Георг Борн - Султан и его гарем

Дверь тотчас отворили. Бледный софт Ибам, одетый в широкий рваный кафтан, стоял перед Мансуром-эфенди. Он пристально смотрел на гостя своими большими огненно-черными глазами.

– Знаешь ты меня? – спросил Мансур, входя к нему в комнату.

Ибам, по-видимому, сильно испугался.

– Ты Шейх-уль-Ислам, мудрый и великий Баба-Мансур, – произнес он глубоким, глухим голосом. – Какая милость и честь пали на долю дома простого софта?

– Ты посылал за мной, софт, – сказал Мансур все еще изумленному Ибаму.

– Я?! Мудрый и могущественный Баба-Мансур! Как мог я дерзнуть на это?

– Нарочный, посланный от тебя час назад, явился ко мне!

– Нарочный? – спросил Ибам, дрожа и побледнев еще более. – Он приходил к тебе?

– Он принес мне известие, что в доме твоем случилось чудо!

– Чудо в моем доме?

– Так сообщил мне нарочный!

– Велик Аллах, мудрый и могущественный Баба-Мансур! – воскликнул софт. – Дух, которого я вызываю, повиновался! Вот победа моего учения! Но не к тебе вызывал я его, а к себе! Прости мой дерзкий поступок! Это и есть чудо, о котором говоришь ты!

– Ошибаешься, софт! Твой нарочный говорил мне, будто чудо находится в одном из верхних покоев твоего дома, и мне хотелось бы взглянуть на него!

Ибам снова устремил на Мансура-эфенди свой пристальный взгляд.

– Чудо вверху, в моем доме? Пойдем же посмотрим и убедимся, действительно ли постигла меня подобная награда, – сказал он и схватил лампу.

– Иди вперед, я пойду за тобой! – приказал Мансур.

С торжественной важностью, бормоча вполголоса странно звучащие слова, поднялся софт Ибам с лампой в руке по лестнице, между тем как Мансур-эфенди, не спуская с него глаз, следовал за ним.

Вверху Ибам открыл сначала одну дверь – комната была пуста. Затем он подошел к другой и отворил ее – там на ковре сидело на корточках, как страшный призрак, существо, какого софт еще никогда не видел.

Он содрогнулся. Затем сверхъестественная радость преобразила его мертвенно-бледное лицо! Заклинание духов удалось ему. Вот перед ним сидело странное, необыкновенное существо, и таинственный вестник сообщил, что в его доме случилось чудо!

Он опустился на колени и пробормотал невнятные слова.

– Кто ты? – закричал Мансур-эфенди Черному гному.

– Меня зовут Сирра, – зазвучал нежный ангельский голос, который вызвал блаженную улыбку на как бы преобразившемся лице софта. – Я мертвая и погребенная дочь Кадиджи, толковательницы снов Галату!

– Ты была похоронена?

– Да! Но я снова исторгнута из могилы.

– Как это случилось?

– Я этого не знаю! Когда я пришла в себя, я уже более не была в могиле, куда положил меня грек Лаццаро!

– Чудо и знамение! – воскликнул софт, и его бледное лицо при ярком свете стоявшей перед ним на ковре лампы блаженно улыбалось. – Чудо в моем доме! Какая награда! Какая милость!

– Я не знаю, где я, – продолжала Сирра, – но я вижу много людей, приходящих вопрошать меня, просить меня заглядывать в их будущее и в далекие страны. Я узнаю меж ними и знатных – и мать Кадиджу также! Защити меня от нее и от грека – я не хочу уходить отсюда! Я хочу остаться здесь!

– Да, ты должна здесь остаться! – воскликнул софт.

– Я ухожу допросить толковательницу снов Кадиджу и грека Лаццаро, – сказал Мансур-эфенди; – Только после их показаний объяснится странный случай. До тех пор держи это существо в твоем доме.

– Торжество! Награда! – восклицал между тем Ибам.

– Уйди и оставь воскресшую из мертвых одну! – приказал Мансур-эфенди. – Я хочу узнать обо всем, что имеет связь с необъяснимыми рассказами странного существа! Я хочу выслушать не только грека и толковательницу, но и муэдзина на кладбище, рывшего могилу! Необходимо разъяснить этот таинственный случай! Закрой и охраняй дверь.

Мансур-эфенди вышел с софтом из комнаты, где Черный гном остался снова один.

Софт в невыразимо гордом и торжественном расположении духа остался караулить у двери, а Мансур-эфенди спустился с лестницы и вернулся к своему экипажу, который быстро умчался по тихой и пустынной Бостон-Джолли.

Праздник Байрама уже наступил, начался восточный пост. Безмолвие царило на улицах Константинополя. Можно было видеть старых и молодых мужчин с четками в руках, прохаживающихся из улицы в улицу и ничего не говорящих, кроме хвалы Аллаху и его великому пророку. Никто не смел работать, никто в продолжение дня не смел ни есть, ни курить[15] – это тяжкое запрещение, и всякий, чтобы как-нибудь незаметно убить время поста, гуляет по базару, или стоит во дворе мечети, или на берегу ожидает желанных пушечных выстрелов, возвещающих закат солнца. Едва прозвучит сигнал – с новою силой кипит жизнь, которая под гнетом закона замерла на день. Все едят, пьют, курят, и весь народ с истинным восторгом бросается в вихрь запрещенных днем удовольствий.

«По извилистым улицам гремят трубы, – так описывает праздник Швейгер-Леркенфельд в своем сочинении. – Под полумесяцем глухо звучат тамбурины в руках смуглых детей арнаутов, и когда ночное покрывало спустится на освещенный Стамбул, там и сям слышится нежная игра на флейте, исполняемая за затейливыми проволочными окнами того или другого гаремника. С первыми лучами утренней зари за горами Скутари вторично пушечные удары возвещают наступление дня, и каждый мусульманин снова на день воздерживается от пищи, питья, курения и употребления благовонных эссенций.

Величие всего праздника составляет таинство святой ночи. Страх овладевает исламитами с наступлением этой ночи. С ней связано необъяснимое, таинственное представление о сверхъестественных влияниях на весь видимый мир; все существа одушевленной и неодушевленной природы в эти часы приводятся в движение волшебными силами, которые сильнее проявляют в них чувство бытия. Самым осязательным образом это исламитское таинство нашло себе проявление в одном обычае, который состоит в так называемой брачной ночи падишаха.

После большой церемонии в одной из императорских мечетей едет султан верхом в свой мраморный дворец Долма-Бахче, где с танцами и музыкой повелителя всех правоверных ждет еще нетронутый цветок гарема – новая жена, которая долгое время перед тем тщательно воспитывалась под руководством султанши Валиде, чтобы быть достойным образом подготовленной к этому часу.

Свидание происходит посреди празднества. Между тем как в великолепном зале, под отливающим рубинами стеклянным куполом, прогуливаются взад и вперед разодетые красавицы, и невидимый оркестр разносит по огромному покою тихие, приятно ласкающие слух мелодии, султан прислушивается к ним из-за сделанной из бархата занавеси своего ложа. Цветные огоньки перебегают с пуговицы на пуговицу – но вот зашумела пурпуровая занавесь, и Тала, единственное мужское существо, которое смеет находиться в течение этого праздника внутри императорских покоев, просит у султана дозволения сделать ему обычный туалет.

Все покои пусты, все двери заперты, зеркала завешаны, и на большой террасе, выходящей на Босфор, стоят хорошо вооруженные бостанджи, чтобы немедленно застрелить всякого злодея, дерзнувшего в эту святейшую из ночей приблизиться к султанскому святилищу.

В прелестном, сверкающем мозаичными, алебастровыми и янтарными украшениями брачном покое молодая, по мнению мусульман, счастливейшая девушка под солнцем Аллаха, ожидает той минуты, когда снова зашумит пурпуровая занавесь и появится султан, чтобы принять новую красу своего гарема.

На улице сотня пушечных выстрелов возвещает народу минуту свидания. Огромная толпа на улице ждет с любопытством того момента, когда султан на молочно-белой кобыле Недидере отправится верхом в одну из императорских мечетей, чтобы показаться народу во всем величии восточных государей.

Через два часа после захода солнца отправляется падишах в мечеть для молитвы.

Молитвенные галереи сверкают в блеске разноцветных огоньков, цветных лампад, которые блестящими цепями перебегают на красивые карнизы. Наверху, на голубом куполе, блестит золотой полумесяц, между тем как первые созвездия бросают свои серебряные нити на волшебную картину.

Султан приближается на лошади. Шталмейстеры с развевающимися плащами открывают шествие, их замыкает гвардия. Далее следует султан в роскошном мундире, окруженный блестящей свитой, и в сопровождении длинной пестрой толпы придворных и лейб-кавасов (жандармов). Во время церковной церемонии гвардия занимает все входы в храм, офицеры занимают лестницы и стоят шпалерами во внутреннем покое – и еще раз ярко сверкает полузабытый восточный блеск, расточительная роскошь Османидов, баснословное великолепие Востока…»

Наконец-то султанша Валиде праздновала торжество и победу своего влияния.

Шейх-уль-Ислам уже считал ее низвергнутой или, по крайней мере, отстраненной. Последний удар султанши, как мы уже видели, совершенно не удался – как вдруг «святая ночь» снова подняла ее до прежнего, а, может быть, еще и большего, чем прежде, влияния! Она надеялась на это! Императрица-мать знала могущество своего средства и сумела им воспользоваться! Праздник Байрама снова вернул во дворце ее прежнее положение. И теперь она была сильнее и могущественнее, чем когда-нибудь. Теперь смотрела она с торжествующим презрением на своего противника, Шейх-уль-Ислама, который с притворной преданностью безмолвно и сосредоточенно перенес эту перемену.

Султан Абдул-Азис был в таком восторге от новой красы гарема – молодой, прекрасной черкешенки, – избранной для него и представленной ему султаншей Валиде, что после церемонии в мечети он еще раз посетил свою мать, чтобы засвидетельствовать ей свою признательность.

Этот случай показал всем, что султанша Валиде находится снова на высоте своего могущества. Султан был в прекраснейшем расположении духа, и давно не видели его таким милостивым и веселым, как в вечер брачной ночи.

Однако императрица-мать стала осторожнее и на всякий случай обеспечила себя еще одной союзницей или, лучше сказать, орудием, которое при случае могло быть использовано. Она так воспитала и так опутала своим влиянием новую красавицу гарема, что в любом случае могла через прекрасную черкешенку добиться своего. И без того уже султан сожалел о разрыве с матерью; для него заметно было ее отсутствие, он не мог обходиться без ее советов. Императрица-мать сумела почти совсем подавить в нем самостоятельность и решимость.

В последний день Байрама принцы также могли являться к султану с уверениями в своей преданности. В прежние годы султан не хотел беспокоить себя их приемом, на этот же раз они, к удивлению своему, были введены гофмаршалами в гостиную султана.

Абдул-Азис принял их в мундире с орденскими звездами на груди. Он сидел, а принцы должны были стоять.

После того как они засвидетельствовали султану свою покорность и преданность, султан напомнил им в немногих словах, что его милости обязаны они своею жизнью и всем, что имеют. Затем он приказал им прочесть древние хроники и припомнить родовые законы. В одной из этих хроник говорится слово в слово следующее:

«После свержения с престола нашего повелителя, султана Мустафы, в 1618 году (по-турецки 1024) царствовал наш повелитель султан Осман. Перед началом своего победоносного похода против врагов государства позвал он к себе брата своего Магомета, чтобы приказать его умертвить. Когда принц вошел в покои, султан сидел на софе и читал книгу.

Принц обратился к нему с такими словами:

“Умоляю тебя именем Бога, не пятнай себя моей кровью и не делай меня твоим обвинителем в страшный день всеобщего воскресения мертвых! Я ничего не желаю от тебя, кроме сухого хлеба ежедневно!”

Султан отвечал на это приказанием удушить его, которое и было над ним исполнено в его же присутствии посредством окрашенного в красный цвет шнурка. При казни у него из носа брызнула кровь так высоко, что обагрила чалму нашего повелителя султана.

Это деяние случилось в Джемади[16] 1030 года (по нашему исчислению 1621). Но не прошло и года, так говорится в хронике дальше, как с нашим повелителем, султаном Османом, случилось то же, что сделал он со своим братом, – и он был задушен, и на нем оправдалось справедливое изречение: “каким судом судишь, таким же и сам будешь осужден!”».

После указания на эти древние донесения султан отпустил испуганных принцев, которые были рады возможности вернуться к женам в свои дворцы, где они вели жизнь заключенных, а потому искали развлечения в тех удовольствиях, какие могли доставить себе в своих покоях.

Через несколько дней после того султанша Валиде явилась к султану во дворец Беглербег. В сильном волнении вошла она в покои сына, который по ее просьбе выслал свою свиту.

– Что случилось, султанша, что приводит тебя в такое волнение? – спросил Абдул-Азис.

– Твоя великая милость и доброта, султан, которую ты оказывал принцам, не остается без последствий, – отвечала строго императрица-мать. – Если бы ты только послушался моего совета! Теперь я не сомневаюсь более, что они находятся в тайных отношениях с Шейх-уль-Исламом!