Эмили Гиффин - Суть дела

— Было отлично.

— Значит, ты уже поужинал? — уточняю я.

Он быстро отвечает:

— Всего лишь перекусил. Ужасно захотелось еды Антонио.

— Привез мне что-нибудь? — спрашиваю я в надежде, что он просто забыл на заднем сиденье белый пакет с едой навынос. Я готова отбросить всю свою теорию, если он всего лишь предъявит этот пакет

Ник с сожалением щелкает пальцами.

— Надо было. Прости. Я так понимаю, ты поела с детьми?

— Да. Но от блюд Антонио я никогда не откажусь. Эти равиоли я могла бы съесть на десерт.

— Не сомневаюсь, — улыбается он. И затем, явно торопясь сменить тему, спрашивает, как прошел мой день.

— Прекрасно, — отвечаю я, пытаясь вспомнить, чем заполнила последние двенадцать часов. В голове у меня пусто, это может быть и хорошим знаком, и дурным, в зависимости от ваших видов на будущее и от вашей жизни и настоящий момент. Сегодня вечером это кажется дурным знаком как и все остальное.

— А дети? Угомонились? — задает он ненужный вопрос.

— Нет. Пошли погулять.

Улыбкой я смягчаю свой сарказм.

Ник улыбается, едва ли не смеется.

— Как прошел твой день? — спрашиваю я, думая, как права моя мать. Это он может рассказать о чем-то интересном. Это у него есть более занимательные вещи, чем вовремя прийти домой сегодня вечером.

— Пересадка прошла нормально, — отвечает он; наша беседа идет на автопилоте.

Три слова о четырехчасовой операции.

— Да?

Мне необходимо услышать подробности — не столько из-за того, что интересно услышать медицинский отчет, а просто важно, чтобы Ник хотел поделиться со мной.

— Да. Случай из учебника, — говорит он, рубанув в воздухе рукой.

Я жду несколько секунд, пока не становится ясно: продолжения не последует.

— Ясно. Эйприл сказала, что видела тебя в больнице.

Его лицо оживляется, делается почти свирепым, когда он говорит:

— Да. Какого черта их туда понесло?

— Они не знали о сегодняшней операции, — говорю и, озадаченная тем, что оправдываю Эйприл и Роми, хотя в общем согласна с Ником.

Он фыркает.

— И все равно.

Я киваю, показывая таким образом свое с ним согласие и надеясь, что это единение устранит нашу непонятную размолвку.

— Я слышала, они принесли вино, — говорю я, закатывая глаза.

— Кто приносит в комнату ожидания вино?

— Да еще утром.

Он расстегивает пальто, стряхивает его с себя.

— Тебе следует вычеркнуть ее из своей жизни, — категорично заявляет Ник.

— Вычеркнуть Эйприл? — переспрашиваю я.

— Да. Ты можешь гораздо лучше использовать свое время.

Например, провести его со своим мужем, хочу сказать я, но сдерживаюсь.

— У нее есть и хорошие качества. И потом, мне кажется, она действительно хотела помочь.

— Помочь кому? Своей безответственной подруге?

Я неловко пожимаю плечами, когда он продолжает, теперь уже его не остановить.

— Они заслуживают того, чтобы им вкатили иск.

— Думаешь, такая возможность существует?

— Ни малейшей.

— Мать ребенка обсуждала это с тобой? — спрашиваю я, заинтригованная больше межличностной стороной его работы, чем медицинской.

— Нет, — отрезает Ник.

— А мы? — спрашиваю я. — Ты бы смог?

— Да, — заявляет Ник, демонстрируя мстительную сторону своей натуры. Эта его черта мне не особенно нравится, но я все равно ею восхищаюсь, как и его плохим характером, слепым упрямством и беззастенчивым духом соперничества. Все признаки выдающегося хирурга, те самые особенности, которые делают его тем, кто он есть. — Я мог бы подать в суд хотя бы из-за этой оскорбительной бутылки вина... И это выражение ее лица... как ее зовут? Реми?

— Роми, — поправляю я, изумляясь, что этот человек, сумевший выучить название всех мышц и костей человеческого тела и бесконечные медицинские термины на латыни, не может удержать в памяти несколько имен.

Он продолжает, словно говоря с самим собой:

— Эта ее фальшивая улыбка... Я только что закончил страшную хирургическую процедуру, а она улыбается, желая поговорить со мной о частных школах.

— Да. Эйприл сказала, что она собирается дать нам рекомендательное письмо, — замечаю я.

— Черта с два она даст, — говорит Ник. — Пошла она прочь. Мне не нужно письма от нее. Я не хочу, чтобы Руби даже рядом находилась с подобными людьми.

— По-моему, ты немножко обобщаешь, — продолжаю я, и ощущение покинутости сменяется у меня в душе досадой и злостью.

— Может быть, — говорит Ник. — А может, и нет. Посмотрим.

— Посмотрим? Это значит, ты изучишь этот вопрос? Рассмотришь его?

— Конечно. Само собой. Я же сказал тебе, что займусь этим.

— Ты просмотрел сегодня форму заявления? — спрашиваю я, но на самом деле говорю не о заявлении, а о том, чтобы Ник принял хоть какое-нибудь участие в жизни нашей семьи.

Он смотрит на меня, а потом произносит мое имя так, как обращается к Руби, когда в десятый раз зовет ее почистить зубы. Или, что бывает чаще, когда слышит, как я в десятый раз прошу ее почистить зубы.

— Что? — говорю я.

— Ты знаешь, на что похож мой день?

Он не дожидается моего ответа.

— Я склеил лицо ребенка. У меня не было времени на заявления в детский сад.

— Но у тебя нашлось время на брускетту у Антонио?— говорю я, пропуская промежуточные стадии гнева и чувствуя, как в груди у меня нарастает ярость.

Ник резко встает.

— Я иду в душ.

— Разумеется, идешь, — говорю я ему вслед.

Он оборачивается и меряет меня холодным, жестким взглядом.

— Зачем ты это делаешь, Тесс? Для чего выдумываешь проблемы?

— Почему ты не хочешь приходить домой? — выпаливаю я, ожидая, что Ник смягчится. Скажет мне о смехотворности моего поведения.

Но он пожимает плечами:

— Ничего себе. Не знаю. Потому что ты создаешь здесь такую приятную обстановку.

— Ты серьезно? Я только и делаю, что создаю для тебя приятную обстановку. Для нас. Я так стараюсь! — кричу я, голос у меня дрожит, когда передо мной вдруг во всех деталях встает мой день. Покупка продуктов, загрузка фотографий, готовка, уход за детьми. Все это я делаю для нашей семьи.

— Ну, может, тебе стоит поменьше стараться. Поскольку, что бы ты ни делала, Тесса, ничего, похоже, не получается, — произносит он; голос у него злой, но сдержанный и ровный, как его руки во время операции. И бросив на меня последний презрительный взгляд, он поворачивается и исчезает наверху. Минуту спустя я слышу, как он включает душ, где он остается очень долго, еще раз доказывая мою теорию.

— Вы тоже врач?

В мысли Вэлери врывается громкий голос, напоминая, что она все еще у Антонио, ждет кальцоне для Джейсона, о котором забыла бы, если б не напоминание Ника в самом конце их ужина, перед тем как он собрался ехать домой.

Она поднимает глаза и улыбается топчущемуся рядом Тони.

— Врач?.. Нет, — отвечает она таким тоном, словно сама мысль об этом смешна.

На самом деле это и вправду смешно, учитывая тот факт, что единственную плохую оценку в своей жизни она получила в школе по биологии, когда наотрез отказалась препарировать зародыш поросенка, которого они назвали Уилбуром[17] по настоянию ее напарника по лабораторным занятиям, футболиста. Она до сих пор помнит тошнотворный запах формальдегида и тоненькие вкусовые сосочки на бледно-розовом язычке.

Тони предпринимает новую попытку:

— Медсестра?

Вэлери думает, не прекратить ли его расспросы, просто ответив: «Юрист», — но понимает: Тони любопытно, что связывает ее с Ником, а вино притупило ее обычную осторожность. Кроме того, в открытых, приветливых манерах Тони есть то, что заставляет Вэлери говорить правду.

Поэтому она кивает в сторону больницы и говорит:

— Мой сын — пациент «Шрайнерс».

— О, — тихо произносит Тони. Он сокрушенно качает головой, и Вэлери спрашивает себя, только ли к ее ответу относится сочувствие Тони, а может, и к его вопросу, в результате которого светская беседа каким-то образом свернула на мрачные рельсы. — Как он себя чувствует?

Вэлери улыбается, стремясь ободрить его и попрактиковаться в разговоре, который, знает она, ей снова и снова придется вести в предстоящие месяцы.

— Он там лежит. Ему уже сделали две операции...

Она неловко умолкает и выдавливает новую улыбку, не зная, что еще сказать.

Тони переступаете ноги на ногу, а затем переставляет солонку и перечницу на соседнем столике.

— Доктор Руссо его хирург?

— Да, — отвечает она, почему-то гордясь этим, как будто их дружеские отношения отражаются и на ее заботе о сыне. Только лучшее для Чарли, думает она.

Тони выжидательно смотрит на Вэлери, поэтому она продолжает, делясь подробностями.

— Одна операция на руке. Другая — на щеке. Сегодня утром.

Она касается своего лица и впервые с того момента, как ушла от Чарли почти два часа назад, испытывает укол тревоги. Она смотрит на свой сотовый, лежащий экраном вверх на столе и настроенный на максимальную громкость, и спрашивает себя, не пропустила ли она каким-то образом звонок от Джейсона. Но экран обнадеживающе пуст, демонстрируя только двухполосное шоссе, извивающееся под голубым небом и пушистыми белыми облаками и исчезающее вдали.

— Что ж, тогда вы уже знаете — доктор Руссо лучший. Вы и ваш сын получили лучшее, — говорит Тони с такой страстью, что Вэлери делается интересно, не общается ли он напрямую с пациентами или их родителями. Ресторатор с уважением продолжает: — И он такой скромный... Но сестры, которые сюда ходят, мне рассказывали о его наградах... о детях, которых он спас... Вы слышали о маленькой девочке, о той, которая попала в авиакатастрофу в Мэне? Ее отец был важной персоной на телевидении. Это было в «Новостях», года два назад.

Вэлери качает головой, понимая, что отныне лишена будет роскоши игнорировать подобные истории.

— Да. Они летели на маленьком одномоторном самолете. Летели на свадьбу... всей семьей... и самолет упал в четверти мили от взлетной полосы, сразу после взлета. Врезался в набережную, и все, кроме той девочки, погибли на месте от ядовитого дыма и ожогов. Пилот, родители, три старших брата девочки. Такая трагедия, — скорбно подытоживает он.

— А девочка? — спрашивает Вэлери.

— Осталась сиротой и без родственников. Но она выжила. Сумела. «Девочка-чудо» называют ее медсестры.

— А насколько серьезные у нее были ожоги? — спрашивает Вэлери, нервно постукивая ногой.

— Серьезные. Очень серьезные. Восемьдесят процентов тела, так примерно.

Вэлери сглатывает, представляя восемьдесят процентов, насколько хуже могло быть с Чарли.

— Как долго она находилась в больнице? — спрашивает Вэлери, в горле у нее внезапно пересыхает.

— Да не помню, — пожимает плечами Тони. — Долго, очень долго. Много месяцев. Даже, может, год.

Вэлери кивает, у нее сжимается сердце при мысли о катастрофе, о неизмеримом ужасе на той набережной. Представив языки пламени, охватившие самолет и всех людей в нем, она закрывает глаза, чтобы отогнать встающие образы.

— Вам не плохо? — спрашивает Тони.

Она поднимает взгляд и видит, что Тони придвинулся ближе, стоит, сжав руки и наклонив голову, и выглядит странно изящным для такого коренастого, дородною мужчины.

— Не нужно мне было... Я поступил бесчувственно.

— Ничего. Нам очень повезло по сравнению с ней. — Вэлери допивает вино, ей вдруг отчаянно хочется побыстрее вернуться в больницу, и в этот момент из глубины помещения появляется повар с пакетом еды навынос.

— Кальцоне и домашний салат?

Вэлери благодарит и лезет в сумку.

Тони поднимает руки и говорит:

— Нет-нет. Прошу вас. Это от заведения. Просто приходите повидать нас, хорошо?

Вэлери пытается возражать, но потом благодарно кивает и обещает прийти.

— Ну как он? — спрашивает Вэлери Джейсона, войдя в палату и увидев Чарли в той же позе, в какой она его оставила.

— Так и спит. Он спал даже во время перевязки, — говорит Джейсон.

— Хорошо, — произносит она; ему требуется отдых, и каждая минута сна — это минута без боли, хотя иногда Вэлери думает, что его ночные кошмары хуже всего остального. Она скидывает туфли и надевает тапочки — это часть ее ежевечернего ритуала.

— Итак? Как все было?

— Было замечательно, — тихо отвечает Вэлери, думая о том, как быстро пролетело время, пока она сидела там с Ником, как приятно и легко чувствовала себя. — Мы очень хорошо поговорили.