Черт возьми, нет.

Он не посмел.

Я поворачиваюсь и мчусь к машине. Я падаю на кожаное сиденье «ровера»... который я уже начала считать своим... и пытаюсь понять, собираюсь ли я закричать, заплакать, засмеяться, или же все одновременно.

Он это сделал. Я знаю, что это все он. У него полно денег, и он сам сказал, что деньги для него ничего не значат. Но растратил бы он... я даже не знаю, сколько... несколько миллионов долларов? Просто чтобы я не вернулась к стриптизу?

Он мог.

Фактически... я знаю, что он так поступил бы.

Я мчусь на «ровере» по улицам Лос-Анджелеса прямиком к Беверли-Хиллс на отчаянной скорости, которой бы и Доусон гордился. Спустя полчаса я подъезжаю к его воротам, и охранник пропускает меня. Откуда он меня знает? Знает ли он эту машину? Доусон сказал всем охранникам обо мне? Я подавляю порыв заскрипеть шинами перед его домом. Все-таки это приличный район. Я еду по дорожке на умеренной скорости и паркуюсь под аркой. Его «бугатти» стоит в единственном открытом гараже. Побитый красный пикап стоит на дорожке, огромный железный зверь с толстыми бугристыми черными шинами. Он покрыт грязью, и я, проходя мимо него, слышу, что двигатель работает. Не похоже, что это Доусон, в этом до абсурдного мужицком пикапе. Я стучу по входной двери кулаком, сжимая сумочку другой рукой. Я вся трясусь, хотя получасовая поездка сюда меня успокоила.

Доусон открывает дверь, обернутый в слишком маленькое белое полотенце, у него влажные волосы, прилипшие к его голове, и капли воды стекают по его скульптурному торсу. Во рту у него зубная паста. Он раскрывает дверь, придерживая ее, и я прохожу мимо него. Он пахнет потрясающе, какой-то смесью цитрусов, шампуня и дезодоранта.

Моя рука сама тянется стереть зубную пасту с его подбородка. Я стою рядом с ним, чувствуя его тепло.

Я моментально забыла, что зла на него.

Между его зубов застряла зубная паста, и он опирается спиной о дверь. Его полотенце так и грозит упасть, но он придерживает его одной рукой, стирая пасту другой.

— А я гадал, нанесешь ли ты мне визит, — его голос спокойный и удивленный, но глаза штормового серого цвета, цвета меланхоличного смятения и подавляемых эмоций.

— Ты... ты... — я не могу произнести эти слова.

Он максимально обнажен, и это ужасно отвлекает, потому что могу думать только о том, как бы слизать капли, стекающие по его груди. Я физически останавливаю себя от этого, опираясь на дверной косяк.

— Я был в душе, — он заканчивает за меня. — А ты такая потная, что он и тебе бы не помешал. — Он наклоняется ко мне. — Но ты приятно пахнешь. Ты пахла бы еще приятнее, если бы по тебе стекал мой пот, — его голос звенит в моем ухе, интимный и завлекающий.

Что это за новая игра? Что он делает со мной? Я в ловушке. Он позволяет полотенцу чуть спуститься. Я вижу его паховые мышцы и тень черных волос. Он собирается спустить его прямо здесь, в холле. Он пытается отвлечь меня от злости на него. Это определенно работает.

Я отворачиваюсь и смотрю на дверь.

— Черт побери, Доусон...

— Ты только что выругалась? Не знал, что ты умеешь, — его голос прямо у меня над ухом.

Почему он не может просто оставить меня в покое? И почему я не хочу, чтобы он это сделал?

— Ты заплатил за мое обучение.

— А также за жилье и еду. Не забывай.

— И за клуб? — шепчу я. Еще одна манера, выработавшаяся у меня при разговоре с Доусоном.

— Ах, это? — кажется, он очень доволен собой. Я не осмеливаюсь взглянуть на его самодовольное лицо. Я и представить его могу.

— Мой приятель Ави искал себе новую собственность, так что я сделал этому слизняку Тиму предложение, от которого он не смог отказаться, — он произносит это голосом Марлона Брандо, но я в таком шоке и гневе, что даже цитата из «Крестного отца» не производит на меня впечатления.

— Тим? Тимоти ван Даттон?

— Ага, этот мелкий ху**ос. Он не хотел продавать, но у всего есть своя цена. Как оказалось, цена твоего дружка Тима — два миллиона, — он говорит это, как ни в чем не бывало.

Я не могу не подумать, что же станет с Кэнди и остальными, когда клуба больше нет.

— Ты потратил два миллиона, чтобы закрыть клуб просто для того, чтобы я больше в нем не работала? — я бросаю на Доусона взгляд, что является большой ошибкой, так как он едва удерживает полотенце, дразня меня намеком на то, что скрывается под ним.

Он просто пожимает плечами:

— Угу. Это все равно была грязная дыра, а Тим — жалкий таракан. Ты же не по-настоящему расстроена из-за этого, не так ли?

Я отхожу от него, выдавливая из себя слова.

— Ты... но мое обучение и все остальное. Это же...

— И полсотни тысяч не стоило, — он машет рукой. — Ерунда. Но дело не в деньгах. Дело в тебе.

Пятьдесят тысяч. Ерунда. У меня голова идет кругом.

— Я не понима...

Он останавливает меня, положив руку мне на плечо и прижавшись грудью к моей спине. Он еще мокрый, и моя рубашка прилипает к его груди.

— Все просто, Грей. Я испорченный нахал. Я всегда получал то, чего хочу. Всегда. И я хочу, чтобы ты была только моей. Я не хочу, чтобы ты там работала, и я знал, что ты будешь сопротивляться, поэтому я сделал так, что бороться тебе больше не за что. Мне плевать, сколько это стоило, ты должна быть только моей.

— Это нечестно.

— В каких правилах это написано? Как там говорят? «В любви и войне все средства хороши»?

— И что это? Любовь? Или война?

— Все вместе. И ничто из этого. Все зависит от тебя, малыш, — его голос гудит в его груди, вибрируя по моему позвоночнику. Его рука на моем плече, клин между нами, удерживающий его полотенце на месте.

О Боже. Ох, Господи, помоги мне. Я чувствую его, как он прижимается к моим ягодицам.

— Доусон, зачем ты делаешь все это?

— А зачем ты этому сопротивляешься?

— Потому что... это слишком. Ты... ты подавляешь меня.

— Я обычный парень.

Я качаю головой. Мои волосы прилипают к его влажной груди. Я чувствую, как качается моя грудь. Он заставляет меня осознавать себя, мое собственное тело.

— Нет, ты нечто большее. Ты намного большее. Ты... все это... меня куда-то уносит, когда я рядом с тобой, я теряю себя.

Это трогает его. Я чувствую, как он напрягся от моих слов.

— Ты представляешь, какой эффект производишь на меня? — он мягко смеется. — Ты выворачиваешь меня наизнанку. Я никогда... я никогда ни о ком не беспокоился. Не так сильно. Ни о ком другом. После того, как мама умерла, я замкнулся и так никому и не открылся. Папа всегда вел себя странно, как отшельник, но, когда она умерла, он просто... пропал. Фактически, я сам себя воспитал... ну, наш дворецкий Уикерс очень мне помог. И Бэтти, домоправительница.

Я не могу не рассмеяться:

— У вас был дворецкий по имени Уикерс?

— Прекрати, — смеется он. — Не я же ему имя придумал. И «дворецкий» просто было самым подходящим названием для его должности. Вспомни Альфреда из «Бэтмена». Он делал для Брюса все, помнишь? Так и Уикерс. Управлял домом, все контролировал. Следил, чтобы я ходил в школу и все такое. Он не то чтобы укладывал меня спать, например, но он залечил многие мои раны за все эти годы.

Он умолкает, вдыхая, и выдыхает. Он прогоняет воспоминания. Мне это знакомо.

— Короче говоря. Ты и я. Что ты со мной делаешь. Ты не можешь меня отвлечь. Ты должна знать, — он наклоняется ближе, и от его близости по моей коже пробегают мурашки, и твердеют соски. Предатели. Я чувствую знакомый жар в низу живота.

— Ты заставляешь меня чувствовать. И ты должна знать, что это многое для меня значит. Я начал играть... по-настоящему играть, понимаешь? Относиться к этому серьезно и играть роли, которые выбрал, — потому что хотел чувствовать. Мне приходилось показывать это на экране, потому что я не чувствовал ничего, пока был просто Доусоном. Ничего, кроме блеклого чувства одиночества. Я привык к нему, потому что рос один. Уикерс был сториком из Англии, а Бэтти — занятой женщиной с собственными детьми. Так что я перестал чувствовать, потому что так было проще. Живя в Голливуде, ты врастаешь в подобный образ жизни. Наркотики и алкоголь становятся нормой. Я впервые употребил кокаин в... двенадцать? Я рано научился веселиться на вечеринках. Это отчасти заполнило пустоту. Затем, когда я стал подростком, я увлекся девушками. Я всегда жил шикарно, понимаешь? Всегда. Это было легко. А девушки? Они заполняли пустоту во мне. Но... все это было преходяще. Такова была моя жизнь. Девушки, наркотики, выпивка, вечеринки, съемки по всему миру. Жизнь знаменитости. Все было великолепно — это была жизнь, о которой каждый мечтает. Но я всегда был один. После того, как вечеринки заканчивались, и девушки расходились по домам. Бессмыслица. Ни одна из этих девушек ничего не значила. Целый локомотив прилипчивых шлюх, которыми я пользовался, чтобы отвлечься. Они не могли мне ничем помочь, когда я в чем-то нуждался.

* * *

Я пытаюсь повернуться в его объятиях, но он мне не дает. Он говорит мне в затылок, обжигая дыханием мои волосы. Я спокойно стою, позволяя ему выговориться, впасть в эти откровения. С каждым словом Доусон становится все реальнее, и это обволакивает, затягивает, держит в напряжении.

— Я работал над последней частью про Каина Райли. Мы снимались в... Праге? Да, в Праге. Последние недели съемок. Я веселился, как долбаная рок-звезда, целыми днями, являясь на съемки невменяемым. Но сцены мне удавались. Каин был таким мрачным и загадочным персонажем, плохим парнем. Так что этот обдолбанный вид и взгляд, говорящий «мне по**й», в фильмах — настоящие. Мне действительно было по**й, но это сработало для персонажа. И вот однажды я проснулся где-то за сценой в клубе на окраине Праги. Меня вырубило, и они закрыли заведение из-за одного меня, просто чтобы я мог там поваляться. Мне вообще было насрать, что там с вечеринкой, идет она или нет. Так вот, я очнулся, у меня на лице была кровь, под носом и на подбородке. Всюду была рвота. Они просто... бросили меня там. Хотя меня тошнило. Меня так часто вырубало, что все уже забили и не проверяли, что со мной, потому что со мной все всегда было в порядке. Я выпивал еще, делал дубль, пил кофе. Шел сниматься дальше.

Доусон запрокидывает голову, предаваясь воспоминаниями.

— И потом до меня дошло, понимаешь, что им плевать. Пока я мог держаться в кадре, им было все равно. И я бы кончил, как моя мама. Мне просто повезло, что я не помер той ночью в клубе от передозировки, как она. Так, я постарался оставаться трезвым и снимать остальные сцены, стараясь не закончить, как моя мать. И так... я закончил съемки и отправился в клинику. И тогда я и исчез. Там мне, правда, не особо помогли. Я хочу сказать, да, у меня были проблемы, но не наркотическая зависимость. У меня была зависимость от чувств. Я чувствовал, когда играл, когда был в кадре. Приятные ощущения, но пустые. Понимаешь? Может, нет. Может, ты чувствуешь слишком многое, чувствуешь так сильно, что это не имеет для тебя никакого смысла. Вот в чем, как мне кажется, твоя проблема. Ты слишком чувствительная.