Мария Нуровская - Супружеские игры

В тот же день в библиотеке появилась Леночка. Я догадывалась, что она пришла ко мне. Лена неплохо владела польским языком, но не настолько, чтобы читать беллетристику. Усевшись в уголке за столик, она листала журналы. Чувствовалось, что ей хочется остаться со мной наедине. Хотя Аферистку номер два вместе с ее новорожденной дочкой и перевели в другое помещение и стало посвободней, в камере всегда кто-то был. Подойдя к столику, за которым она сидела, я присела рядом. Мы улыбнулись друг другу. Восточное взаимопонимание, подумала я про себя.

Теперь, получше к ней приглядевшись, я нашла ее более интересной, чем когда она была платиновой блондинкой. Оказывается, это была нестойкая краска, которая сходила после нескольких раз мытья головы. Сперва волосы Леночки стали матовыми, а потом начали приобретать свой натуральный цвет. Она была темной шатенкой с очень светлыми глазами. В ее сильно исхудавшем лице я обнаружила даже черты породистости.

– Ты работаешь в том же пошивочном цехе, что и Агата? – спросила я.

– Нет, я шить не умею. В переплетной мастерской…

Я понимающе кивнула головой.

– Ты вот писательница… интересная у тебя профессия.

– У этого заведения есть одно преимущество – здесь я могу не писать.

Лена без усмешки приняла мое замечание.

– Для меня это жуткое место, – сказала она. – Не знаю, как я вернусь домой… что скажу родителям, жениху…

– Они не знали, чем ты занимаешься?

– Знали, – ответила она. – Когда меня уволили из университета по сокращению штатов, я начала искать работу и стала юрисконсультом в брачном агентстве…

Матримониальные предложения в это агентство в основном поступали из Польши. Одной из клиенток предстояло ехать в Варшаву для встречи с кандидатом в будущие мужья, но она боялась одна отправляться в путешествие и попросила поехать с ней Леночку. Клиентка обещала возместить дорожные расходы, а ее жених по переписке прислал второе приглашение для Лены. Он встретил их на вокзале и отвез в гостиницу, где снял для них номер. Сразу было видно, что это человек при деньгах. Лене он не понравился, но она ничего не говорила – не ей же выходить за него замуж. Вот так она вляпалась в дело, в котором не должна была участвовать. Потому что только здесь, в Варшаве, узнала, что это агентство матримониальных услуг – полная липа, а на самом деле там занимаются поставкой проституток в Польшу. Они использовали ее как своеобразное алиби. Потом ей приходилось сопровождать сразу нескольких девушек, которых представляли в качестве моделей. И разумеется, все они были несовершеннолетними, а насчет всех этих похищений из дома – это полная чушь. Матери сами приводили своих дочерей и чуть ли не со слезами на глазах просили отвезти девушек в Польшу. И все это из-за нищеты. Прежде и она никогда бы не согласилась на такое. Но ее жених был безработным, а отец потерял работу. Все с надеждой смотрели на нее. Она могла бы сказать «нет» и вернуться домой. И что дальше? Кстати, это еще вопрос, вернулась бы она домой или очутилась бы где-нибудь в лесу с перерезанным горлом. Они раскрыли карты, а посему боялись, что она их заложит.

– Будь она проклята, эта свобода. По мне, лучше Сталин, чем то, что сейчас творится.

– Болтаешь, сама не знаешь что. При Сталине на Украине такой голод был, что доходило до людоедства, родители поедали останки своих детей.

Леночка пожимает плечами:

– Это уже история, а теперь мир совсем другой. Все веселятся, а тебе подыхай.

– Это веселье, как на «Титанике». Посмотри только, что делается в Югославии, в Грузии…

– Вот я и говорю, не надо было трогать это болото. Пока оно было стоячим, хоть как-то, но можно было жить. А мне пришлось с таким столкнуться! До сих пор не могу поверить, что все это происходит со мной… Сперва эта Агата избила, а уж как меня перевели… и говорить не хочется тебе… – Она умолкла на минуту. – Нет, все-таки расскажу. Надо же перед кем-то исповедаться, возможно, легче не станет, но говорят, надо… Бабы меня просто насиловали. Думала, наложу на себя руки, но человек настолько привязан к жизни… я и не подозревала, что настолько…

Она замолчала, уставившись на свои неподвижно лежавшие на столе руки.

Не в силах принять какое-нибудь решение, мы ждали, что развязка наступит сама собой, но она не наступала. Я жила у дяди, а Эдвард торчал один в пустой квартире.

До этого он раз в год отвозил дядю на вокзал, когда тот собирался в санаторий, но теперь ни я, ни дядя не обратились к нему, пока он сам не предложил. Загрузив чемоданы в машину, он бросил:

– Ну, пока…

Но я знала, что он вернется. Чувствовала и была на взводе.

Он вернулся. Когда я заваривала кофе на кухне, у меня тряслись руки. Кофе на подносе я принесла в кабинет. И вдруг мы кинулись друг к другу…

Вернувшись в камеру, я улеглась, закинув руки за голову. Мне предстоял еще вечерний туалет, такой проблематичный на этом крошечном пространстве. Мне до сих пор не удалось справиться с тем смущением, которое я испытывала, обнажаясь в присутствии посторонних. Никогда не было уверенности, что я опять не паду жертвой подсматривания, которое считала таким же омерзительным, как и мастурбацию при свидетелях.

Моясь над тазом, я всегда старалась повернуться к моим сокамерницам спиной и непроизвольно прижимала локти к бокам, чтобы заслонить грудь от посторонних взглядов. Но мытье до пояса было куда меньшей проблемой, чем от пояса и ниже. Чуть ли не с чувством отчаяния я снимала белье, а потом приседала на корточки над тазом. В такие минуты мне казалось, что все они смотрят на меня, следят за мной. Однако я никогда не отваживалась посмотреть в их сторону…

Лежу я, ни о чем не думая (это был своего рода перерыв, передышка), и вдруг дверь открывается и на пороге возникает Элюня – та самая, что в первый день моего прибытия сюда нокаутировала меня ударом под дых. Теперь-то мы были в хороших отношениях.

– Дарья, – говорит она. – Дуй к нашей Изе, у нее к тебе дело.

Я села на нарах.

– А что, я одна пойду? – спросила я, не в силах скрыть своего удивления – в это время суток переход в административную часть был закрыт на все засовы.

– Ступай, охранницы тебя впустят, – ответила Элюня и вышла.

В коридоре не было освещения, и мне с трудом удалось отыскать двери, ведущие в помещение, где безраздельно правила Иза. В первой комнате было темно, но во второй, поменьше, горел свет. Иза, по своему обыкновению, сидела за письменным столом на фоне бронированного шкафа. На ней, как всегда, был форменный китель, под ним виднелась блузка с вышитыми розочками, что никак не вязалось с тюремной униформой.

– Что-то… произошло? – осторожно спросила я.

– Присядь, – сказала она, указав на мое обычное место по другую сторону стола. А сама потянулась к шкафу и вынула оттуда бутылку с какой-то цветной жидкостью и два стакана. Наполнила их до половины. – У меня сегодня одна важная годовщина, и я хочу, чтоб ты со мной выпила.

Я отхлебнула порядочный глоток, это была домашняя наливка. Очень вкусная, кстати.

– Что это? – спросила я.

– Понравилось? – улыбнулась Иза.

– Очень.

– Ореховая, по рецепту моей бабки, хочешь, запишу тебе его?

Я покачала головой.

– К этому делу нужен талант, а у меня его ни на грош. А что это за годовщина, могу я спросить?

– Можешь, – ответила она с усмешкой. – Праздную пятый год своей свободы.

– Ты разведенная?

– Ага.

Она подлила мне в стакан.

– Ой, не надо, я быстро пьянею, – запротестовала я.

– Не волнуйся, – сказала она. – В крайнем случае возьму тебя на руки и дотащу до камеры.

– Вот будет сцена, – рассмеялась я.

Я чувствовала себя все лучше, Иза рассказывала мне о последнем заседании пенитенциарной комиссии, да так забавно, что я покатывалась со смеху. Я уже успела познакомиться с большинством из входивших в нее людей, а Иза пародировала их блестяще. Лучше всего у нее выходил наш директор тюрьмы, она до ужаса смешно передразнивала его манеру говорить – с расстановкой и акцентированием носовых «а» и «е», чуть флегматично.

Нам стало неудобно на твердых стульях, и мы перебрались на пол. Сидели, привалившись спиной к стене, подобрав колени к подбородку.

В бутылке уже здорово поубавилось, вскоре Иза вытрясла из нее последнюю каплю.

– У меня еще есть ментоловый ликер, – сказала она.

– Иза! – ужаснулась я. – Мы напьемся в стельку!

– Подумаешь! – махнула она рукой. – Один раз живем.

– Ас кем ты сейчас живешь? – спросила я неожиданно для себя самой.

Она пожала плечами:

– Да с одним типом, лишь бы только он окончательно не захотел переехать ко мне. Зачем мне это? Все это хлопоты трефовые… Сперва носят тебе розы с душистым горошком, а потом швыряют вонючие носки где попало. Мерзость.

– Ты развелась, потому что твой муж разбрасывал носки?

– Нет, развелась, потому что он был такой же дурак, как этот твой Эдвардик… Собственными руками бы его удушила за то, что из-за него ты здесь… Ты… такой прекрасный человек!

– Да ты что говоришь! – запротестовала я.

– Ни один мужик тебе в подметки не годится. Дарья! Я горжусь тем, что я, как и ты, женщина!

Что она, эта Иза, плетет, ужаснулась я про себя. Зачем она это говорит?

Я навострила уши, вдруг представив себе, что после такого вступления последуют декларации, а то и предложение, которое я не смогу принять. И наши отношения испортятся. Горькая обида на нее захлестнула меня. За то, что она заманила меня к себе. И если окажется, что Иза предпочитает женщин, я не смогу больше с ней дружить. То есть дружить смогла бы, если бы она не требовала от меня взаимности.

– Иза, – сказала я. – Я люблю мужчин…

– Тогда почему ты выстрелила в мужчину?

Я чувствовала, как он напирает на меня и мое тело уступает. Не было больше того порога, о который столько раз он спотыкался и на котором мы оба терпели поражения. Я выигрывала безнадежное сражение, которое столько лет вела сама с собой.

Выигрывала, потому что хотела выиграть, несмотря на то что видела, как Эдвард меняется, как на висках его набухают жилы. Надо мной было его набрякшее кровью, обрюзглое лицо. Но это был все-таки он, человек, которого я любила…

Только… с ним стало твориться что-то не то. Он сполз на бок и вдруг зарыдал:

– Отпусти меня! Умоляю, заклинаю – отпусти!

В первый момент я не поняла, а потом сообразила, что эти слова обращены не ко мне. На сей раз кто-то третий воздвиг между нами непроходимую стену для нашей любви…

Я видела перед собой его трясущуюся в рыданиях спину.

Встала и потянулась за одеждой. На полу в кабинете рядом с моей юбкой и блузкой валялись его брюки. Они выглядели как мертвые. Раскинутые штанины застыли без движения… Я хотела поднять их, нагнулась за ними, но потом вдруг выпрямилась, и моя рука скользнула в тайник за картиной, где мой дядя держал пистолет. Я взяла его и вернулась обратно в спальню. Похоже, что тогда я еще не сознавала, что собираюсь сделать. Я просто возвращалась к Эдварду с пистолетом в руках. И только увидев, как он одевается, как натягивает свои трусы до колен…

Сегодня в нашу читальню заглянула Натурщица Вермеера, как я называла ее про себя. Раньше она тут никогда не появлялась, хотя именно здесь проходила светская жизнь тюрьмы. Женщины играли в карты, в шашки, смотрели телевизор, вязали. В углу на плитке стоял чайник, вода в нем кипятилась постоянно. Заключенные заваривали себе кофе – все помещение пропахло его ароматом. Приходили сюда сразу после ужина.

Увидев ее, я почему-то подумала, что она ищет себе исповедника. Как другие. Мне совсем это не было нужно, я уже была сыта по горло чужими историями.

Она присела за столик. Я чувствовала, что она ждет, когда я к ней подойду. Внутренне с трудом преодолев себя, я все– таки направилась к ней. Присела рядом. Мы помолчали.

– Сколько времени? – наконец спросила она.

Я глянула на часы:

– Двадцать минут пятого.

Она кивнула, а потом протянула мне под нос свое запястье:

– А у меня на часах сколько?

– Десять минут второго, – ответила я удивленно, не зная еще, к чему она клонит.

– Остановились минута в минуту. Всегда так останавливаются, год за годом…

– Надо отдать их часовщику.

– Отдавала, но тот говорит, что с ними полный порядок. Когда покойник падал, то ударил их об землю, стеклышко разбилось вдребезги, а стрелки замерли на десяти минутах второго. И мои часы встают в каждую годовщину…

Она опустила глаза и совсем стала похожа на женщину с картины. У нее было точно такое же выражение лица, как и у той.

– Ты, наверно, думаешь об этом и не заводишь их…

– Вот еще, – дернула она плечом. – Завожу.

Я не знала, что ей сказать.

– Ты боишься? – спросила я.

Она вскинула на меня глаза: