Кире не терпится побежать к Фейт, чтобы обняться. Она сама любительница этого и даже в пять лет способна распознать родственную душу.

— Папочка, можно мне обнять Фейт?

Мой рот говорит «нет», а голова согласно кивает.

Я даже не осознаю противоречивости этого, пока она не морщит лоб и не переспрашивает:

— Можно мне обнять Фейт?

В этот раз я просто киваю головой.

Она бежит по песку, а мы с ее братьями остаемся ждать на месте. Кира встает в очередь позади пожилой женщины с двадцатилетним парнем. Когда подходит ее черед, Фейт сразу же узнает мою дочь и, опустившись на колени, крепко прижимает ее к себе. Кира обнимает ее в ответ и утыкается лицом в шею Фейт. Сначала она ерзает, не в силах сдержать свое возбуждение, но через десять секунд успокаивается и довольно замирает. Так она прижимается ко мне каждый вечер. Это объятие, которое говорит о доверии, о любви и о чувстве безопасности. Оно растапливает мое сердце. Наблюдать за тем, как она дарит его едва знакомому человеку — потрясающе. Дети отлично разбираются в людях. В них преобладают инстинкты, но со временем цинизм разрушает их до тех пор, пока они не становятся бесполезными для большинства взрослых. Хотя, вполне возможно, что с возрастом мы просто учимся хорошо игнорировать их.

Кира возвращается с таким сияющим видом, словно ее сердце пылает настолько ярко, что освещает ее изнутри. Я тихо благодарю Фейт за этот момент. За опыт, который напомнил ей о том, какой магией обладает доброта, когда она наполняет твое существо.

Кира хочет, чтобы мы тоже сделали это. Она говорит, что мы все должны обнять Фейт. Мы с Каем и Рори дружно отказываемся. Хотя, на какую-то долю секунды мне захотелось, чтобы мои мальчики почувствовали то же, что было даровано их сестре. Их мать оставила нас вот уже месяц назад, и она никогда не любила объятия. Но мое желание быстро испаряется, когда я вижу, что сыновья прогулочным шагом направляются домой.

В этот момент моя горечь превращается в грусть.

Глава 8

Мне было чертовски больно, и мы назвали его Каем.

Миранда

Флешбэк

Я никогда не осознавала насколько нуждаюсь во внимании Шеймуса, пока не лишилась его. Дело не в том, что оно умиротворяет меня. Просто Шеймус всегда рядом: восхищается мной и серьезно воспринимает наши отношения и брак. Он лелеет и подпитывает его: своими вдумчивыми комментариями, поддержкой, похвалой, комплиментами, прикосновениями, сексом, добротой и заботой. Во всем этом я чувствую его любовь. Не чрезмерную, но искреннюю.

Я с жадностью беру все, что он предлагает; это подпитывает мое ненасытное эго. И я частично отвечаю ему тем же. Чтобы держать его на крючке.

Но когда родился ребенок, я почувствовала перемены, мгновенную смену объекта внимания. Я не хочу его ни с кем делить. Оно мое.

В тот момент, когда доктор достал это покрытое слизью, пронзительно кричащее существо из моего тела и сказал: «Это мальчик», — на лице Шеймуса вспыхнула такая любовь, какой я не видела никогда. Я бы не поверила в это, если бы не была тому свидетелем.

Из моих легких словно выкачали воздух. Они положили ребенка на мою грудь, но все что я могла — это смотреть как Шеймус влюбляется. Не в меня, а в крошечного человечка, которого я вынашивала девять месяцев. Он должен смотреть с обожанием на меня. Это я только что принесла жертву. Но он не смотрел, потому что никогда больше не увидит ничего, кроме своего ребенка.

Я почувствовала, как Шеймус погладил его по голове с такой нежностью, какую, наверное, не получал еще ни один человек в мире. Это должно было выглядеть трогательным.

Но причиняло ужасную боль.

- Давай назовем его Каем, в честь моего дедушки. Это означает «океан» или «море», — мягко, с благоговением и со слезами на глазах произнес Шеймус.

Мне все еще нечем было дышать. Предательство, которое выкачало из легких весь воздух, не оставило мне сил, чтобы говорить, поэтому я просто кивнула. И мы назвали его Каем.

Глава 9

Растяжки — это на всю жизнь

Миранда

Флешбэк

— Завтра я возвращаюсь на работу. — Знаю, это не те слова, которые он желает услышать. Шеймус хочет, чтобы я полностью использовала шесть недель отпуска по уходу за ребенком, которые предлагает своим работникам «Маршалс Индастриз».

— Прошло всего три недели, Миранда. Воспользуйся оставшимся временем. — Он держит в руках спящего Кая; довольный малыш, довольный папа, идеальная семейная картинка.

— Мне не нужно оставшееся время. Я хочу вернуться к обычной жизни. Думаю, только это мне поможет. — Сразу же после рождения Кая, я симулировала послеродовую депрессию и стала утверждать, что только работа сможет привести меня в чувство. Я всего в шаге от работы моей мечты и не могу терять времени. Мои сослуживцы могут воспользоваться этим преимуществом. Будь я проклята, если позволю им это. Отпуск не входит в мои планы, а вот двенадцать-четырнадцать часов работы в день — да. Именно это способствует повышениям по карьерной лестнице и в заработной плате.

Шеймус вздыхает про себя. Я это вижу. Но он также пытается оказать поддержку моему хрупкому, выдуманному, эмоциональному состоянию.

— Ты уверена, что это поможет?

Я киваю. Чертовски уверена. Это мой фасад, где все безупречно играют свои роли. Шеймус получил степень первого июня, за две недели до рождения ребенка. Он начнет работать в школе только в середине августа и сейчас посвящает все свое время Каю. Я ни разу не притронулась к бутылке, не поменяла подгузник, не искупала ребенка и не проснулась посреди ночи, чтобы покормить его. Это мой выбор, но Шеймус невероятно рад быть папой и делать все вышеупомянутое за меня. Он словно чертов святой покровитель отцовства.

Поэтому я выхожу на работу. Оставляю родительские обязанности Шеймусу, чтобы самой сосредоточиться на карьере.

Вся эта морока с рождением ребенка оказалась пустячным делом.

Если не считать растяжек — эти сукины дети остаются на всю жизнь.

Глава 10

Забытые и отвергнутые, и это меня бесит

Шеймус

Настоящее

Я наблюдаю за тем, как Кай сжимает в руке мой мобильный и прикладывает его к уху, отчаянно надеясь, что в этот раз она ему ответит.

Он стоит на коврике перед входной дверью. Я сижу на диване, подмечая и подслушивая все, что происходит на улице через открытое окно.

Когда срабатывает голосовая почта и ему предлагают оставить сообщение, у него расстроенно опускаются плечи, а у меня сжимается сердце. Взволнованным голосом он говорит:

— Привет. Это Кай. Просто звоню, чтобы узнать, как у тебя дела. Снова. Судя по всему, ты занята… Снова. Пока.

В его голосе слышится затаенная грусть. Сомневаюсь, что она это заметит.

Прошло уже две недели с тех пор, как она разговаривала со своими детьми. Сейчас у нее медовый месяц на юге Франции, с ним. Ровно четырнадцать дней назад Миранда прислала мне сообщение о том, что они только что поженились и теперь отправляются на три недели в Европу. Она обещала звонить детям через день. Я умолял ее не давать обещаний, которые она не сможет выполнить.

Миранда не позвонила ни разу.

Вместо этого ей звонит Кай.

И оставляет сообщения, когда она не берет трубку.

В таких случаях мне хочется позвонить ей и сказать: «Ты эгоистичная сука и ужасная мать», но вместо этого я отправляю ей сообщение: «Дети скучают по тебе и хотят пообщаться». Или хочется закричать в трубку: «Ты разрушила мою гребаную жизнь», но вместо этого я делаю глубокий вдох и печатаю: «Пожалуйста, позвони сегодня детям. Им нужно услышать твой голос».

Мои дети начинают чувствовать себя забытыми. Отвергнутыми.

И меня это бесит.

Кай заходит в квартиру и отдает мне телефон.

— Спасибо, пап. Я собираюсь покидать мяч.

На одной из стен здания висит баскетбольное кольцо. Я киваю, но все, чего мне хочется — это кричать. За всех нас.

Черт ее побери.

— Компания нужна? — спрашиваю я, хотя и знаю, что он ответит. Кай из тех детей, которым нужно одиночество, чтобы привести в порядок свои чувства. Мы с ним поговорим об этом после обеда.

Он качает головой и, пытаясь храбриться, отвечает:

— Нет, я хочу просто покидать мяч.

Глава 11

Скотч — напиток для стариков

Шеймус

Настоящее

Миранда вернулась с медового месяца и, судя по всему, готова лично попытаться исполнить функцию родителя.

Я сижу в машине и наблюдаю за тем, как она увозит моих детей.

Я больше не думаю о них, как о наших.

Они мои.

Я их кормлю.

Даю им кров.

Разговариваю с ними.

И самое главное – люблю. Каждую минуту каждого дня.

Она же ушла.

Она не захотела с ними жить, а меньше всего — любить.

Ее ничтожные попытки общаться по телефону были просто жалкими.

Я пытаюсь не зацикливаться на этом, иначе стану обвинять ее во всех грехах.

Больше, чем я уже это делаю.

Это изматывает меня, вытравливая доброту, которая раньше, словно кокон, окутывала мое сердце. Темное уродство ненависти пробивается даже в самые укромные его уголки, уничтожая все хорошее. Интересно, через сколько времени я превращусь в одну сплошную ненависть?

Я пытаюсь бороться с ней ради своих детей.

Но эта сука поступает подло; она дерется грязно, вонзая нож в спину любого проблеска надежды.

Я трясу головой, пытаясь избавиться от этих мыслей, и делаю несколько глубоких вдохов.

Миранда приехала, чтобы провести двадцать четыре часа с моими детьми. Сейчас восемь часов утра, суббота. Завтра в это же время я заберу их на парковке возле кофейни, чтобы она успела на десятичасовой рейс.

Я не знаю, что мне делать. Я не оставался без детей наедине с самим собой уже больше одиннадцати лет. На секунду мне приходит мысль, что я могу просто сидеть в машине и ждать, когда они вернутся.

Но, в конце концов, завожу мотор и еду обратно в квартиру.

***

Я поднимаюсь по лестнице и внезапно меня начинает охватывать паника, как будто я потерял что-то важное. Моментальный страх, который ассоциируется не только с потерей, но и незавершенностью. Паника усиливается, пока не становится очевидным, насколько я привязан к своим детям. Я — их отец. Их опекун. Я их родитель. Я уже не помню, как быть кем-то еще. У меня сжимается сердце. Боль. Тревожная. Пронизывающая. Неужели у меня сердечный приступ.

— Шеймус, ты в порядке?

Я поднимаю голову. Яркий свет заставляет меня прищуриться и тогда моему взору предстают обеспокоенные сапфировые глаза, которые смотрят прямо на меня. Это Фейт. Я инстинктивно киваю, чтобы успокоить ее. На ее лице выражение страха и тревоги. В этот момент я понимаю, что ладонями касаюсь грубой цементной поверхности ступенек. Я упал то ли от паники, то ли из-за своих бесполезных ног. Не знаю почему, но я упал.

— Я в порядке, — еще раз уверяю ее я.

Она кладет руку на мою спину и шепчет, словно пытается смягчить свои слова:

— Ты упал, и у тебя идет кровь. Позволь мне проводить тебя в твою квартиру.

— Мне не нужна помощь! — слишком громко вскрикиваю я, а потом добавляю уже тише, — мне не нужна никакая помощь. — Заявление, которое в начале звучало раздраженно… в конце окрашивается смущением. Я смотрю в ее обеспокоенные глаза, ожидая увидеть в них отвращение и боль, а вместо этого вижу сочувствие и понимание.

Она еще раз гладит меня по спине, а потом хватает за руку и помогает встать.

— Нам всем нужна помощь. Невозможно все делать самому, — шепчет она, когда мое ухо оказывается вровень с ее ртом.

Когда мы заходим в квартиру, я хочу извиниться, но вместо этого иду в ванную комнату, чтобы помыть кровоточащие колени. Чувствую себя последним придурком.

Вернувшись, обнаруживаю, что она стоит на том же самом месте возле двери. Я думал, что она уже ушла, но нет. Я жду, что Фейт начнет подбадривать меня или читать проповеди, но вместо этого она, к моему удивлению, говорит:

— Давай выпьем.

Я смотрю на часы на DVD-проигрывателе — восемь сорок пять.

— Не слишком рано для того, чтобы пить?

Она пожимает плечами.

— Нет. Я работала всю ночь и через пару часов пойду спать. Так что, считай это рюмкой алкоголя на ночь. — Не знаю, чем она зарабатывает на жизнь, но ничто не указывает на то, что эта женщина только что вернулась с работы. Ее дреды собраны в толстый низкий хвост, на ней спортивные штаны и футболка. Когда Фейт помогала мне подняться по лестнице, я обратил внимание на то, что от нее пахнет мылом и свежестью, как будто она только что приняла душ.