II

Предатель

Между тем Сади так сильно возвысился в милости не только у великого визиря, но и у султана, что уже причислялся к визирям, не нося еще в действительности этого титула. Сильное, непреодолимое желание подыматься все выше и выше при дворе наполняло его душу, и в сердце его не было другого стремления, как только сделаться необходимым султану.

Но благородство Сади побуждало его, сверх того, преследовать еще и другую цель – облегчить нищету и бедствия народа! Махмуд-паша, великий визирь, нисколько не заботился о том, что положение людей из низших классов в государстве с каждым днем становилось все ужаснее. Великий визирь преследовал только свои внешнеполитические планы, о внутренних же делах государства он очень мало беспокоился и менее всего думал о бедствиях несчастного народа.

Сади хотел воспользоваться своим высоким положением не для своего личного обогащения, как это делало большинство других сановников, но для облегчения нужд и бедствий народа.

Эти стремления вызывали в высших чиновничьих кругах только затаенный смех, а муширы и советники шептали друг другу, что эти человеколюбивые стремления молодого паши еще улягутся. Другие же полагали, что он питает слишком смелые замыслы на будущее, стремясь сделаться любимцем народа, и что это легко может ему удасться, так как вместе с рукою принцессы ему достанутся несметные богатства.

Новый визирь Рашид-паша, а также и Гуссейн Авни-паша выказывали ему большое расположение, а Сади был слишком доверчив, чтобы видеть за этим что-нибудь другое, кроме желания подружиться с ним.

Сади сам был чужд всякого лукавства. Его исполненная благородных планов и стремлений душа, его жаждущий великих подвигов ум и в других не подозревал ничего дурного, а потому он чистосердечно и с радостью примкнул к новым друзьям.

В этом бурном порывистом стремлении к славе и почестям он забыл Рецию, ее бледный образ только по ночам еще являлся ему. Виной тому было проснувшееся в нем честолюбие, которое заглушало все остальные чувства, но все-таки не могло уничтожить его благородства и великодушия.

Первое время часто по ночам, когда он покоился на своих мягких подушках, когда блеск и свет погасали вокруг и безмолвие ночи окружало его, в воображении его рисовался прекрасный образ Реции, слышался ее нежный голос, называвший его по имени. Он вскакивал с постели, и имя Реции замирало у него на устах.

Утром же образ ее бледнел перед хлопотами во дворцах, перед просьбами бедных просителей, которым покровительствовал Сади, перед встречами с визирями и министрами, перед блеском трона, к ступеням которого он мог приблизиться. Потом исчезал образ, терялось воспоминание, внутренний голос, напоминавший ему о Реции, был заглушен суетою мира, жаждою подвигов.

Упоенному взору молодого паши представлялось блестящее светило трона, и он чувствовал, что здесь найдется для него столько дела, сколько едва могли вынести его силы. Он чувствовал, что здесь, на высокой службе, необходимо честное сердце, бьющееся для блага народа и султана. И на нем, вышедшем из народа, прежде других лежала обязанность занять это место и выполнить все сопряженные с ним обязанности.

Через несколько дней после султанского праздника Гассан и Сади сошлись в Беглербеге.

– Очень рад, что встретил тебя, – сказал Гассан, входя вместе с Сади в пустую комнату по соседству с кабинетом султана.

– Ты хочешь что-нибудь передать мне?

– Предостеречь тебя, – отвечал Гассан.

– Предостеречь? И какой у тебя торжественный вид!

– Это потому, что мое предостережение очень важно.

– Относительно кого же намерен ты предостерегать меня, Гассан?

– Относительно новых друзей.

Сади с удивлением и вопросительно поглядел на своего товарища.

– Я все еще не понимаю тебя, – сказал он.

– Ты собираешься примкнуть к Рашиду и Гуссейну.

– Они весьма предупредительны относительно меня.

– И притом фальшивы.

– Ты меня удивляешь.

– Тем не менее это правда, Сади. Я не доверяю этим обоим визирям, они преследуют свои личные планы и замыслы. Рашид давным-давно – орудие Мансура.

– Мансур перестал иметь орудия, друг мой. Мансур не имеет уже более власти.

– Открыто нет, это правда. Но втихомолку он все еще закидывает свои сети. Ты знаешь, что Рашид-паша ему одному обязан своим теперешним положением и всем, что имеет. Рашид и теперь еще орудие Мансура.

– Ты, Гассан, глядишь на все слишком мрачно.

– Не отвергай моего предостережения. И Гуссейн Авни-паша с некоторых пор изменился, причина понятна: ты знаешь, принц был настолько неосторожен, что отослал дочь его Лейлу в конак отца. Гуссейн никогда не забудет этого оскорбления, но он слишком умен и осторожен, чтобы хотя чем-нибудь обнаружить происшедшую с ним перемену.

– Мне кажется, Гассан, ты слишком далеко заходишь в своих подозрениях, тем не менее благодарю за предостережение. Рашид никогда не будет моим другом, я отвечаю только на его любезность, как того требует долг вежливости, Гуссейн же – другое дело, он военный министр и благоволит ко мне.

– И постарается употребить тебя для своих целей, – запальчиво перебил Гассан своего товарища. – Он знает, что ты в последнее время стал правой рукой великого визиря, и хотел бы через тебя получить необходимые сведения о подробностях в решении разных дел. Остерегайся его, вот мой совет. Сейчас тебя позовут к султану.

– Право, я не знаю, по какому делу!

– По твоему собственному, как ты увидишь. Вчера я получил от Зоры первое письмо, кажется, в Лондоне он запутался в приключениях и интригах, – сказал Гассан, – по крайней мере, из письма его видно, что он завален делами, постоянно в обществе и окружен удовольствиями. Любовь же его к леди Страдфорд, кажется, еще усилилась; он бредит ее красотой, умом и любезностью. Хорошо, если только он не игрушка в ее руках.

– Ты всюду видишь ложь и измену.

– Нас окружает много лжи, друг мой, – отвечал Гассан, который в последнее время часто бывал угрюмым и сосредоточенным: пророчество старой Кадиджи не выходило у него из головы. – Мне кажется, – продолжал он, – что в будущем ожидает нас много скверного.

– Нет, Гассан, брось эти глупости! – улыбаясь, воскликнул Сади. – Отгони от себя эти мрачные мысли и образы, прежде они не так одолевали тебя.

– Тише, звонок, я должен вернуться в кабинет, – прервал Гассан разговор и, оставив своего друга, поспешил на зов султана.

Через несколько минут он снова вернулся к Сади.

– Султан зовет тебя, – сказал он и отвел Сади в маленький красивый тайный кабинет, где Абдул-Азис сидел на диване.

– Я приказал позвать тебя, Сади-паша, чтобы объявить тебе о решении, принятом мною и касающемся тебя, – начал султан, окинув испытующим взглядом красивого молодого пашу. – Мне докладывают, что принцесса Рошана намерена вступить в супружество и что она желает отдать тебе свою руку.

Лицо Сади засветилось надеждою, он горел нетерпением услышать решение султана.

– Хотя ты и низкого происхождения, но я не против этого союза, так как ты своими заслугами и моею милостью возвысился до сана паши, – продолжал Абдул-Азис. – Я даже очень доволен, что принцесса желает вступить в супружество.

– Приношу вашему величеству благодарность за это новое доказательство благосклонности! – прошептал Сади.

– Я ничего не имею против этого союза и желаю только, чтобы ты остался у меня при дворе, так как великий визирь хвалит мне тебя, – сказал султан. – Теперь ты знаешь мою волю. Гассан-бей, позови военного министра Гуссейна Авни-пашу в мой кабинет!

Сади не мог уйти, так как не был еще отпущен, и казалось, что Абдул-Азис хотел удержать его при себе.

Гассан отдернул портьеру.

Военный министр с поклоном вошел в кабинет.

– Садись, паша! – приказал ему султан. Сади же остался стоять возле Гассана. – Ты пришел ко мне с докладом, начинай!

Гуссейн бросил вопросительный взгляд на Сади.

– Сади-паша останется здесь! – сказал султан. – Говори так, как если бы мы были одни!

Визирю, по-видимому, вовсе не хотелось, чтобы Гассан и Сади оставались свидетелями его доклада: он не знал, насколько еще можно было доверять им.

– Новые полки выступают завтра, – начал он. – Корабли с солдатами и военными снарядами уже три дня, как оставили гавань и отправились на место возмущения! Все христианские народы, подвластные вашему величеству, намерены восстать, но пока довольно тех сил, которые мы уже отослали в Боснию.

– Мятежники принуждают меня к этому шагу; я приступаю к нему неохотно, так как заранее предвижу, что этот раздор приведет меня в столкновение с другими державами! Продолжай!

– Я хотел бы обратить внимание вашего величества на один благоприятный случай, – продолжал Гуссейн, – но не знаю, смею ли я в настоящую минуту говорить обо всем?

– Обо всем!

– Даже и о престолонаследии?

– Даже и об этом! Гассан-бей пользуется моим полнейшим доверием, и Сади-паша также знает мои намерения, Махмуд-паша не будет скрывать их от него.

– Я хотел, не теряя времени, указать вашему величеству, что теперь настал удобный момент ввести новый закон о престолонаследии! – сказал Гуссейн Авни-паша. – Шейх-уль-Ислам молчит, но исполнить желание вашего величества, может быть, удастся без него, принудив его затем дать свое согласие.

– Что ты говоришь? – перебил Абдул-Азис визиря. – Ведь это насилие!

– Государственный переворот, ваше величество, не редкость в истории разных государств, быстрый и энергичный шаг к достижению желания вашего величества, смелый удар, отмена обременительных и устаревших законов!

Сади недоверчиво глядел на человека, высказавшего такое предложение; ему казалось, будто возле султана шипела змея, как будто это были слова Иуды, хотевшего предать своего господина и благодетеля. Преследуя добрые, честные намерения, Гуссейн никогда не мог бы посоветовать султану подобной насильственной мерой поссориться с духовенством и этим дать грозное оружие в руки врагов!

– Ваше величество имеете в своем распоряжении меня и войско! – льстиво продолжал визирь, чтобы успокоить султана. – Теперь самый благоприятный момент. Всеобщее внимание устремлено на вассальные княжества, и войско внезапно выдвинулось на сцену! Войска вашего величества в образцовом порядке и душой и телом преданы своему повелителю, за это я уж ручаюсь!

– Ты говоришь о насилии, я должен буду штыками и пушками придать вес своей воле.

– В назначенный вашим величеством день совершится весь переворот, и, проснувшись на следующее утро, Константинополь найдет уже все оконченным, – продолжал Гуссейн. – Войска займут все важные пункты, Шейх-уль-Ислам и его советники будут окружены караулом, и новый закон о престолонаследии будет объявлен вашим величеством народу!

Абдул-Азис, по-видимому, находил удовольствие в заманчивой картине, которую рисовал ему военный министр, он задумчиво слушал его и дозволил ему продолжать.

– Большинство слуг вашего величества стоят за этот план, противники же его и ненадежные будут в ночь накануне решительного дня арестованы в своих квартирах. Примкнув к новому закону, они тотчас же будут освобождены. Если народ возмутится, тогда используем штыки; принцы будут отправлены в отдаленное место, а от имени наследника принца Юсуфа раздадим народу деньги. Одним днем решится все, и, не дожидаясь согласия Шейх-уль-Ислама, желание вашего величества будет приведено в исполнение.

– Я обдумаю твой план, Гуссейн-паша, – отвечал султан.

Затем, отдав визирю еще несколько распоряжений, отпустил его.

Сади не мог дольше сдерживать себя. Как только Гуссейн вышел из кабинета, он бросился перед султаном на колени.

– О чем хочешь ты просить, Сади-паша? – спросил Абдул-Азис.

– Быть милостиво выслушанным вашим величеством! – отвечал Сади. – Речь Гуссейна не была речью верного слуги, умоляю ваше величество оставить его слова без внимания! Это были советы предателя!

Даже Гассан был удивлен этой неожиданной выходкой Сади, но он следовал велению своего сердца.

– Не отвергайте, ваше величество, моей просьбы, – продолжал он, – внутренний голос говорит мне, что за словами этого визиря скрываются измена, фальшь. Это заставляет меня трепетать – трепетать за жизнь вашего величества!

– Что ты сказал! – резко и сердито перебил молодого пашу султан. – Обвинение твое падет на испытанного советника и слугу моего трона!

– Внутренний голос не обманывает меня, я взываю о милостивом внимании вашего величества! Заманчивые предложения визиря фальшивы, а если и не так, то результат заблуждения, последствия которого будут ужасны! – сказал Сади.

– Довольно, Сади-паша! – закричал султан. – Я извиняю твою опрометчивость твоими добрыми намерениями, но в этом случае просьба твоя опрометчива и недальновидна. Ступай!

Сади встал; предостерегающий голос его не был услышан, он только повредил себе своими словами, это он чувствовал, он впал в немилость, но не раскаивался, он не мог поступить иначе.