Его ребёнок… его ребёнок…

Феличиано осторожно привстал, почувствовав, что дышать стало легче. Его ребёнок… его ребёнок… Мысли двоились. Помысел о том, что утроба этой ненавистной девки, наполненная им, зачала, был неприятным и даже пугающим. Он четыре месяца сливал туда свою ненависть, ярость и злобу, непереносимое горе и скорбную муку — и она понесла? Понесла его ребёнка? Он… будет отцом? Как же это? Господь сжалился над ним? Дитя ненависти и распутства, мести и гнева?

Его то морозило, то бросало в жар.

Всё ещё ощущая мутную слабость, Феличиано порадовался, что свидетелей его обморока не было, ибо Катарину и девку в расчёт не брал. Он снова вернулся мыслями к тому, что облегчало дыхание и, хоть и до конца ещё не осмыслялось, но несло в себе почти невозможную радость. Его дитя… его ребёнок… Наследник.

Теперь граф Феличиано Чентурионе сполз с кровати и осторожно поднялся во весь рост. Чуть шатался. Пол плясал под ногами, но глаз уже чётко различал полог кровати и камин в комнате.

— Это у меня с прошлой охоты…голова порой кружится, — с непонятной улыбкой неожиданно мягко пояснил он Катарине, — но что ты говорила-то? Что беременна девка, что ли? — Кормилица смерила его недоумевающим взглядом. Что-то тут было не то, но что — старуха не понимала. Смиренный, вкрадчивый голос Феличиано был непривычен ей. — Ну, и чего кричать-то? — между тем, переведя дыхание, беззлобно продолжал граф, — я же не знал…

Он, всё ещё пошатываясь, подошёл к Лучии Реканелли — бледной и испуганной. Она боялась графа до дрожи, полагала, что, узнав о её беременности, он рассердится и поселит её в том же подвале с крысой, где ей уже пришлось ночевать. Его лицо удивило Лучию: на нём вдруг проступила улыбка, которая зажгла его глаза, те, что всё время, сколько она его знала, были то гневными, то тусклыми и мёртвыми. Феличиано Чентурионе не гневался, поняла она, он обрадовался.

Его следующие слова снова были обращены к Катарине. В них проступили властность и повелительная деспотичность, но смысл был кроток.

— Немедленно иди вниз, пришли служанок в покои Франчески. Поставить там ванну, приносить горячую воду утром и вечером, постелить шёлковые простыни. Еда с моего стола. Поторопись, что смотришь-то?

Старуха и вправду смотрела на него в ошарашенном недоумении. За последние четыре месяца она пригляделась к несчастной девице и прониклась к ней жалостью, вот уж кто попал, как кура в ощип, совершенно невинно. Девчонка была милой и беззлобной, нрава кроткого и смиренного. И тем гнуснее был поступок Чино. Беременность Лучии усугубила её жалость, приказ же Чентурионе избавиться от непраздной девицы был совсем уж нехристианским, безжалостным и циничным. Но сейчас Катарина была подлинно удивлена. Что с Чентурионе? Поселить девчонку в покоях графини?

Однако, ослушаться не посмела.

Едва она скрылась за дверью, Чентурионе приблизился к Лучии. Он по-прежнему улыбался, и она зачарованно смотрела на его необычайно похорошевшее лицо. Он потянул её к постели, почти насильно усадил у полога, отбросил рваное одеяло, распахнул платье. Её все это время мутило, а при мысли, что он снова овладеет ею, становилось плохо, но он только обнял её за плечи и положил ладонь на живот. Она видела, что он заворожённо гладит его и думает совсем о другом. Сам Феличиано ощутил, что рука его подлинно оперлась на жизнь, хоть живот был совсем небольшим, но он не был привычно плоским и мягким. Там было чадо.

Он заставил её лечь на подушку и, ринувшись к камину, схватил канделарий. Поставил у полога кровати, снова положил руки на живот. Да, он округлился. Совсем чуть-чуть, но округлился. Был твёрдым и округлым. О, Небо! Его семя дало плод. Теперь он сел рядом с нею, хотел было снова положить руку на живот, но отдёрнул её, смутившись.

Оживлённо спросил.

— Что бы ты хотела на ужин? Что ты любишь?

Лучия изумлённо посмотрела на Чентурионе. С чего бы ему об этом спрашивать? К тому же в последние недели ей вообще ничего не хотелось — постоянно тошнило. Однако… если он улыбается… Лучия робко попросила принести ей книги. Ей казалось, что если удастся увлечься чтением — дурнота отступит. Феличиано снова улыбнулся. Книги? Конечно, ей принесут. Может быть, она хочет увидеться с подругами — с Чечилией, Делией и Бьянкой? По лицу Лучии пробежала тень. Она хотела бы увидеть подруг, но слишком многое их теперь разделяло — гибель Челестино, ее ничтожное положение… Чечилия писала ей, но Лучия не нашла слов для ответа. Ее родные погубили брата Чечилии, брат Чечилии погубил её… Всё было, наверное, справедливо, но от этой справедливости болело сердце и спирало дыхание. О чём им теперь говорить? Она отрицательно покачала головой.

Он не возразил.

Тут снова раздались шаги Катарины. Покои были готовы, ванну принесли, постель перестелили. Сияющий Феличиано поблагодарил старуху и отдал новое распоряжение — его ужин накрыть в покоях Франчески, принести вина и сладостей.

Сам Феличиано, брезгливо откинув рваное одеяло, в которое опять пыталась укутаться Лучия, осторожно набросил на неё свой дорогой, подбитый мехом плащ, и повёл по лестнице вниз. Они миновали несколько коридоров, проходя мимо постов охраны, пока Чентурионе не распахнул перед ней широкие двери тонкой резьбы, почти кружевные.

Лучия ахнула. Выросшая в богатом доме, она привыкла к удобствам, но сейчас оказалась среди роскоши: ноги её утонули в дорогом восточном ковре, сверкали стены, отделанные драгоценными мозаичными плитами и росписями художников, в огромном камине полыхали дрова, мебель резного дуба была удобна и очень красива. После каморки, где ей пришлось коротать дни последние месяцы, это была сказка. Феличиано подвёл Лучию к сундукам, звеня ключами, подбирал, проворачивал их в замках, распахивал. Там был дорогие платья, отороченные мехами и украшенные вышивками, шелка и бархат, огромная шкатулка украшений, целый сундук обуви.

— Это всё твоё. Утром и вечером тебе будут наполнять ванну, я приставлю тебе двух служанок. Ты будешь гулять в саду.

Тут появились слуги, и уставили стол аппетитнейшими яствами, но ела Лучия совсем мало, опасаясь тошноты. Она ничего не понимала, но от новых запахов и волнения ей было так плохо, что она слабо соображала. Катарина Пассано тоже недоуменно наблюдала за прихотями Феличиано Чентурионе, едва ли не силой заставлявшего Лучию отведать кусочек крольчатины или съесть несколько ложек отменного майского мёда. Сам Феличиано остался в покоях, ставших покоями Лучии, на ночь. Лучия поморщилась в темноте, ожидая, что граф всё же возжелает её, но Феличиано, заботливо укутав её пуховым одеялом, осторожно лёг рядом и обнял — сзади, так, чтобы под его горячей ладонью был её живот. Как ни странно, его рука не мешала ей, но успокаивала и согревала, дурнота постепенно прошла и Лучия вскоре уснула.

Слушая мерное дыхание беременной, Феличиано никак не мог прийти в себя и осмыслить, уяснить и осознать сладостную перемену. Двенадцать долгих лет он мечтал о наследнике, обеспечивавшем преемственность и незыблемость рода Чентурионе, но ему было отказано в этом. Он не любил Франческу, свою первую жену, просто женился, подчиняясь воле отца, однако, хотел от неё детей. Но их ночи были бесплодны. Ни одна селянка по бесшабашной юности не понесла от него. Анжелина тоже не понесла, он, понимая уже, что ему не дано сотворить плод любви, бесновался. Крест бесплодия был на нём, на том, кому надлежало продлить свой род, а его семя не давало всхода. Отнята была и последняя надежда продлить имя семенем брата.

И вот теперь… Феличиано снова поморщился. Отродье убийц, людей без чести, ветвь ненавидимого клана, отрасль Реканелли… Он брезгливо презирал и ненавидел эту девку, а видя её слабость и смирение, раздражался до брезгливости. Впрочем, всё же — до брезгливости к себе, ибо ощущал, что творит непотребное, но ненависть клокотала в нём и слепила. Да, он был груб и жесток с девкой. Она возбуждала плоть, но сердце его оставалось ледяным. И вот ныне там, в проклятой утробе — его чадо, зачатое в ненависти и плотской похоти, похоти самой низкой и злобной? Феличиано вздохнул.

Он не любил чувствовать себя виноватым, а кто любит?

Впрочем, всё это были пустяки, ибо главное — оно, его дитя, его чадо, продолжение его рода было здесь, под его ладонью. Феличиано растерянно задумался — как же он забыл спросить Катарину о родах? Когда ей рожать? Ну, ничего — завтра узнает. Он с ней с Феррагосто, с Успения Богородицы, это середина августа. Когда это случилось? Чентурионе почувствовал, что не уснёт и, осторожно покинув спальню Лучии, побрёл вниз, надеясь встретить Катарину, но той нигде не было.

Чентурионе подошёл к храмовым дверям, отворил их. Внутри был прохладный полумрак, в узкие окна лился холодный лунный свет, лежал на полу белым лилейным крестом. Надгробие брата терялось в тёмном нефе. Ноги Феличиано подкосились, он рухнул на плиты пола.

«Господи! Прости и пощади меня, грешного! Прости мне дерзостную юность мою, прости все мерзкие помыслы мои, прости мне искушения и прегрешения мои, ибо преступал в гневе и раздражении, в гордыне и суетности заповеди Твои.

Или Ты уже простил меня? Сколько дней я проклинал час рождения моего — земли неплодородной, бесплодной смоковницы, ветви усыхающей? И Ты сжалился надо мной? Не искушаюсь ли я и ныне? От Тебя ли мне сия несказанная радость? Ты ли послал мне чадо, когда и молитвы мои о том смолкли? Как же это? Едва смирился я со смертью брата моего и концом рода моего — и вот утроба проклятого клана, погубившего мой род, плодоносит мне.

Что это? Искушение? Нет!! Спаси меня от такого искуса, ибо нет сил у меня обмануться в такой надежде… Это ли вразумление, о коем говорил мне Романо? Что должен понять, я кроме неизреченного милосердия Твоего ко мне? Ведь это…милость Твоя, нежданная и негаданная, да? Не отними! Здесь я господин, но кто я пред Тобою? Что я в своем ничтожестве могу дать Тебе? Чем возблагодарить? Жертва Богу — дух сокрушён, но мой дух в трепетном ликовании…

Но не отними от меня милость Твою, пребудь со мною, наставь, вразуми, просвети…»

Глава 26

Мессир Ормани наконец убедился в том, что Треклятый Лис не является ни нечистой силой, ни привидением, ни розыгрышем челяди. Он увидел его своими глазами. Да, это был огромный лис чёрного цвета, с бурыми подпалинами боков, поджарый, наглый, разбойничьего вида. Главный ловчий подстерёг его на рассвете и обомлел. Вор легко вскарабкался по запертой двери курятника и проскочил в щель над дверью, откуда, переполошив кур, выскочил минуту спустя, держа в зубах петуха. Ормани обмер: зверь в три прыжка миновал двор, подпрыгнув, вскочил на бочку с дождевой водой, которая была прикрыта доской, откуда заскочил на крышу коровника, пробежал по ней ловчее кошки, сиганул на выступ крепостной стены, перемахнул через перила ограждения, огляделся и, промчавшись по стене, исчез, как понял Ормани, спустившись по примыкавшему к стене горному кряжу в соседний лесок.

Ормани торжествовал. Конечно, кто бы мог предположить, что животное способно проторить столь необычный путь, но теперь достаточно сдвинуть бочку к стене замка — и вор будет пойман. Северино похвалился Крочиато, что выследил Лиса, и теперь намерен изловить его, Энрико велел челяди убрать бочку.

Однако через два дня из курятника снова исчезла курица.

Ормани замер с открытым ртом посреди двора.


Лучия проснулась поздно. Раньше, к рассвету, когда погасал камин, она просыпалась, замерзая, но теперь пригрелась под пуховым одеялом и не слышала петушиных криков. Открыв глаза, удивлённо оглядела комнату, не понимая, не сон ли это? Но потом события вчерашнего вечера медленно всплыли в памяти. Чентурионе вчера узнал, что она затяжелела, но почему-то совсем не рассердился, а переселил её сюда.

Лучия понимала, что Феличиано Чентурионе, человек страшный, гневный и злой, ненавидит её и мстит ей за убийство её родней своего брата, и она нужна ему только для ублажения его похоти. Понимание, что теперь она станет непригодна для его развратных прихотей, пугало, Лучии казалось, что граф может в гневе убить её или снова запереть в подвал с крысами, и потому скрывала свою беременность от всех, но Катерина догадалась…

И вот, Феличиано Чентурионе нисколько не разгневался… Почему? Как же это?

Лучия поднялась, опустила ноги на пол, и на минуту зажмурилась: ноги утонули в теплом ковре. Комната была жарко натоплена, у камина лежали несколько вязанок дров. В каморке у неё была вязанка на неделю. Стоявший у стены сундук был распахнут, на крышке лежали роскошные платья. Лучия тихо подошла к ним. Ведь… ведь она может взять одно, правда? Ведь он сказал вчера… он сказал, что это все… принадлежит ей. Ее платье протёрлось до дыр. Лучия выбрала просторную синюю симару, раскрыла сундук с обувью. Увы, все пары туфель там были велики ей, падали с ног, её же туфли совсем развалились, но пришлось всё равно надеть их. Тут внутренние двери распахнулись, появились служанки с кувшинами с горячей водой, торопливо наполнили ванну и убежали вниз. Ванна? Ей? Новые служанки бегали вокруг с полотенцами, принесли ароматнейшее персидское мыло, привозимое генуэзскими купцами, кружащие голову благовония. Она четыре месяца до того купалась в бочке с дождевой водой, куда Катерина доливала два кувшина кипятка. Лучия погрузилась в благовонную ванну, точно в парное молоко, снова зажмурилась. Как сладко пахли вымытые волосы! Всё казалось сном.