Ольга Михайлова - Ступени любви

— Скромность твоя должна проявляться в том, чтобы смиренно говорить с женщинами и не сметь поднимать глаза на мужчин. Но при этом каждый мужчина, глядящий на тебя, должен завидовать мне! Завидовать, а не глядеть на меня с сожалением и насмешкой. Ты поняла?

Бьянка с ужасом и восторгом кивнула. Господи, сколько же стоит такое сокровище? Ведь не меньше… Она боялась спросить о цене. Ормани меж тем приказал распорядиться об ужине, посетовав, что в Милане чуть не отравился на постоялом дворе — ему подали какую-то гадость. Она бросилась отдать распоряжение о трапезе и о ванне для супруга, и когда он сел за стол, всё же набралась смелости и спросила.

— Северино… сколько же… сколько она стоит?

— Сколько стоит мой статус? Недёшево, но кто экономит на престиже, теряет авторитет и вес. Завтра на службе в храме упаси тебя Бог не произвести фурор своей скромностью и не привлечь завистливые взоры своей красотой. Моя жена обязана быть лучше всех. Это твой долг. Ты поняла?

Она кивнула и осторожно начала рассматривать сокровище. Шуба куда более скромная предлагалась в Пьяченце за шестьдесят флоринов. Энрико выложил за шубу Чечилии восемьдесят дукатов. Господи! За такие деньги можно было купить скромный дом или чистокровного жеребца! Но сколько же стоит такая шуба? Однако если он считает, что это важно для него…

Но Бьянка понимала, что… это всё же предлог. Что-то подсказывало ей, что на самом деле он не хотел, чтобы она хоть в чем-то уступала жёнам его друзей потому, что… Бьянка на миг зарделась… потому, что он любит её, любит и хочет видеть во всём блеске, а все его слова о статусе — просто слова. Но так ли? Бьянка бросила на мужа осторожный взгляд. Было видно, что он очень утомлён дорогой. Она загадала: если он попросит постелить ему, и ляжет один — он действительно просто обижен пренебрежением друзей, если, несмотря на усталость, позовёт её лечь не с ребёнком, но с ним — он сделал это для неё.

Пока он отдыхал в ванной, она гладила руками шёлковый мех и несколько минут постояла перед зеркалом. Привлечь все взоры в такой шубе было просто — она сама их притягивала и удивительно шла к её белокурым волосам. Северино появился сзади незаметно, и она вздрогнула от неожиданности.

— Почему ты такая бледная?

— Я волновалась. Ты уехал так неожиданно… Я не подумала о салопе.

— Завтра ты должна сиять румянцем. — Он подтолкнул её к постели, — малыш уже спит. Я говорил тебе, что хотел отделать тебя пучком розог, но потом подумал, что моя жердина ничуть не хуже. Сейчас я нагоню румянец на твои щеки… — он задул свечу и навалился на неё всей тяжестью. Был страстен и горяч, обжигал и сжигал её.

Потом уснул, по-хозяйски придавив её плечом и обхватив рукой. Она долго тихо лежала рядом, не шевелясь, вся во власти счастья, затоплявшего её. Он любит её, любит! Он сделал это для неё! Только для неё! Она нежно погладила его там, где мерно стучало сердце, опустила руку на бедро, прижалась к груди. Бьянка ненароком разбудила его, но Ормани не открывал глаз, а просто из-под ресниц наблюдал за женой. Теперь у него не было оснований сожалеть о своем браке — Господь управил всё к их взаимному благу — смирил юную дерзость девицы, образумил её и привёл к послушанию, его самого избавил и от ложного стыда, и от рабской любви. Всё встало на свои места. Она, не зная, что он наблюдает за ней, ласково гладила его. Господи, только бы он любил, только бы любил…

— Прямо сейчас? — улыбаясь, спросил он, и Бьянка вздрогнула от его тихого голоса. Она не знала, что последние слова пробормотала вслух, испуганно дёрнулась.

Северино сжал её железными объятьями, перевернул, как тростинку, и насадил на вновь окрепшую жердину. Он вторгался в неё безмысленно и бездумно, плывя по волнам счастья и ловя её стоны. Космос окружал их, и благословлял Бог. Он становился всё яростнее, и наконец, сжав её в объятьях, выбросил семя. Женщина сладка, как мёд… Этот чёртов Энрико…пронеслось у него в голове, был в чем-то прав… но всё же… он сонно улыбнулся.

— Северино… — неожиданно услышал он шёпот Бьянки, — ты… ты, правда, любишь меня?

Ормани оторопел было, но тут же вздохнул. Женщины — странные существа! Он любил её со всей страстью, вторгаясь в её лоно и осеменяя его, он стонал на ней и видел звёзды, а она спрашивает его, любит ли он её? Ему вполне хватало для понимания её любви к нему — её трепета и ласк, её содроганий под ним и растворяющегося в нём взгляда, а им, женщинам, нужны ещё и слова! Сто раз произнесённые, истасканные, затрёпанные…

Он улыбнулся.

— Люблю, малышка. Я счастлив с тобой.

Мой Бог… Слова, сто раз произнесённые, истасканные, затрёпанные… Но она исступлённо целовала его, вилась по нему змеёй, приникала к губам, струилась по телу вешними водами, снова возбудила.

— Ты ведь… ты ведь купил это… для меня, да? Для меня?

Он понял, о чём она. Да, та минута, когда он увидел её с Чечилией и Делией, привела его к пониманию, что она подлинно усмирена — она ничуть не замечала, что её наряд куда более скромен, чем у остальных, не чувствовала, что выглядит хуже других женщин и не адресовала ему ни единого упрёка. Послушная, смиренная, кроткая жена, любящая и тихая. Ради такой стоило проделать и долгий путь в Милан, и сделать всё, чтобы сравнять её со всеми.

— Да, моя девочка. Для тебя.

Он не солгал ей. Он любил. Ормани огладил её прелестные округлости и, придавив к подушке, вторгся в неё, лаская грудь. Женское тело — это Песнь Песней, молоко и мёд, нард и шафран…

Лучия прорыдала полночи, потом, почувствовав, что голова её кружится и колет в висках, умылась и вышла на балкон.

В небе светила огромная белая луна, лилейный диск, висевший прямо перед ней серебряным дукатом. Господи! За что? За что обречена она на эту муку? Быть отданной против воли, ублажать своим телом того, кто забывает её имя, родить ему, нелюбящему, ребёнка, полюбить его — того, кому она не нужна, желающего избавиться от неё! За что, Господи? Пресвятая Дева, почему она обречена платить за чужую вину? Разве хотела она смерти брата Чечилии? Разве она виновата в ней?

Голова её мучительно ныла, Лучия прилегла на край постели, перед глазами её проносились картинки — одна унизительнее другой: он, при свете свечи оглядывает её, как кобылу, она перед ним в позе рабской и унизительной, вот он трепетно прикасается к её животу, вот он ласкает малыша, взгляд его умилен и нежен, вот он в роскошной одеянии бросает ей на постель купчую и мешок с деньгами. На его лице — застывшая скука и неудовольствие…

«Господи, помоги мне, ибо нет у меня иной помощи, сжалься надо мной, я одна, слаба и бессильна…»

Заснула Лучия под утро и проспала почти до обеда. Сквозь сон слышала петушиные крики, звуки рога охотников, но не разжимала глаз, ибо веки тяготило жжением. Потом наконец встала. Она чувствовала себя бодрее, Катарина приготовила для неё горячую ванну, и она с горестной улыбкой поблагодарила старуху. Горячая вода взбодрила кожу, тело налилось силой, она вымыла волосы, добавив к персидскому мылу немного своего любимого ландышевого масла. Этот запах немного утешил её.

Она вышла на мраморный пол, отирая волосы, отросшие за это время почти до середины бёдер, и неожиданно, желая открыть окно, потянула не за тот шнур. Портьера отъехала, открыв прямо перед ней огромное венецианское зеркало. Она и не знала, что тут есть зеркало. Свет лился через люнет над рамой, и солнечные лучи падали прямо на неё.

Лучия вздрогнула. В ореоле мокрых вьющихся волос на неё смотрела пышногрудая красавица с матово-розовой сияющей кожей. Она от изумления несколько раз моргнула, и красавица в зеркале тоже заморгала. Лучия остановилась, провела рукой по груди и полным бёдрам. Это была она. Свет солнца играл на высыхающих волосах, золотил нежный румянец щёк, а веки, которые вчера так жгло от слез, сегодня побелели, выглядели припухшими, но странно томными.

Несколько минут она стояла почти неподвижно, потом её сотрясло, и мысли, остановившиеся было, потекли в её голове непрерывно, дикие, как взрывающиеся петарды, и неистовые, как сотня разноцветных петухов.

Господи… Дура! Какая же она дура!

Он хотел выгнать её! Она была не нужна ему! Господи, какая же она дура! И она ещё жаловалась и досаждала Богу своими дурацкими мольбами! В мозгу её что-то вспыхнуло. Идиотка. Он не любил её — пугливую, вечно плачущую и жалкую, с плаксивым выражением на лице, бросающую ему обвинения в жестокости и нелюбви! Какая же она дура!

Потом Лучия вздохнула, и выражение лица красавицы в зеркале исказилось, на миг став лицом ведьмы со злым оскалом, но он тут же и исчез, стёртый манящей улыбкой. Лучия ощутила, что вокруг неё словно разлетелась звенящая скорлупа, из которой только сейчас, переступив через девичью шелуху, вышла женщина. Лицо Лучии вновь помрачнело при мысли о том, сколько же глупостей она наделала, но брови снова разошлись. Она повертелась перед зеркалом, с ликующим изумлением рассматривая себя. Венера рядом с ней казалась уродливой глыбой мрамора. Лучия запрокинула голову и рассмеялась, и смех её — странный, гортанный и рассыпчатый, — удивил её саму.

Ничего. Теперь он попляшет…

Лучия тщательно просушила и расчесала струящиеся волосы, взбив их в пышную гриву, заколов дорогими заколками. Чуть двинула бёдрами и понаблюдала, как колышется налитая грудь. Торопливо залезла в сундук, вынув тонкую белую рубашку, светящуюся насквозь. Бросила её на перекладину рядом с ванной и, укутавшись полотенцем, села перед камином. Мысли её текли спокойно, она обдумывала варианты и взвешивала возможности.

Её малыш уже начинал переворачиваться на животик, в субботу Феличиано по этому поводу устроил праздник для узкого круга друзей. Её не позвали. Ещё вчера воспоминание об этом заставило бы её плакать — но сегодня Лучия лишь зло рыкнула и пожала плечами. Подожди, милый, ты мне и за это заплатишь… «Ты мне за всё заплатишь, граф Чентурионе. Да, ты — мужчина. Ты сильнее. Глупо бороться с силой. Быка не одолеешь… пока не станешь болотом, которое просто засосёт наглеца. И я стану для тебя болотом. Я заставлю тебя считаться с собой…»

Лучия вдруг услышала, что говорит вслух и вздрогнула — тембр её голоса тоже поменялся: в нём переливались демонические хрипы и райские колокольчики. Голос стал ниже на две октавы.

Ну, и Бог с ним.

Однако, как же действовать? Она не могла позволить себе ошибиться. Итак, какова её цель? Цель в этом городе и замке, где правит ненавистный и любимый Чентурионе? Он — отец её ребёнка. Её сына. Будущего графа Эммануэле Чентурионе. Этого не изменить. Но она — мать этого будущего графа. Лучия распрямилась. И значит, на праздниках малыша она должна сидеть на самом почётном месте, на возвышении! Пусть ниже графа, но рядом с ним! И она будет там сидеть! Она будет графиней!!! Сердце Лучии пылало. Она выпрямилась звенящей струной.

Дом в Парме и тысяча золотых?! Посмотрим…

…Феличиано Чентурионе вернулся с охоты в настроении спокойном и безмятежном. Поющая радость отцовства подымала его как дрожжами. Он улыбался осеннему солнцу, звукам охотничьего рога. Как там его малыш? Сынок, чадо моё! Лелло, любимая крошка! Он торопливо сбежал по ступеням в детскую, но тут остановился.

   «Там, где лунный гиблый свет

   Даль ночная струит во мгле,

   Не мелькал бы ты, дуралей, —

   глупо шляться при луне…»

Где-то недалеко слышалось пение: женский, низкий и пагубный голос, словно заговор, напевал рефрен старинной песни, сладкой и царапающей душу. Голос шёл из комнаты Лучии. Она заметила, что охотники вернулись, и видела, как Чентурионе направился к лестнице, ведущей в детскую. Феличиано с изумлением заглянул в её комнату, и Лучия, заслышав его шаги, вылезла из ванны, куда незадолго до того погрузилась, продолжая напевать, вышла из-за занавеса и потянулась за прозрачной рубашкой на перекладине. Она не беспокоилась о грациозности своих движений: сила женственности распирала её. Она видела, что Феличиано пожирает её изумлёнными глазами, но сделала вид, что не заметила его. Снова, повернувшись спиной к двери, заколола загодя распущенные волосы, вытерлась, стоя напротив красного бархата занавеса и огромного венецианского зеркала, вскинула руки вверх — и прозрачный генуэзский батист покрыл её тело, как лёгкое облако — солнце. Он пела.

   «Тени пляшут на стене

   На забаву сатане,

   Заплутаешь в бузине:

   глупо шляться при луне…»

Феличиано Чентурионе бездумно сделал шаг вперёд, и тут она сочла нужным заметить его и смутиться.

— О, это ты? Пришёл к малышу? Он пытался ползти… — Лучия улыбнулась, — иди, он ещё не спит… — и она лёгкой рукой подтолкнула его к дверям. Сама же, продолжая напевать, залезла на постель с пяльцами и принялась за вышивание золотыми нитями.