…Епископ Раймондо вздрогнул от неожиданности, когда внезапно в его келье в замке в предрассветный час возникла серая тень, но тут же и успокоился, в тусклом свете свечи узнав дружка Энрико.

— Господи, чего ты шляешься здесь, полуночник? Ничего себе, новобрачный… Неужто тут уютней, чем у молодой жены под боком? Что с тобой?

Энрико обессилено плюхнулся на стул рядом с епископом.

— Раймондо, мне страшно, — еле выговорил он.

Епископ потрясённо уставился на дружка. Что это с ним? Тот неожиданно сполз со стула и на коленях подполз к Раймондо. Ди Романо ужаснулся: лицо Энрико было залито слезами, руки тряслись. Он сначала лепетал что-то неразборчивое, потом смог проговорить несколько связных слов. Раймондо ошеломлённо вслушивался в слова своего исповедника и друга. Энрико винил себя во всех грехах юности, выл и каялся, проклинал юношеские шалости и блуд молодости, корил себя за легкомыслие и несерьёзность в Духе. «За что мне это? Я недостоин…»

— Чудеса… — глаза Раймондо ди Романо просияли, — дивна милость Господня к тебе, Энрико, воистину дивна. Сколько исповедовал я несчастных, сколько приползало ко мне в скорбях и бедах, сколько покаянных речей порождает горе! Ты же первый, кого вразумило счастье, кто ощутил себя недостойным по грехам своим дара Божьего, кого испугала щедрость Творца…

— Если я потеряю её… — взгляд Крочиато остановился. Он не договорил. — Это не от Бога, Раймондо, это от дьявола. Я не могу без неё, я схожу с ума…

— Брось молоть вздор. Бог прилепил тебя к жене твоей, восхвали же Господа и прославь милость Его. Ну, и не греши впредь, — и Раймондо, всё ещё улыбаясь, прочёл над кающимся разрешительную молитву.

На дрожащих и негнущихся ногах Энрико добрёл до своих покоев и опустился на ложе рядом с любимой. Ему полегчало. «Тебе, Господи, буду петь. Буду ходить в непорочности моего сердца посреди дома моего. Не положу пред очами моими вещи непотребной; дело преступное я ненавижу: не прилепится оно ко мне. Сердце развращённое будет удалено от меня; злого я не буду знать. Тайно клевещущего на ближнего изгоню; гордого очами и надменного сердцем не потерплю. Не будет жить в доме моем поступающий коварно; говорящий ложь не останется пред глазами моими…» Господи, благодарю Тебя за щедрость Твою ко мне, недостойному, да укрепишь ты меня на путях Своих, да не отнимешь длань Свою благословляющую от меня. «Умастил еси елеем главу мою и чаша Твоя, упоевающая мя, яко державна…»

Наутро Энрико проснулся от поцелуя Чечилии, взглянул на неё и с благодарностью Всевышнему ощутил, что полночная боль и предрассветные страхи рассеялись. Он будет достоин этого счастья, он никогда не унизит себя низкими грехами плоти, никогда не совершит ничего, неугодного Господу…

Супруга приметила странное выражение его лица.

— Что это с тобой, Котик? Ты на себя не похож.

Энрико рывком притянул к себе Чечилию и сжал ее в объятьях.

— Да нет, я только сейчас становлюсь на себя похожим, — и уходя от объяснений, ибо делиться с супругой деталями ночной исповеди не собирался, спросил, — слушай, всё хотел тебя спросить, да не до того было… Что это на нашей свадьбе поклонник моей сестрицы так странно смотрел на моего дружка Амадео, словно убить его был готов?

Чечилия взлохматила его белокурые волосы.

— Чего ж тут не понять-то, дурашка? Он же голову из-за неё ещё год назад потерял, когда оруженосцем у брата был, всё надеялся понравиться ей да жениться. Да только вздор это всё. Делия вояк не любит, ей беседы подавай глубокомысленные, да и мессир Лангирано ей давно на сердце запал, ещё когда с братом к нему в Парму ездила четыре года назад.

Челюсть Энрико отвалилась. Он ошеломлённо помотал головой.

— Что? Я правильно тебя понял? Сордиано был влюблён в Делию?

— Ну да, — растолковала мужу Чечилия, — Проходу ещё в монастыре не давал, то и дело на пути попадался, а тут, в замке, и вовсе досаждать ухаживаниями начал.

Энрико спросил о Сордиано в общем-то без всякой задней мысли, его на свадебном пиру действительно изумило выражение лица Пьетро при взгляде на Амадео, но он и помыслить не мог…

— Постой, а Бьянка… она знает?

— О, мужчины… — Чечилия театрально подняла руки и закатила глаза под потолок, выказывая этим красноречивым жестом своё мнение о мужской наблюдательности и прозорливости, — разумеется, знает, месяц назад скандал Делии закатила, приревновала к Пьетро. Да только не на ту напала, Делия её живо осадила, да и Пьетро заявила, чтобы не смел подходить к ней. Делия, говорю же тебе, военных не любит, говорит, пустоголовые они да и в баню заглядывают редко.

Для Энрико это была подлинно новость. То, что Пьетро вовсе не любит Бьянку, ему и в голову не приходило, а что тот влюблён в Делию, того Крочиато и вовсе заподозрить не мог. Но новость эта Энрико ничуть не расстроила, напротив, порадовала. Если Пьетро не любит сестрицу — огорчаться тут не из-за чего. Глядишь, сестра всё же опомнится, да составит счастье его друга Северино. Впрочем… Крочиато помрачнел. Может ли такая девица, как Бьянка, взбалмошная да вздорная, принести мужчине счастье?

Счастье же самого Энрико омрачало только понимание, что его друг страдает.


Наступил июль, удивительно жаркий в этом году. На верхнем выходе из замка тропинка через четверть мили приводила к горной запруде, заросшей рогозом и осотом. Энрико, который купался там с весны и до поздней осени, зачастил туда, хоть, по мнению многих вода там всегда была холодна, как в колодце. Единственный, кто так же находил воду достаточно тёплой, был мессир Ормани, но тот никогда не составлял Энрико компанию, купался всегда один, и приходил к запруде в сумерках, когда Крочиато уже возвращался к любимой супруге.

Но однажды Энрико задержался на охоте и вышел к запруде на закате. Он увидел плывущего Ормани, помахал дружку рукой и, раздевшись, разлёгся на берегу, любуясь закатом. Энрико был счастлив, как всякий молодожён, никак не мог поверить, что породнился с самим графом Чентурионе, и, вспоминая сладкие ночи с Чечилией, улыбался. Феличиано выплатил ему приданое сестры до сольдо, и теперь Котяра размышлял о покупке нового дома в городе — дома его детей и внуков. С одной стороны, не хотелось бы важничать, ибо гордыня предшествует падению, но, с другой стороны, его дети не должны ни в чем уступать детям лучших семейств, ведь они будут племянниками графа Чентурионе. А раз так, не лучше ли построить новый дом по собственному вкусу в самом дорогом — Соборном квартале?

Энрико не заметил, как Северино вышел из воды, но видел, что тот за кустами осоки торопливо одевается. Крочиато на минуту стало горько и тоскливо. Он счастлив, а Северино? Но почему? Он искренне желал другу счастья, испытав его надёжность в сотне передряг, и мысль, что его собственная сестрица не оценила такого человека, подлинно огорчала. Неожиданно Энрико заметил, что Северино, торопливо собрав вещи, уходит, не глядя на него. В этом Энрико померещились обида и боль друга, но ведь Ормани всегда был достаточно разумен, чтобы понять, что Крочиато не может заставить сестру полюбить его. Энрико окликнул Северино, но тот отвернулся.

— Рино, ты куда? Что с тобой? — он оторопел. — Почему ты не смотришь на меня?

Ответ Ормани изумил Крочиато.

— Ты не одет.

Энрико пожал плечами. Что?

— Я собираюсь купаться, Северино.

Ормани снова отвернулся и пожал плечами.

— Почему ты не смотришь на меня? — теперь Энрико наклонил голову и исподлобья озирал друга. Он начал кое-что понимать, вдруг вспомнив столь изумившие его слова Амадео, хоть тогда смысл их не дошёл до сознания — всё закрывали мысли о Чечилии.

— Ты бесстыден, Энрико.

— Я не бесстыден. — Крочиато внимательно оглядывал отворачивающегося от него Северино, — я не стыжусь тебя — ибо люблю. Я открыт тебе, моя нагота — знак доверия тебе. Апостол Пётр не стыдился в кругу друзей быть нагим…

Тот поморщился.

— Доверие другу не обязательно предполагает раздевание…

Энрико несколько минут молча смотрел на Ормани. Так значит, Амадео-то как в воду глядел. Крочиато усмехнулся.

— Слушай, Рино, если ты сейчас сумеешь раздеться и лечь со мной рядом на песок, я открою тебе тайну твоих несчастий…

Ормани окаменел.

— Ты уверен, что я хочу её знать?

— Не знаю. Но тогда, может быть, ты это сделаешь из любви ко мне?

— Попрекнуть благодеянием — значит оскорбить, но мне кажется, я не раз доказывал тебе это не глупыми жестами.

Повисло молчание. Его прервал Крочиато.

— Да, ты четыре раза спасал мне жизнь, — Энрико вздохнул. — Я помню.

Он поднялся и медленно пошёл в воду. Северино остался на берегу. Солнце садилось, окрашивая запруду в розовато-палевые цвета. Стреловидные листья рогоза казались чёрными, а неумолчный хор лягушек вдруг замер. Что-то будто происходило в мире, мрачное, сумеречно-безнадёжное. Северино стало не по себе. Он постыдился исполнить просьбу Крочиато, находя её нелепой, в итоге — нагрубил и, конечно же, обидел Энрико. Господи, сколько раз эта проклятая скованность уродовала ему жизнь? Застенчивость была его недугом, и калечила не меньше, чем самая тяжёлая болезнь.

Северино не мог уйти, это казалось ему невозможным, он хотел объяснить Энрико, что вовсе не хотел обидеть его, но не знал, как это сказать. Энрико вскоре вышел из воды и молча лёг на песок. Он закрыл глаза и, казалось, спал. Северино теперь мучительно хотелось, чтобы он сказал хоть слово, дал бы понять, что не сердится, но Крочиато молчал. Солнце село, и сразу проступили и обострились сумеречные тени в древесных кронах, зазвенели, сливаясь с тишиной, ночные цикады. Молчание друга становилось невыносимым, боль разрывала душу Ормани. Пусть он скажет хоть слово, пусть самое оскорбительное, пусть бросит ему любой упрёк, только не молчит!

Но Энрико, заложив руки за голову, лежал молча, просто ждал, когда Ормани уйдёт. Теперь Северино с ужасом понял, что происходит что-то ужасное, необратимое. Он терял Энрико — самого близкого из друзей, это было неопределимо словесно, но ощутимо сердцем. Что он наделал? С этого дня Энрико исчезнет из его жизни, даже если они будут сталкиваться поминутно — душа Энрико отдалялась от него, одеваясь броней холода. Они становились чужими, рвалась одна из последних нитей, что держала его самого на плаву. Энрико лежал, как мёртвый.

Нервы Ормани не выдержали. Он вскочил, лихорадочно развязывая шнуровку горловины рубашки, не смог найти концов и стащил её через голову, трясущимися руками стянул штаны, и, трепеща, лёг рядом с Крочиато. Он сразу замёрз, но потом понял, что просто на лбу выступила испарина, и ветер остудил её. Теперь оказалось, что от воды идет приятная прохлада, но воздух тёплый и ласковый. Энрико медленно повернул к нему голову.

— Я так не хотел терять тебя…

Ормани медленно успокаивал дыхание.

— Я… я… люблю тебя, Энрико.

Крочиато улыбнулся. Он понял.

— Давай приходить сюда каждый день, даже в дождь. Мы будем ложиться на песок и смотреть в небо. Сейчас ты испугался, что потеряешь меня. Но завтра ты постараешься побороть смущение от моего взгляда. Постепенно ты привыкнешь ко мне, и успокоишься. Снимая одежду, ты сначала от ложного стыда и от страха. И однажды, раздевшись, ты поймёшь, что ты не наг, а свободен.

Северино молчал, закусив губу. Как ни странно, сейчас, лёжа рядом с Энрико на песке, вдыхая запах озёрного ила и тины, слушая шорох рогоза и осоки и неумолчный хор ночных насекомых, он подлинно не ощущал стыда, но был странно изумлён новым, неведомым ранее ощущением. Ветер ласкал его обнажённое тело, нервно будоража и волнуя — и он трепетал от этих ласк и замирал от прикосновений тыльной стороны рук к прогретому за день солнцем песку.

Он кивнул Энрико.

— Хорошо.

— Давно это с тобой?

Северино убито кивнул.

— …Сколько себя помню. Чужой взгляд мучителен, женский — убивает. Это сильнее меня. Я, наверное, создан для монашества. Господь вкладывает в меня эту робость, чтобы отторгнуть от меня женщин и не дать приблизиться к ним. — Северино судорожно вздохнул.

— И ты не можешь преодолеть в себе это?

Ормани покачал головой.

— Волна жара, я теряюсь, ничего не вижу. Не могу. Если пытаюсь расслабиться, выпить — ещё хуже…

…Но, к немалому удивлению Северино, за первую неделю встреч у дальней запруды с Энрико, он стал привыкать к взглядам друга, они купались, ловили рыбу, жарили её на углях, и сам Северино почти перестал замечать свою наготу. Энрико раскрепощал его и расслаблял телесно, и постепенно избавившись от мучительной застенчивости, Северино перестал прибегать к грубостям, стал мягче и душевней.

Оба составили план ловли Треклятого Лиса, который третьего дня снова напомнил о себе, сперев гусыню.