— Возможно, мы просто тихо поженимся? — предложила Хелен жене Отто, Синтии, когда Клиффорд привез ее в родительский дом в Сассенсе.

Импульсивный малый, этот Клиффорд! Он запросто поставил родителей перед фактом. Дом был в грегорианском стиле; поместье — двенадцать акров. Специально разводимые сады и цветники, в которые раз в год допускалась публика: это местечко славится своими азалиями.

— Отчего же просто и тихо? — спросила Синтия. — Здесь нечего стыдиться. Или есть чего?

Синтии было шестьдесят, выглядела она на сорок, а жила так, будто ей только-только исполнилось тридцать. Она была невысокая, элегантная, живая и совершенно не выглядела англичанкой, несмотря на традиционную твидовую одежду.

— Ах, нет, что вы, — сказала Хелен, хотя еще этой ночью она дважды вставала в туалет; да и в те дни, когда противозачаточные таблетки не были в общем употреблении, признаки наступившей беременности были хорошо известны каждой молодой женщине. В большинстве умов быть беременной — и не замужем все еще являлось чем-то недопустимым.

— Тогда давайте отметим такое торжественное событие со всей помпой, на которую мы способны, — сказала Синтия. — Что касается затрат — Бог с ними! Все эти подсчеты так невыносимо скучны, не правда ли?

Разговор происходил после ланча в большой гостиной. Синтия ставила в плоский сосуд первые весенние цветы: свежие, только что из сада — и поразительно разнообразных оттенков. Хелен показалось, что Синтия более озабочена цветами, нежели благополучием сына.

Однако позже, наедине, Синтия спросила Клиффорда:

— Милый, ты уверен, что тебе этого хочется? Ты ведь никогда не был женат; все это так внезапно, а она так молода…

— Я уверен в себе, — сказал Клиффорд, и ему было приятно ее внимание. Ему оно редко доставалось. Мать была вечно занята. То она бывала занята обслуживанием отца, то цветами и вазами, то делала какие-то таинственные телефонные звонки, то просто быстро одевалась и уходила из дома.

Отец лишь рассеянно-любовно улыбался ей вслед; похоже было, все, что нравилось ей, нравилось и ему. Ни ранее, ни теперь, когда он вырос, по Клиффорду родители не скучали — и почти им не интересовались. В их жизни ему не оставалось места.

— Из моего личного опыта общения с мужчинами, — начала Синтия, и Клиффорд подумал: «Да, это важно: из личного опыта»; — когда мужчина говорит, что знает, что он делает, это означает прямо противоположное.

— Она — дочь Джона Лэлли, — сказал Клиффорд. — А он — один из величайших художников страны и своего времени. Если не самый великий.

— Но я никогда не слышала о нем, — сказала Синтия, на стенах дома которой можно было видеть и Мане-младшего, и других. Отто Уэксфорд был в то время директором компании «Дистиллерс»; дни нищеты и бедствий для Уэксфордов были далеко позади.

— Однажды услышишь, — ответил Клиффорд. — Раз уж я имею отношение к этому человеку.

— Милый, — ласково сказала Синтия, — художники велики, потому что велик их талант, а не потому что ты или Леонардос делаете их таковыми. Ты ведь не Бог.

Клиффорд поднял брови и ответил:

— Не Бог? Я уже теперь фактически глава Леонардос, а в мире искусства это равно Богу.

— В таком случае, я чувствую, что некто столь же всемогущий, как Энджи Уэлбрук, за кем стоит парочка золотых рудников…

— Парочка? Шесть золотых приисков.

— …шесть золотых приисков, была бы более подходящей партией. Это не означает, конечно, что твоя Хелен не мила.

Было условлено, что поженятся они с Хелен летом, венчание будет происходить в деревенской церкви, а на лужайке перед домом будет устроен пир для всей округи, будто Уэксфорды были местным дворянством.

Конечно, они им не были. Отто Уэксфорд, инженер-строитель, бежал со своей женой-еврейкой Синтией в Лондон из Дании в 1941 году. К тому времени у них уже был маленький сын. В конце войны, когда Синтия работала на военном заводе, а их сын был эвакуирован в Сомерсет, Отто дослужился по майора разведвойск и приобрел много влиятельных друзей. Оставил ли он разведку в действительности или нет, так и было много лет тайной для семьи; но как бы то ни было, что-то помогло Отто быстро продвинуться к вершинам финансового послевоенного мира, и теперь он слыл человеком богатым, влиятельным и проницательным. Он держал как «роллс-ройс», так и выездных лошадей; жил в прекрасном старинном поместье: его жена выезжала на псовые охоты и была принята в дворянских семьях.

В то же время, они никогда в прямом смысле не принадлежали к высшим кругам. Может быть, оттого, что глаза их слишком были ярки, или оттого, что в них обоих была излишняя живость; они читали романы, что не было принято; зачастую говорили удивительные вещи. Будучи зваными к ним на чай, вы могли застать их запросто сидящими в гостиной и болтающими с непринужденностью, граничащей с бесстыдством.

Короче, к ним относились приязненно, но с осторожностью. Молодой Уэксфорд уже был известен. Приглашение на свадьбу приняли все: интересен был и жених, и шампанское, и не по-английски добротное обильное угощение.

— Мама, — спросил Клиффорд в воскресное утро, — что говорит отец по поводу моей женитьбы?

Вопрос был задан не напрасно: Отто вообще говорил мало, а по этому поводу — ничего. Клиффорд ждал одобрения своего выбора — или неодобрения, но не дождался. Отто был доброжелателен, галантен и внимателен, но казалось, что Клиффорд ему приходится не родным сыном, а чем-то вроде сына близких друзей.

— Почему он должен что-то говорить? Ты достаточно взрослый, чтобы иметь собственное мнение.

— Он хотя бы находит ее привлекательной?

Это был излишний вопрос. Сам Клиффорд не мог понять, почему он задал его. Только со своим отцом Клиффорд терялся и не знал, о чем говорить.

— Милый, об этом нужно спрашивать не меня, — был ответ.

У Клиффорда создалось впечатление, что он обидел родителей.

Мать была по-прежнему жизнерадостна и очаровательна, но чувство неловкости не оставляло Клиффорда. Бог знает почему: отец поехал на охоту, Синтия осталась дома специально для того, чтобы составить компанию Хелен.

— Этот дом — все равно что театр, — пожаловался Клиффорд Хелен ночью. Они остались до утра понедельника.

Им постелили в разных комнатах, но выходящих в один коридор, поэтому естественно и ожидаемо, Клиффорд оказался в спальне Хелен.

— Тут все нереально. Это не дом, а явочная квартира. Ты знаешь, что мой отец — шпион? — спрашивал Клиффорд.

— Ты мне уже говорил, — отвечала Хелен, но едва могла в это поверить.

— Так что ты о нем думаешь? Он тебе нравится?

— Он — твой отец. Я не думала о том, нравится мне он или нет. Он для меня стар.

— Хорошо. А он находит тебя привлекательной?

— Откуда мне знать?

— Женщины всегда знают это.

— Ничего подобного.

Они слегка поспорили, Клиффорд раздражился и ушел к себе, не приласкав Хелен. Он чувствовал себя оскорбленным тем, что мать поселила их в разные спальни: он видел в этом злой умысел, ожидание их любви украдкой. К этому неудовольствию прибавилось раздражение на Хелен.

Но рано утром Хелен сама пробралась в его комнату: она смеялась, как ни в чем ни бывало, дразнила его; и он почувствовал себя легко и свободно, как и в первые дни их связи, и забыл свою злость. И он подумал, что Хелен способна восполнить недоданное ему родителями: чувство близости и искренности, избавление от опасений, что за его спиной плетутся интриги. Когда у них с Хелен будут дети, подумал он, он обязательно позаботится о том, чтобы в их жизни для них нашлось место.

Между тем, лежа бок о бок в своей спальне, его родители разговаривали о нем.

— Тебе следовало бы уделять сыну больше внимания, — говорила Синтия. — Он обостренно чувствует твое равнодушие.

— Я считаю, что ему пора перестать суетиться: он всегда раздражал меня суетливостью.

Отто шел по жизни торжественно, медленно и спокойно.

— Но он таким родился, — возразила Синтия.

Это действительно было так: мальчик, родившийся день в день через девять месяцев после встречи родителей, будто протестовал своей мятежной натурой против внезапности и странности этой встречи. Матери было едва семнадцать, и она была дочерью банкира; отец в свои двадцать лет уже сам основал небольшую строительную фирму. Отто в момент их встречи находился на лестнице и следил за креплением стекла. Взглянув вниз, он увидел Синтию. Синтия глядела на него, подняв голову. Так оно и случилось: никто из них двоих не ожидал скорого рождения ребенка; никто не ожидал и мести влюбленным со стороны семьи Синтии. Из-под носа Отто начали уплывать выгодные контракты, что обрекло влюбленных на нищету и постоянное передвижение. Но ничто не изменило бы их решения, даже если бы они знали все заранее.

И никто уже, ни они, ни семья Синтии не ожидали ужасов немецкой оккупации, депортации и массового убийства евреев. Семья Синтии бежала в Америку; они с Отто ушли в подполье, участвовали в Сопротивлении, а ребенка передавали с рук на руки, пока все трое не уплыли кораблем в Англию, где Отто получил задание. С тех пор привычка к секретности осталась у них обоих. Синтия с успехом прикрывала этой привычкой свои любовные интрижки. Отто знал и прощал это. Он не видел в том ничего оскорбительного: он видел только страсть к интригам, что была и у него в крови. Он сам удовлетворял эту страсть профессионально; а чем было удовлетворяться ей?

— Мне бы хотелось для него более солидного занятия, — сказал Отто. — Делец от искусства! Искусство — не бизнес.

— Но у него было трудное детство, — возразила Синтия. — Он чувствует потребность крутиться, чтобы выжить; к тому же, разве мы с тобой не являли ему пример того же? Это именно то, чем занимались мы, ты и я.

— Но он — дитя мирного времени. Мы были детьми войны. Одного я не пойму: отчего все дети мира столь низменны?

— Низменны?!

— У него нет ни моральных принципов, ни политических; все, что у него есть — это эгоистический интерес.

— О, Бог мой! — только и вздохнула Синтия и спорить не стала. — Полагаю, что именно это сделает его счастливым. А тебе понравилась его девушка?

— Я понимаю, что его в ней привлекает, — отвечал Отто. — Но она заставит его плясать под свою дудку.

— А я думаю, что она нежное и естественное существо, совсем не как я. Из нее получится хорошая мать. Я уже жду внуков. Нам с тобой нужны внуки.

— Да, мы их уже достаточно ждали, — подтвердил Отто.

— Надеюсь, он угомонится с нею.

— Он слишком суетлив, чтобы успокоиться и угомониться, — медленно проговорил Отто и заснул.


Приехав к Клиффорду, Хелен слегка всплакнула.

— В чем дело?

— Мне бы хотелось, чтобы мои родители приехали на свадьбу, — объяснила Хелен, — вот и все.

Но в глубине души она не могла этого желать. Ее отец, без сомнения, устроит неприятную сцену; мать опять будет в том же голубом плиссированном платье, которому сто лет, и глаза ее будут красными от слез, выплаканных ночью. Нет, уж лучше забыть о них.

Если бы она не чувствовала себя так дурно по утрам! Конечно, сначала она объясняла это другими причинами: сменой обстановки, бессонными, дикими ночами, множеством званых вечеров с обильной едой (а Хелен, на скромной студенческой стипендии, привыкла к скудной пище, либо к свинине с бобами и сидром — дома). Но теперь это состояние становилось что-то слишком затяжным, а следовательно, подозрительным.

Надо сказать, что в те дни не было быстрых тестов для определения беременности; не было вакуумных мини-абортов, которые можно проделать подпольно. Для первого случая существовал очень странный тест: жабе делали инъекцию женской мочи, и, если она откладывала икру и не погибала, считалось, что беременности нет. Если же она откладывала икру и погибала, то беременность наступила. Для последних несчастных существовала нелегальная операция, в которой они, как упомянутая жаба, выживали, если были удачливы — или очень богаты.

Конечно, известно было и то, что просто волнение может подействовать так на женский цикл, и никогда не поймешь, что же собственно произошло. Ах, читатель, что это были за времена! По крайней мере, в те годы наказанием за внебрачную любовь была новая жизнь — а не позорная и бессмысленная смерть от инфекции.

Минул еще месяц, и Хелен уже не смогла сама себя обманывать относительно того, что она действительно беременна. Однако она совершенно этого не желала, совершенно не знала, как об этом сказать Клиффорду, и вообще не хотела, чтобы он знал. Идти к врачам на легальный аборт (необходимо было пройти двух специалистов) означало лгать о том, какой вред ее здоровью и ее психике может нанести эта нежелательная беременность, а она — такая здоровая и физически, и психически, она знала это — не могла уже выдержать такой лжи. И то, что ей не к кому было обратиться, поскольку она не доверяла ни одной подруге (любая в тот же день разнесет слух), и то, что отец убьет ее, если узнает, а мать просто покончит с собой — все эти мысли роились в голове у Хелен. Она металась, не зная, куда и к кому броситься за помощью, пока не подумала вдруг об Энджи.