— Спасибо за то, что уведомили меня об этом печальном факте, дорогая, — отпарировал он. — Иначе я бы не заметил!

Он уже взялся за дверную ручку, но помедлил и полуобернулся. Сейчас она видела его лицо в профиль. Каштановая прядь падала на лоб. К ее удивлению, на губах не играла обычная беззаботная улыбка. И в голосе звучала непривычная печаль:

— Я никогда не хотел ранить тебя, Виола. Жаль, что ты мне не веришь.

Не будь он таким негодяем, она могла бы поклясться, что в его глазах промелькнуло нечто вроде сожаления. Но этот негодяй и лжец никогда не любил ее.

Правда, она так и не успела убедиться в искренности его сожаления: лицо его вновь приняло беспристрастное выражение.

— Вы не можете меня заставить! Вы прекрасно знаете, как я вас ненавижу! Неужели вы способны лечь в постель с женщиной, которой вы противны?

— Постель очень удобное место для того, чтобы зачать наследника, но если у тебя есть иное предложение, я готов его выслушать. Конечно, прошло много времени, но, насколько припоминаю, рискованные любовные игры были одним из твоих излюбленных способов времяпрепровождения.

Виола вскипела, но, не дав ей сказать ни слова в ответ, виконт исчез.

Негодяй!

Кипя гневом, она стала метаться по библиотеке. Ненависть и злоба были так велики, что она задыхалась. Трудно поверить, что когда-то она питала к мужу совершенно иные чувства!

Девять лет назад, когда она впервые увидела Джона Хэммонда, все произошло как в романе. Стоя на другом конце переполненного бального зала, он отыскал ее глазами, улыбнулся, и вся жизнь Виолы разительно изменилась.

Тогда ему было двадцать шесть, и она могла поклясться, что не видела мужчины красивее: глаза цвета бренди, тело атлета, точеные черты лица. Он получил титул всего год назад, но с таким же успехом мог оказаться не виконтом, а простым торговцем — ей было все равно. В ту ночь, на балу, она страстно влюбилась в этого сильного, красивого мужчину, завоевавшего ее семнадцатилетнее сердце своей неотразимой улыбкой.

Она никогда бы себе не призналась, но сейчас он был еще более привлекателен, чем тогда. В отличие от многих своих ровесников не растолстел и не облысел. Кто угодно, только не Джон. Он по-прежнему обладал идеальной спортивной фигурой, а зрелость только придала ему сил. Тонкое сукно фрака облегало широкую грудь и плечи. Длинные ноги в темных брюках казались еще более мускулистыми. Все те же выразительные глаза, только появились гусиные лапки морщинок. Он слишком часто смеялся в обществе других женщин.

Сколько их было, этих женщин?

Виола опустилась на стул, снедаемая горечью, которую, как считала еще утром, давно успела преодолеть. Несмотря ни на что, она любила его, любила с безумной силой. И вышла замуж, искренне считая, что солнце сияет только для него. Как она жестоко ошибалась!

Он уверял ее в своей любви. И лгал… Потому что женился не ради любви, а из-за богатого приданого. Свою любовь она растратила на человека, который был к ней равнодушен. Который решил, что должен жениться по расчету. Чье сердце никогда ей не принадлежало.

Виола вскочила. Все это в прошлом. Она давно пережила предательство и признала собственную глупость. И пока он менял любовниц, она все это время строила свою собственную, обособленную от него жизнь. Спокойную и мирную жизнь, заполненную благотворительной работой, дружбой с порядочными людьми и безмятежностью. И она не намеревалась ничего менять. Супружеский долг вместе с супругом может катиться к дьяволу, где ему самое место.


Для тебя не страшен зной,

Вьюги зимние и снег,

Ты окончил путь земной

И обрел покой навек.

Дева с пламенем в очах

Или трубочист — все прах…[1]

Джону неожиданно изменил голос. Он замолчал, невидящими глазами уставясь на раскрытый томик Шекспира в руке. Попытался продолжать, но язык его не слушался.

Тогда он отвернулся и оглядел осыпающиеся серые руины замка Ни, высившиеся вдалеке. Они с Перси частенько играли там во время летних каникул. Устраивали осады, вели битвы и поединки.

У Джона как-то странно сжалось сердце при воспоминании о тех днях, проведенных в Харроу и Кембридже. О лодочных гонках на майской неделе.[2] И о том, как Перси всегда был рядом. Принимал участие в каждой студенческой проделке, каждой авантюре. Делил с ним радость и боль. Даже влюбленность в одну девушку не помешала их дружбе.

«Ваш кузен умер. Неужели вам безразлична его смерть?»

Слова Виолы снова и снова возвращали его к действительности, врывались в его смятенные чувства. Скорбь? Как несправедливо с ее стороны задавать подобные вопросы. Скорбь давила Джона, но для него немыслимо выказывать на людях свое горе; все должно быть глубоко скрыто под маской учтивости. Недаром он много лет учился носить эту маску, неустанно совершенствовал это умение. Виола совсем другая, она никогда не скрывала своих мыслей и чувств. Он не понимал этого. Никогда не понимал.

Кто-то негромко кашлянул. Джон набрал в грудь воздуха и постарался взять себя в руки. Все ждали. Усилием воли он нашел то место в «Цимбелине», на котором остановился, и продолжил:


Все прошло — тиранов гнет,

Притеснения владык,

Больше нет ярма забот,

Равен дубу стал тростник,

Царь, ученый, врач, монарх —

После смерти все лишь прах.[3]

Захлопнув книгу одной рукой, он нагнулся и набрал горсть земли. Но прежде чем бросить на гроб, прислушался к словам викария, читавшего заупокойную молитву.

Прах к праху. Перси мертв.

Джон снова протянул руку, но не смог уронить землю на полированную поверхность гроба. Рука дрожала, и он крепче сжал в кулаке влажную землю. Повернулся и, хватая ртом холодный весенний воздух, отошел от собравшихся у могилы.

Добравшись до развалин замка Ни, он первым делом подошел к рухнувшей банане и отбросил томик Шекспира.

Память его не подвела. Джон нащупал шатавшийся камень и вынул его из стены.

И точно. Он все еще был на месте, тот тайник, который они когда-то устроили вместе с Перси. Здесь они прятали строго запрещенные вещи, такие как нюхательный и трубочный табак, неприличные рисунки и тому подобное. Однажды Джон даже сунул сюда сорочку Констанс, прелестную штучку из тонкого муслина с кружевами, вышитую желтыми нарциссами. Как-то летним днем тринадцатилетний Джон украл сорочку из ее гардероба и спрятал здесь. К его удивлению, Перси, узнав обо всем, наградил кузена ударом в челюсть. Двенадцать лет спустя Джон танцевал на их свадьбе.

Он положил в тайник землю, смяв ее в небольшой ком. Почему-то ему казалось правильным положить землю именно сюда, а не сыпать на деревянный ящик, ставший последним пристанищем Перси.

Джон долго смотрел на нишу и земляной ком, и пожар в груди усилился, а груз, давивший на плечи, становился все тяжелее. Наконец, не в силах вынести все это, он толкнул камень на место, повернулся и прислонился к грубой кладке каменной стены, а потом сполз на землю и обхватил ладонями голову, убитый скорбью и внезапным ужасным ощущением полного одиночества.

Перси, славный, рассудительный, здравомыслящий Перси. Он прекрасно управлял бы Хэммонд-Парком, а также Эндерби и другими поместьями, принадлежавшими виконту, и сохранил бы их для грядущих поколений. Джон всегда знал, что Перси будет рядом. Вместе, плечом к плечу, они были непобедимы. Перси, готовый принять на себя его долг, который сам Джон не смог выполнить из-за краха своей супружеской жизни.

Сознание этого позволяло Джону чувствовать себя в полной безопасности и благополучно избегать ответственности, которая всегда лежала на нем. Он был обязан произвести на свет наследника, но, зная, что Перси или его сын рано или поздно получат титул, ни о чем не волновался.

Не желая принуждать жену делить постель с опостылевшим мужем, Джон видел в Перси и его сыне единственных наследников титула. Ему в голову не приходило, что кузен и лучший друг, один из немногих людей в мире, которым он доверял, станет жертвой эпидемии, унесшей и его сына. И следующим виконтом будет не кто иной, как Бертрам!

Все в Джоне восставало против такой перспективы. Он должен иметь сына, иначе придется смотреть, как все, что он сумел спасти, пойдет прахом. Ему и Виоле придется найти способ примириться и вновь обнаружить огонь желания, который так ярко горел между ними в самом начале. Пусть это продлится недолго, иначе они, возможно, попросту уничтожат друг друга, но ровно столько, сколько понадобится, чтобы на свет появился его сын.

— Перси всегда любил Шекспира. Спасибо.

Тихий голос подошедшей Констанс вернул его к действительности.

Джон слегка приподнял голову, глядя на черную фланелевую юбку вдовы Перси, отделанную косичкой черного шелка. Траурные одежды.

Горячие тиски с новой силой сдавили грудь, и он отвернулся, стараясь взять себя в руки.

— Помню, как в школе его прозвали Совой, — пробормотал он. — Перси не поднимал головы от книги, поэтому испортил зрение. Пришлось надеть очки.

— Мальчишки безжалостно издевались над ним. Он рассказывал, как трое негодников утащили его очки и разбили. Говорил, что ты набросился на них с кулаками. Тогда ты вспылил единственный раз в жизни.

— Поверь, Перси немедленно побежал за мной, и вместе мы измочалили эту троицу. Нас едва за это не исключили. Его по-прежнему дразнили Совой, но больше никогда не разбивали очков.

Констанс опустилась на траву рядом с Джоном.

— А как прозвали тебя?

Он повернулся и посмотрел на женщину, которую они с Перси знали с самого детства. На девочку, в которую оба влюбились в то лето, когда обойм исполнилось тринадцать лет. Констанс стала первой девушкой, которую Джон поцеловал. Это о ней он писал худшие на свете стихи. Видел эротические сны. И отошел в сторону, когда в ту осень, почти десять лет назад, она вышла замуж за Перси. Он делал вид, будто это его не трогает. Но сколько было выпито, сколько ночей проведено без сна! Сколько хорошеньких женщин перебывало в его постели! И все это не слишком помогало забыть Констанс.

Он смотрел в серые глаза и залитое слезами лицо своей первой любви и видел отраженную в них собственную скорбь. И все же знал, что ей еще тяжелее, ибо она потеряла и мужа, и сына. Поэтому он сосредоточился на самой банальной теме, которая помогла бы обоим не раскиснуть окончательно.

— Меня прозвали Мильтоном.

— Верно. Я и забыла.

Она вытащила шляпную булавку и откинула на спину черную соломенную шляпку. Солнце играло в ее темных рыжевато-каштановых волосах, придавая им сходство с полированным красным деревом.

— Почему Мильтон? Оно совершенно тебе не идет.

Он снова заставил себя вспомнить старые прозвища, данные соучениками в Харроу. Так легче и безопаснее.

— Ошибаешься, оно мне очень подходит! Неужели Перси ни разу не говорил, почему меня прозвали Мильтоном?

— Как ни странно, нет. — Помолчав, Констанс добавила: — Удивительно, как мало ты знаешь о жизни собственного мужа. Я считала, что за десять лет брака узнала о муже все. Но, как выяснилось, ошибалась. За последние несколько дней так много людей рассказывали мне самые необычные истории о Перси. Кое-что я знала, конечно, но в основном… никогда не слышала. Так много историй…

Голос ее прервался, и на ресницах повисли слезы.

— Конни, не плачь, — потребовал он прерывистым шепотом. — Ради всего святого, не плачь.

Она отвернулась, стараясь сохранять самообладание. Ради Джона. Потому что знала, как сильно он ненавидит слезы. Помедлив, она снова повернулась к нему, улыбаясь дрожащими губами:

— Итак, ты собираешься рассказать, каким образом приобрел столь славное прозвище?

— В свой первый день в Харроу я, разумеется, попал в беду, и мистер Джонсон сказал, что если я буду продолжать в том же духе, то никогда не попаду на небо. Я ответил, что это не важно, поскольку намерен править в аду.

— Это вполне в твоем духе, — засмеялась она сквозь слезы. — Ты всегда все делал по-своему.

В голове молниеносно промелькнули все девять лет его брака. Не так уж хорошо он правил в собственном аду!

— Да, и, возможно, зашел слишком далеко, — признался он. — С твоей стороны было весьма разумно выбрать Перси, а не меня.

— Ничего разумного. Ты был сыном виконта и, следовательно, куда более выгодной для меня партией. Я была дочерью богатого торговца, девушкой с богатым приданым и незнатным происхождением. Нет-нет, я выбрала Перси, потому что он так отчаянно меня любил.

— Я тоже любил тебя, — грустно усмехнулся Хэм-монд, — но мне это не помогло.

— Да, но сделал предложение он.