Ольга Михайлова - Ступени любви

— Зачем ты это сделал? Смерть Челестино — горе, но горе потери брата не даёт тебе право творить низости, — как ни странно, эти слова Амадео проговорил безотчётно, думал он о другом.

— Я нагрешил, — вяло согласился Феличиано, потом тихо проговорил, эхом повторив слова Амадео, — горе потери брата. Да. Ты прав, горе… не даёт права… не даёт права… — Лангирано видел, что Чентурионе снова пьянел, хмель сызнова сомкнул на нём свои пьяные объятия, почти смежил его веки, Феличиано едва ворочал языком, — но если бы ты знал… что… я потерял… — Феличиано сгорбился и пошёл к гробнице, сел в изножии, и уперся неосмысленным взглядом в прожилки на мраморном надгробии, водя по ним бледными пальцами.

Амадео на миг замер. Перед его мысленным взором вдруг закружились путаные образы, мелькнули лица матери и Энрико, потом проступили слова самого Феличиано, заклинавшего в случае его смерти не оставлять Челестино… Его непонятная просьба о понимании, потом всплыли странные слова… Те самые, что обессиленный и не помнивший себя Феличиано бормотал в бреду. Понимание ртутной молнией ударило по глазам Амадео Лангирано. Но… как же… Нет. Не может быть.

Он медленно приблизился к Чентурионе.

— Оmnes conatus nulli utilitati fuere… И не по воле богов от иного посев плодотворный… in collibus sterilibus…..он никогда от любезных детей не услышал имя отца… laterem lavimus… и, скорбя, обагряют обильной кровью они алтари и дарами святилища полнят… — тихо сказал он, садясь рядом с другом. — Это Лукреций… Как же я не догадался… Я, правда, подумал, но…

Феличиано вздрогнул всем телом и обратил на Амадео воспалённые глаза.

— Что? Что ты сказал? Что ты сейчас сказал? — он въявь протрезвел.

— Это не я. Это ты говорил в бреду после смерти Челестино. Лукреций… Вот это…

   «И не по воле богов от иного посев плодотворный

   Отнят, чтоб он никогда от любезных детей не услышал

   Имя отца и навек в любви оставался бесплодным.

   Многие думают так, и, скорбя, обагряют обильной

   Кровью они алтари и дарами святилища полнят,

   Чтобы могли понести от обильного семени жены…»

Вот что ты цитировал…

Чентурионе смертельно побледнел, потёр лоб и виски, потом бросил внимательный и болезненный взгляд на Амадео. С него соскочил весь хмель. Быстро и напряжённо спросил.

— Там был ещё кто-то? Энрико, Северино? Раймондо понимает латынь… Энрико тоже.

— Да, там были все, но я не думаю, что кто-то из твоих друзей расслышал это, а Раймондо читал литанию. Я и сам только сейчас догадался. Но… ты уверен?

Феличиано смерил его высокомерным взглядом, в котором, однако, Амадео заметил затаившийся испуг и почти непереносимую муку. Потом граф опустил голову и тихо спросил, стараясь, чтобы голос звучал размеренно.

— Уверен… в чём?

Амадео опустил глаза, всей душой ощущая боль друга. Феличиано всё ещё не хотел открывать ему сердце, и теперь Амадео понимал его.

— Мать говорила, что ни одна из жён не родила тебе… Но…

Чентурионе застонал, и от этого тихого стона Амадео содрогнулся. Но Феличиано уже опомнился. Несколько минут длилось глухое молчание, потом Чентурионе всё-таки заговорил.

— Это проклятие. Франческа хотела наследника и требовала детей, говорила, что все её сестры плодовиты. Я сказал, чтобы он сходила к знахарке, но она заявила, что у неё перебывали они все… И одна… процитировала ей Лукреция. Она обвиняла меня, но я не верил. Я мужчина, это вздор… На моё счастье на празднике урожая она простудилась и весной умерла. Но слова её… слова её жгли меня. Я велел привести из селения пять молодых девок, правда, в одном случае кто-то опередил меня. — Феличиано говорил, уставившись в одну точку, и ничего перед собой не видя. — Я хотел только одного, чтобы хоть одна понесла… Поселил их в верхних покоях, и никогда я так не усердствовал. Прошло полгода. Ничего. Девок я отдал в село с хорошим приданым, — Феличиано отчаянно махнул рукой, — отец тогда решил снова женить меня, подумал, что я схожу с ума без жены, возражать я не мог, объяснить тоже ничего мог, покорился, отец нашёл Анжелину… Ещё через полгода я узнал, что четверо из пяти девок, что я отдал в село, уже тяжелы. Эта чёртова свадьба… Я почти не чувствовал в себе мужественности, а она тоже всё время требовала наследника. И отец… эти вопросы…

— Когда Анжелина погибла, ты сказал отцу, что бесплоден?

— Да, он хотел привести мне третью жену из Рима, я… я уже не мог выносить этого… Мои слова убили его.

— Господи, но…

— Молчи. Что мне оставалось? Челестино… Я надеялся, что он… Я видел в своём бесплодии наказание за грехи молодости, я куда как не был безупречен. Но Челестино… Я держал его в ежовых рукавицах, он был чист, как агнец. Я берёг его как сокровище, берёг даже от искушений, не то что от греха! Я сделал его соправителем и мечтал женить. Он продолжил бы наш род… А что теперь? Мерзавцы Реканелли, — зарычал он вдруг, как разъярённый медведь. — Негодяи… Что толку, что их нет, что пользы, что мой народ поддержал меня, что за смысл во всем, если род мой кончится на мне? Зачем мне жить?

— Но сестра…

Феличиано отмахнулся.

— Что мне в ней? Она не может родить Чентурионе. Я проклят. Мерзавцы… — он резко всколыхнулся, зарычав, — а ты ещё… с этой девкой… Её стоило зарезать на могиле моего брата — в жертву за грех её родни, вот чего она заслуживала!

Амадео царапнули гневные нотки в голосе друга. Тот ненавидел Лучию Реканелли. Заметив тень, пробежавшую по лицу Лангирано, Чентурионе оттаял и чуть улыбнулся. Его рука накрыла руку Амадео, лицо смягчилось.

— После начала зимней охоты я выпровожу её из замка. Я поселю ее где-нибудь в захолустье, ведь в Парме или Пьяченце женщина без мужчин почти всегда станет блудницей, а лучше, внесу за неё залог монастырю, где она выросла. Но пока — пусть будет здесь.

— Ты… бываешь у неё? — спросил Лангирано, пряча глаза.

— Мне… мне по ночам плохо одному. К зиме я чуть приду в себя. Не сердись и не кори меня. — Феличиано помолчал. — И никому ни слова о том, что услышал от меня.

Амадео, по-прежнему пряча глаза, кивнул.

Сам Чентурионе, придя к себе в спальню, рухнул на ложе. Он, хоть и сожалел, что его горестная тайна стала известна Амадео, всё же испытывал и некоторое облегчение при мысли, что его скорбь разделяет друг, на кристальную честь которого он мог положиться. Феличиано задумался. Он не лгал Лангирано: Лучия Реканелли вызывала в нём отвращение, была живым свидетельством его низости. Сейчас, когда он чуть пришёл в себя, он опомнился, но сделанного было не вернуть. Ненависть и месть помрачили его голову, он не соображал, что делал. Сейчас он не совершил бы подобного.

Было и ещё одно дурацкое обстоятельство, о коем он старался не думать. Отец рано женил его, и Феличиано привык ощущать рядом мягкую женскую плоть. Семейная жизнь не радовала, Франческа была неумна и назойлива, и порядком досаждала, а, овдовев вторично, вдоволь униженный Анжелиной, он не хотел вступать в новый бессмысленный брак, несмотря на настойчивые уговоры отца. Ему казалось, он свыкся с одиночеством, но теперь ощутил, как истосковался по женщине. Лучия, безропотная и кроткая, не осмеливавшаяся даже заговорить с ним, была неприятна, но телесно согревала его. Наступал ещё один пустой вечер — и Чентурионе шёл в башню к девке Реканелли, он видел в этом слабость и скоро к своей досаде заметил, что девка даже сугубо возбуждает его.

Как-то, дождавшись, чтобы она уснула, он даже зажёг свечу и, отбросив одеяло, внимательно воззрился на ту, что стала его наложницей. Девица была хорошо сложена, у неё были красивые коленки, ножки с маленькими изящными стопами, округлые гладкие бедра, прелестная грудь. Но мало ли у него было женщин прекрасного сложения? Ему нравился цвет её волос — оттенком похожих на золотящуюся на солнце гриву гнедой кобылы, но завивающихся, как акантовые листья. Ну и что? Ведь она манила его в темноте. Может, запах? Да, от девки шёл странный аромат чего-то неопределяемого, но благовонного… Шафран? Нет? Ладан? Тоже непохоже. А впрочем, всё это был вздор, понял он.

Плоть его вздымалась не её запахом, но ненавистью. Он не любил женщин как таковых — кроме первых страстных лет бурной юности, когда плоть жгла до воспаления, все остальные годы предпочитал развлечения охоты и общество умных мужчин. Он не понимал Северино Ормани с его заворожённой любовью, не понимал и Энрико, восторгавшегося женщинами. Феличиано Чентурионе умел быть галантным, но ценить женщин не умел. Он был рождён повелевать, и женщины, в его понимании, созданы были умножать род, другой цели их существования на земле он не видел.

Когда он осознал собственное бесплодие — очерствел, потом заметил, что испытывает всё меньшую нужду в женщине. Но молодое тело рядом пробуждало желание. Бесплодное, пустое, похотливое, но пробуждало…

Минутами Чентурионе ненавидел себя.

Амадео Лангирано, встретив в замке Чечилию, весьма превратно передал ей разговор с её братом. Жалость к несчастному Феличиано смягчила его сердце, он уже не мог осудить его, и, доверившись его словам, сказал, что граф обещал ему устроить жизнь Лучии. Чечилия выслушала его молча. Кивнула. До этого она тайно просила Катарину пропустить её к Лучии, но та покачала головой — граф запретил. Но потом добавила, что девчонка сама не хочет никого видеть. Сидит целыми днями, в Псалтирь уткнётся и молчит. Однако кормилица согласилась передать Лучии записку от Чечилии.

Написать ее, однако, оказалось труднее, чем думалось донне Крочиато. Гнусный поступок брата стоил в глазах Чечилии мерзости и преступления братьев Лучии, но ей не хотелось перечёркивать их близость. Дурные поступки людей, забывших Бога, нельзя усугублять своей греховностью. Она написала Лучии несколько строк, спрашивала, в чём она нуждается.

Но Лучия не ответила.

Сентябрь промелькнул незаметно. Феличиано, по просьбе Амадео Лангирано, помиловал Паоло Корсини и Эмилиано Тодерини, и горожане, восхищённые его великодушием, славили графа на каждом углу. Престарелый Гильельмо Тодерини, готовый, как древний Приам, умолять позволить хотя бы взять тело сына для похорон, получил его живым и, потрясённый таким благородством, со слезами припал к руке графа Чентурионе.

Сам Феличиано благодаря заботам и любви друзей редко оставался в одиночестве, он начал потихоньку заниматься городскими делами, выезжал на охоту с Энрико и Северино, молился с Раймондо, проводил вечера с Амадео Лангирано. Немного пришла в себя и Чечилия, чему немало помогало заботливое внимание супруга. Энрико боготворил жену и не мог на неё наглядеться, обожал все её причуды, исполнял все прихоти, лелеял, как дитя.

Но его кроткое благодушие снимало как рукой, едва на глаза ему попадалась дорогая сестрица Бьянка. Мессир Крочиато, если сказать правду, бесился при одном только виде сестры. Причин было несколько. Ему было мучительно стыдно при одной мысли, что именно из его сестрицы предатель Пьетро выудил все нужные сведения, позволившие ненавистным Реканелли пробраться в замок. Не добавляло ему радости и понимание, что если бы не тупое упрямство Бьянки — он породнился бы с Северино Ормани. Несчастное лицо друга в эти месяцы было ему немым укором. К тому же Бьянка категорически отказывалась приходить на обеды и ужины в замке, когда там была Делия ди Лангирано, что тоже в глазах брата чести ей не делало.

Сестра была бельмом на глазу Энрико и раздражала.

Сама Бьянка после гибели Пьетро Сордиано померкла и поблекла, стала тише и мрачнее, замкнулась в себе. Долгими часами она вспоминала прошлое, и плакала, при этом неожиданно поняла, сколь мало у неё друзей: к ней никто не приходил и не искал её общества. В замке молодые люди, знавшие о ее любви к Пьетро, теперь избегали её, она целыми днями не выходила из комнаты, размышляла над словами брата, которые раньше не хотела и слышать, но теперь проступившими столь пугающей правдой.

После горестного для обитателей замка праздника Вознесения Богородицы мессир Северино Ормани, спасший графа Феличиано и почти в одиночку расправившийся с заговорщиками, стал кумиром толпы, о нём с уважением говорили мужчины, зеленщики сочиняли в его честь песни, а женщины при виде его смущённо потупляли глаза и игриво улыбались. Даже служанки восторженно превозносили его доблесть, смирение, веру, называли идеальным рыцарем. Самого Северино Ормани произошедшее заставило усилить охрану, ввести новые правила набора конников и снова и снова горько каяться в совершенной глупости: что стоило ему надеть на малыша кольчугу? Гибель же Пьетро и правота Энрико ничуть не радовали его: он понимал, что нелюбим Бьянкой Крочиато, и предательство и смерть Сордиано тут ничего не меняли. Женские кокетливые взгляды смущали его, восторги толпы оставляли равнодушным, он всё чаще помышлял о монашестве, хоть этими мыслями делился только с Раймондо.