Несколько минут он лежал на постели, бессмысленно оглядывая оконные витражи, откуда лился утренний свет. Под окном запел горлодёр-петух, и Амадео забормотал покаянную молитву от ночных осквернений. Он не чувствовал своей вины, ибо не имел блудных помыслов, но вина его была в горестных сожалениях, тотчас угнездившихся в душе, сожалений о несбыточности прочувствованной сладости. Амадео понимал, что приснившееся — отзвук в его душе вчерашних впечатлений, но полагал, что сможет отрезвить себя тем, что его грёзы пусты.

Но вообще-то Амадео не понимал себя. Как? Почему? Где проходит та таинственная грань, за которой либо единение двух душ, либо их расставание? Ведь единый раз, только однажды в ранней юности его душа вдруг вспыхнула и воспылала — и была безжалостно угашена. Но почему полудетское презрение юной красавицы Изабеллы вонзилось в его душу, точно заноза, и так повлияло на него, тогда восемнадцатилетнего? Почему он не может забыть её?

Нет, покачал головой Амадео, не её, ибо что он сегодня знал об Изабелле Ортинари? Ничего, да и не хотел знать, просто девица осталась памяти именно жгучей болью отказа. С тех пор он уже двенадцать лет неизменно при виде любой женщины по-монашески опускал глаза в землю и хранил молчание. Сегодня он, магистр семи свободных искусств трёх университетов, считался признанным авторитетом и чудом учёности. На его лекции стекались сотни, многие мудрые советовали ему посвятить себя Церкви — и только отец заклинал не принимать монашество, да мать умоляла не оставлять их с отцом одних под бременам одинокой старости.

Тогда, на пике пережитой боли, Амадео сказал Господу, что никогда больше ни одной не откроет сердца, никогда не поставит свою мужественность в положение просителя перед женщиной. Он не женится никогда, решил он, и тем большее усердие проявлял к наукам. И вот, Господи, ему скоро пробьёт тридцать. Плотские тяготы томили, положение единственного сына тоже обязывало, но Амадео упорно помышлял о монашестве. Нужно было решиться на что-то, но он бессмысленно оттягивал время принесения последних обетов, уступая уговорам матери. Однако сколько можно тянуть?

Амадео поднялся.

Пора было подумать и о других вещах. В дом Реканелли давно был принят человек Чентурионе, но пристроить его удалось только кастеляном — это ограничивало его передвижения и возможности, но ничего иного не вышло. Пробравшись через лаз за винной лавкой в дом Дженнаро Лангирано, лазутчик подтвердил все опасения Амадео. Господа в последние три месяца постоянно уединяются в дальних комнатах, лишь раз удалось подслушать часть беседы, да, речь шла об убийстве Чентурионе.

Что ж, ничего иного и ждать не приходилось. Напряжение Лангирано, едва он узнал от Рустиччи о заговоре, сейчас спало. Северино и Энрико способны защитить и оберечь друга, они предупреждены. Но на сердце было всё равно тягостно.

Амадео был человеком чести и благих помыслов. Ему внутренне претило все, отклонявшееся от Божественных заповедей, он не любил низость, в последние годы заполонившую души, но он понимал: все, что ему дано, — это не опуститься самому в мерзость порока, не загрязнить душу, устоять в Господе. Сведения о заговоре против друга не ожесточили, но удручили его пониманием чужих греховных замыслов и угрозы гибели Феличиано, но он не склонен был кликушествовать. Книги выучили его мудрости. Извечно наряду с примерами высокой доблести и праведности, история хранила свидетельства чёрной злобы, преступных наклонностей, порождённых гордыней и завистью. Глупо сетовать на нравы. Каждый сам искушается своей нечистотой, и каждый способен с помощью Господа преодолеть свою нечистоту.

…Амадео медленно шёл по Монастырской улице, хмурый и сумрачный, и вдруг его окликнули. Он поднял глаза и с удивлением увидел Энрико Крочиато, который сопровождал Чечилию Чентурионе и Делию ди Романо, направлявшихся на прогулку. Чечилия была в прекрасном настроении, держала за поводок рыжего сегуджо по кличке Шельмец, Бирбанте, и глаза её лучились. Делия же, окинув мессира Амадео тоскливым взглядом синих глаз, поприветствовала его и замолчала.

— А это правда, что вы магистр семи свободных искусств, мессир Лангирано? — кокетливо вопросила Чечилия, искоса взглянув на Делию. И когда он кивнул, поинтересовалась, — и что это значит?

Мессир Амадео, чувствуя странное томление возле этих красавиц, любезно пояснил, что в семь свободных искусств входит курс Trivium, это грамматика, риторика и диалектика, иначе называемая логикой, и Quadrivium, состоявший из арифметики, астрономии, музыки и геометрии. Только и всего. — Объясняя это, он старался не поднимать глаза на девиц, ибо хотел спать спокойно.

Чечилия же удивлённо спросила.

— Это же сколько книг надо прочитать, чтобы все это освоить?

Мессир Амадео улыбнулся.

— Не так уж и много, синьорина. Для освоения латыни нужно выучить Присциана, Доната и «Doctrinale» минорита Александра de Villa Dei, там в 2660 гекзаметрах изложены учение о словообразовании, синтаксис, метрика и просодия латыни. После этого ты — bene latinisare, хороший латинист. Риторика развивает навык в версификации и в составлении официальных актов, грамот и писем. Изучается она по Аристотелю, «Ars dictandi» Боэция и «Poetria nova» Годофреда Английского в 2114 гекзаметрах. Третий предмет тривия, диалектика, её тоже учат по Аристотелю. Что до квадривия, то арифметика изучается по книге Иоанна Сакробоско «Tractatus de arte numerandi». Изучается и учение о пропорциях Фомы Брадвардина и Альберта Саксонского и оптика — по «Perspectiva communis», францисканца Иоанна Пекама, в геометрии царит Эвклид, музыка — это изучение звуковых интервалов по Иоанну де Мурису.

— А вы, мессир Крочиато, — неожиданно обратилась Чечилия к Энрико, — хоть чему-нибудь такому обучены?

Тот лениво кивнул.

— Я шесть лет провёл в Падуе, дорогая Чечилия, но едва лишь получил степень лиценциата, как решил, что для меня этого вполне достаточно.

— Ну, ещё бы, образование требует усердия и настойчивости, — кивнула Чечилия так, точно все заранее знала, — а вы, наверняка, усердны были только в ночных шалостях с молодыми падуанками…

Энрико возмущённо запротестовал, но тут Бирбанте резко дёрнул поводок, выражая недовольство тем, что выведшие его гулять не дают ему порезвиться, вырвался и помчался к лужайке. Чечилия и Энрико ринулись за ним.

— Такое образование не столько обогатит, сколько изощрит ум, оно не познакомит с жизнью и не научит любить Бога, — задумчиво и грустно обронила тем временем Делия ди Романо.

Мессир Амадео Лангирано в изумлении поднял глаза на девицу. Он растерялся.

— Это верно, но после изучения «тривиального» и «квадривиального» циклов некоторые все же приступают к изучению высших наук — права, медицины и богословия.

— И вы посвятили себя науке?

— Почему нет? «Nulla est homini causa philosophandi, nisi ut beatus sit», что означает…

— «У человека нет иной причины философствовать, кроме стремления к блаженству», — вяло перевела и одновременно прервала собеседника Делия ди Романо, и пояснила ошеломлённому мессиру Амадео, — мой брат — доктор богословия, он от скуки учил меня латыни. Да только вздор это всё, — зло обронила Делия. — Богословствовать ещё можно от избытка блаженства, а вот философствуют только от скуки или по глупости…

Глаза Амадео заискрились. Вести дебаты с женщинами ему доселе не приходилось.

— И вы можете это доказать, синьорина?

— Ei incumbit probatio, qui dicit, non qui negat. Тяжесть доказательства лежит на том, кто утверждает, а не на том, кто отрицает. Докажите-ка обратное, мессир магистр.

Амадео снова растерялся. Он видел, что девица явно в дурном настроении, огорчена чем-то столь же сильно, как и накануне, но причины её горести не постигал. Однако латынь девица понимала — видимо, Раймондо и впрямь заняться было нечем, как на досуге сестрицу обучать.

— Вы правы, богословие позволяет забыть жизнь ради Бога, философия, а она всего лишь служанка богословия, сама по себе может только помочь забыть горести жизни, научив видеть в них тщету, — мягко уронил он.

— И ради смысла жизни утратить жизнь.

— Ну, зачем же? Жизнь — от Господа, Он есть Сущий, Путь, Истина и Жизнь. — Он снова взглянул в её бездонные и пугающие его глаза и вдруг спросил, пользуясь тем, что они остались одни, сам удивляясь своей смелости. — Вас что-то гнетёт, синьорина?

— «Est mollis flamma medullas Interea, et tacitum vivit sub pectore vulnus…»[3], - тихо пробормотала Делия, ибо Чечилия и Энрико, отловив Шельмеца, уже подходили к ним.

Мессир Амадео смущённо опустил глаза. Девица цитировала Вергилия, но о какой ране она говорила? Почему сказала об этом ему? Она видела его второй раз в жизни, и такое доверие незнакомому мужчине? А между тем, девица была умна и начитана, в синих глазах, столь смущающих Амадео, проступал совсем недетский ум. Что на самом деле так расстраивает эту красавицу, за один взгляд которой десятки мужчин были бы готовы скрестить мечи?

Амадео стал прощаться, Делия пошла вперёд за Чечилией, и тут Энрико Крочиато сумел незаметно шепнуть ему на ухо, что нынешним вечером навестит его. Амадео кивнул.

Он и сам с нетерпением ждал встречи: слишком много надо было прояснить.

Глава 7

Амадео вернулся, посетив по дороге пару лавчонок, домой, и тут оказалось, что его ждёт записка от его друга Северино Ормани. Тот готов был встретиться с ним после одиннадцати вечера. Амадео подивился, что друзья столь торопятся увидеться с ним. Стало быть — точно, время не терпит.

Он распорядился об ужине для друзей, и задумался. Встреча в городе удивила его. Что скрывает тоска этой удивительной девушки, столь необычной и непохожей на других? Почему она была так откровенна с ним, первым встречным мужчиной? Амадео заметил, что пока они стояли вдвоём, несколько проходящих мимо мужчин оборачивались на Делию, несмотря на её скромный наряд, и буквально пожирали глазами. Да и не удивительно, девица очень хороша. Скорее всего, речь идёт о каком-то поклоннике, уязвившем её сердце, но особа её внешности и её связей может выйти за кого пожелает. Речь идет о неразделённой любви? Кто же мог не отвергнуть её?

Ответить на эти вопросы Амадео не мог.

…Энрико пришёл, едва стемнело, и Амадео, видя, что друг не в себе, и не торопился, налил вина, расставил на столе какую-то снедь. Но Крочиато ничего не стал есть, было заметно, что он взволнован.

— Ты писал мне, Рико, полагаю, из-за Чино? Вряд ли ты думал, — улыбнулся он, — что я помогу тебе в любовных делах…

Энрико вздрогнул и выронил нож, со звоном ударившийся о тарелку.

— Я?… Нет. Ты сумел сделать то, что я просил?

Амадео кивнул и вытащил из сундука пергаменты.

— Я навёл справки, отправив в Неаполь своего человека, тот привёз выписки, но чтобы дать им законную силу, тебе нужно ехать во Флоренцию самому, удостоверить у нотариуса свою личность и доказать то, что это твой прадед, потом установить факт его переезда во Флоренцию, и приписку к цеху виноделов.

Энрико трепещущими руками схватил документы.

— «Джовании Баттиста Челестри и Дарио Челестри получили инвеституры в виде безымянной земли по случаю смерти своей матери Марианны Челестри… Отчуждены земля Сан-Пьетро вместе с другой землёй в пользу Джузеппе Мария Кьяренца и Тригона, а титулы и почётные звания, принадлежавшие этим землям, с их переходом к новому владельцу были пожалованы как самому владельцу, так и его близким и родственниками… Но где же? А! Вот! «Мессир Грациано Крочиато 9 февраля 1383 г. по акту нотариуса Aнтонио Ладзара из Палермо приобрел феод Калатубо у графа из Калтабеллотта, и ему отошло владение Палестри в качестве инвеституры вследствие смерти отца Гавино, утверждение о чём закреплено актами нотариуса Раффаэлло Рисалиби ди Бидона» Так. И что теперь делать? — Энрико был взволнован и растерян. — А, да, ехать во Флоренцию. А какие нужны документы? А, ну да, выписка о рождении отца и его родителей. Это есть. О, чёрт, сколько я тебе должен?

— Оставь. Могу я спросить?

Крочиато сидел в полусонной прострации, о чем-то глубоко задумавшись. Потом отозвался.

— Что? Ты что-то спросил?

— Нет, только собирался. То, что я видел в замке, несколько удивило меня. Мы… друзья?

Энрико смерил его больным и настороженным взглядом. Потом усмехнулся.

— Что породило твоё сомнение в этом, малыш?

— Пока ещё ничего, но я близок к этому. Ты не сказал, зачем тебе это, — Амадео ткнул в привезённые им выписки.

Энрико снова растянул губы в улыбке.

— Ну, это не повод сомневаться в моем расположении к тебе, скорее — комплимент твоему уму. Ты сам не догадался?

— Мои догадки многочисленны и я затрудняюсь выбрать верную.