Феличиано последние годы почти привык к постоянной боли, к непреходящей душевной муке, и вот теперь шёл, не касаясь земли, ему казалось, он не обременил бы телом и воды озёрные… Он почти взлетал.

Началась служба. Молитва Чентурионе была горяча и страстна, как всякая благодарность за чудо. Счастье распирало его, кружило голову, наполняло глаза светом. Амадео ди Лангирано понял, что произошло что-то очень важное для Феличиано, и положил себе непременно поговорить с другом. Но удалось это нескоро: Чентурионе весь день был среди толпы горожан, окружённый друзьями, он бросал в толпу монеты, подпевал хорам, дегустировал вино у каждой таверны, обнимал Энрико, Амадео, Северино, пожертвовал епископу Раймондо на благолепие храма триста дукатов золотом.

Тамбуристы били в барабаны, скоморохи жонглировали флагами, горожане лакомились ароматными копчёностями, колбасами, поркеттой — запечённой свининой со специями. Вечером зажгли праздничную иллюминацию, и весёлая вакханалия продолжалась до глубокой ночи, завершившись карнавальной процессией.

Ночью в замке Чентурионе сам отвёл в сторону Амадео ди Лангирано, обнял.

— Амадео, малыш! Моё имя впервые оправдалось на мне! Если бы я знал… Когда я хулил Господа, скорбя о бесплодии, женская утроба уже носила мое дитя! Милость Господня на мне! В мае… мой род будет продлён…

Амадео напрягся.

— Что ты говоришь? Как же это?

— Девка Реканелли понесла. Четыре месяца…

— Лучия… Ты женишься на ней?

Чентурионе отпрянул. Потом рассмеялся.

— Что ты несёшь, Амадео? Но это мой ребёнок, мой! Никто другой… Я один входил к ней. Я перед Богом и людьми признаю ребёнка своим — и этого будет достаточно. Я дам ему своё имя. Счастье… Только бы мальчик… сын…

— А его мать?

Чентурионе поморщился.

— Что его мать? Родит — там видно будет…

— Но ребёнок должен родиться в благословенном Богом союзе… Союзе любви…

На лице Феличиано Чентурионе промелькнуло выражение тоскливое и сумрачное.

— С того часа, как я узнал… Я ненавидел, но теперь… она скучна, пресна, покорна, мне иногда жаль её. Но жениться на сестре убийц брата? На тупой девке? Ты что, Амадео?

— Она не девка. И в её чреве — твоё дитя…

— Да… — Тёмные глаза Чентурионе блеснули. Феличиано улыбнулся, — моё дитя…

Амадео видел, что Лучия Реканелли ничуть не занимает мысли Чентурионе, поглощённого только тем, что подлинно волновало его. Впрочем, чему удивляться? Воспитателем Феличиано был граф Амброджо — и он воспитывал в нём правителя. Правитель не мог жениться по любви, правитель не принадлежал себе, правитель должен думать о власти. Амадео знал, что Феличиано способен любить: он любил сестру Чечилию и брата Челестино, был верен и предан друзьям, внутренне благороден, он понимал опасность избытка власти и неизменно смиренно склонялся пред Богом. Но женщины… Может ли милая и кроткая Лучия Реканелли прельстить его? Амадео тяжело вздохнул.

Однако, Лангирано был рад за друга, и счастлив тем, что чёрная тайна Феличиано перестала существовать.

Между тем Феличиано оживлённо интересовался беременностью супруги самого Амадео, узнал, что прибавление ожидается, по словам донны Лоренцы, где-то на третьей неделе марта, улыбнулся, сказав, что весна будет плодоносной…. Амадео с тихой улыбкой оглядывал искрящиеся глаза друга, его помолодевшее лицо и расправленные плечи.

Ликующая мужественность и сила проступили во владыке Сан-Лоренцо и распирали его.


Дни Лучии Реканелли проходили теперь счастливо: в тепле и сытости. Она научилась ценить это счастье. Тошнота к тому же быстро прошла, она ела за двоих, потом сидела с книгой, порой гуляла по заснеженному саду. Руки её постепенно утратили худобу, грудь наливалась, с лица ушла мертвенная бледность. И всё было бы хорошо, если дни её не омрачал бы граф Феличиано Чентурионе. Он неотвязно досаждал ей посещениями, неизменно проводил с ней ночи. Правда, ни разу не возжелал её, вёл себя кротко и смиренно, просто обнимал живот и засыпал, но он был ей в тягость.

Живот же рос день ото дня, наливался полнотой и округлялся. И чем более он проступал, тем навязчивей становился граф Феличиано. Он исчезал только на несколько часов днём, но время с обеда и до утра почти всегда проводил у неё. Правда, в последнее время Лучия уже не испытывала ужаса, когда он приближался к ней. С того странного обморока, что с ним тогда приключился в её каморке, он больше не бил её, был заботлив, старался угадывать любое желание. С его лица исчезло гневное выражение, он всё время улыбался. Лучия заметила, что он красив, но стоило ей вспомнить, как он зло обесчестил её, на душе становилось гадко. Все его старания угодить ей утомляли, все расспросы о самочувствии — тяготили, само его внимание — обременяло.

В конце декабря случился неприятный эпизод. Лучший в городе медик, синьор Оттавио Павезе, приглашённый Чентурионе, в очередной раз осмотрев Лучию, сказал, что все благополучно, но графу наедине посетовал на безучастность будущей матери. Феличиано кивнул и с того дня стал досаждать Лучии ещё больше: предлагал ей встречу с подругами, бал, турнир… Лучия ничего не хотела: она узнавала из разговоров с Катариной все новости замка. Знала, что Делия ди Романо стала женой мессира Амадео ди Лангирано, а Чечилия вышла замуж за мессира Крочиато. Катарина сообщила ей, что и синьорина Бьянка, сестра массария, пошла в начале сентября к алтарю с мессиром Северино Ормани. Увидеться с ними Лучия не хотела, понимая двусмысленную постыдность своего положения. Бал? Турнир? Он, казалось ей, просто издевается. С какими глазами она появится перед людьми? Кто она? Он хочет выставить её на позор и посмешище?

Феличиано, не зная, чем порадовать её, принёс дорогие украшения из восточных рубинов. Ему теперь нравился красный цвет. Лучия посмотрела на него исподлобья и кивнула. Лицо её омрачилось. Эти камни были нужны ей не более, чем небесные звезды. Ну почему он просто не может оставить её в покое? Чентурионе ничего не понимал. Она должна быть весёлой — это нужно его ребёнку, значит, её нужно развеселить. Что же развеселит её?

— Они не нравятся тебе? — спросил он, наклонившись к ней. Он не мог понять её.

Лучия испуганно отстранилась, его лицо было в тени и ей показалось, что он в гневе, и, боясь, что он ударит ее, сжалась в комочек и замерла, ожидая оплеухи. Чентурионе отстранился и резко выпрямился.

— Ты что?

Лучия поспешно проговорила, что эти камни очень красивые и очень нравятся ей. Лицо её было при этом горестным и несчастным, а поза не оставляла сомнений, что она в панике. Он снова нагнулся и тут же заметил, что она отпрянула от него, пытаясь закрыть живот.

Он обомлел. Девка боялась, что он ударит её, понял Чентурионе.

Несколько минут он молча смотрел на неё, потом опустил голову. Теперь, когда в ней был его малыш, он не мог разгневаться, а когда глаза были не затуманены яростью, ему стало понятна вся степень её ненависти к нему. Она считает тебя выродком, способным ударить её, пронеслось у него в голове. И ведь не очень-то и ошибается. Сколько раз он бездумно затыкал ей рот оплеухой?

Феличиано понял, что выполнить предписание врача он просто не сможет. Тот, кого ты ненавидишь, может порадовать тебя разве что своей смертью. Но его ребёнок! Это перевешивало всё. Феличиано осторожно подошёл и сел рядом с девкой. Несколько минут тяжело дышал, собираясь с мыслями. Наконец проговорил.

— Лучия… — он заметил, что она повернула к нему голову. Он впервые назвал её по имени. — Ты не должна бояться меня. Я… — он поморщился, — я был резок с тобой и груб. Это мой грех, я гневлив. Смерть брата… я был в горе. Прости меня. Я никогда не ударю тебя, слышишь? Не надо видеть во мне изверга. Не бойся меня. Я… — тут дыхание его сбилось, — я очень рад твоей беременности, — он сглотнул комок в горле, — я… хочу, чтобы ты… чувствовала себя хорошо. Ты поняла меня? — он нежно погладил её по густым волосам, заметил ее напряжённость, привлёк к себе, потёрся щекой о её лоб. — Я не изверг, я… — он умолк. Назвать себя рыцарем у него не повернулся язык. Он вздохнул. — Ты не должна меня бояться.

Лучия взглянула на него удивлённо. Сейчас, когда он спокойно сидел рядом, в нём и вправду не было ничего пугающего. Слова же его, мягкие и покаянные, были странно правдивыми, они неожиданно достигли её сердца и чуть расслабили напряжённость. Голос Чентурионе был лишён приторности и лжи, и дрожал от искреннего беспокойства. Его ребёнок был в ней — и при мысли о своём семени в Феличиано таяла любая ложь. Это было самым важным. Тут он не мог лгать.

— Чем я могу тебя порадовать, малышка?

Лучия слабо улыбнулась. Порадовать… У неё ничего не было. Ни семьи, ни дома, ни денег, ни друзей. Она целиком зависела от этого человека и его милостей. А милостив он бывал редко. Порадовать её он не мог, ибо никто не мог вернуть утраченное — близких, отца и братьев, палаццо, свободу. Неожиданно она вспомнила маленького Брикончелло, Шалуна, крохотного котёнка, что так веселил её в доме отца. В доме… когда у неё ещё был свой дом. Лучия сглотнула комок в горле и попыталась улыбнуться.

— А можно… можно мне… — Она снова запнулась. Ее братья и отец не любили Шалунишку, отпихивали его. Мужчины не любят кошек.

Чентурионе стремительно вскочил, опустился перед ней на колени и обхватил её холодные руки своими горячими ладонями.

— Что? Что ты хочешь? Я всё сделаю.

Может, он и вправду не будет возражать?

— Я хотела бы… маленького котёнка.

Чентурионе изумлённо отпрянул, но глаза его просияли. В отличие от многих мужчин, граф Феличиано Чентурионе не испытывал ни малейшей антипатии к этим домашним зверькам, толстый кот Поросёнок жил у него в покоях, кошек в замке он никогда не гонял, запрещал топить котят и даже поощрял их сугубое разведение для войны с крысами в подвалах.

— Котика? Конечно, да… — Он резко поднялся, — сейчас же распоряжусь. Недавно наш писарь Фабиани привёз редкого и красивого кота из Генуи, он обрюхатил тут всех местных кошек… — Феличиано улыбнулся. Он тоже обрюхатил! Глаза его залучились, — я видел котят в субботу, бегали по двору…

Лучия удивлённо улыбнулась.

— Вы… вы любите кошек, граф?

Тот улыбнулся.

— Они милы.

Лучия опустила глаза. На сердце у неё впервые за все время пребывания в замке Чентурионе потеплело.

Через час двое слуг принесли ей в двух корзинах восьмерых пушистых котят — пёстрых, полосатых, серых, рыжих и чёрных. Граф Чентурионе предложил ей выбрать по своему вкусу любого, и Лучия, сияя, сразу протянула руки к тому, кто особенно походил на Брикончелло — дымчато-серого, с едва заметными полосками на хвосте, с острыми большими ушками и умной лукавой мордочкой.

Весь вечер Лучия была счастлива. Служанки помыли счастливчика, которому предстояло поселиться в графских покоях. При этом маленький проказник вырвался и, мокрый, пролетел по комнате и, вцепившись в плащ Феличиано, бойко вскарабкался на его плечо. Brigante! Rompicolo, corsaro… Граф, смеясь, снял с плеча шалуна. Просохший у камина и накормленный сливками, малыш получил звучное имя Корсаро, Пират. Лучия не прогадала в выборе: котёнок оказался весёлым и игривым, и тут же начал обследовать свои владения, запрыгивать на кровать и кресла, гулять по каминной полке и раскачиваться на портьерных шнурах, наконец, утомившись, развалился на ковре посреди комнаты.

Феличиано Чентурионе тоже был счастлив. На лице девки была живая радость — и то, что ему удалось развеселить её, да ещё так легко — радовало, а сам маленький комок шерсти и вправду был забавен. В эту ночь котёнок свернулся клубочком на подушке Лучии и заурчал, Феличиано привычно лёг рядом, погладил живот, блаженно улыбнулся и вдруг напрягся.

Под его рукой что-то ощутимо шевельнулось, точнее, упёрлось в его ладонь и тут же отпрянуло. Его прошибло испариной. Что это? Ручка? Ножка? Потом затопила волна радости. Его дитя шевелилось в утробе, росло, двигалось, жило…

Феличиано снова полночи не мог уснуть, то и дело под тихое мурлыкание поглаживая живот спящей.

Глава 28

Зима промелькнула незаметно. Феличиано Чентурионе не помнил времени более счастливого. Рядом были друзья, преданные и верные, он чувствовал себя равным остальным и с ревнивым интересом прислушивался к разговорам Амадео и Энрико о женах. На досуге, долгими зимними днями они перекидывались в триумф, в тридцать одно, в свои козыри, в плутни, в ландскнехта и марьяж, сражались в шахматы и шашки, в три кости и в «дохлого поросёнка». Однако вечером Феличиано всегда исчезал — его как магнитом тянуло к себе его дитя, он засыпал спокойно, только обняв живот Лучии.

Он, зная, что девка не ходит никуда, кроме сада, перестал запирать двери, и однажды днём Лучия неожиданно вздрогнула, когда, играя и забавляясь с Корсаро, вдруг увидела у двери Чечилию. Повисло глухое молчание, но тут Лучия заметила, что Чечилия тоже тяжела, живот её был больше, чем у неё. Сестра графа долго не решалась прийти к подруге, но заметив полуоткрытую дверь и Лучию, все же вошла. Она же первая обняла подругу. Обеим было неловко, но неловкость первых минут скрасил Пират, запрыгнувший на колени Чечилии. Обеим невольно припомнились их встречи и разговоры в монастыре, казавшиеся сейчас столь далёкими и одновременно горькими. Любая тема разговора казалась запретной, но Чечилия все же спросила.