Эмили Гиффин - Суть дела

А теперь он плачет. Из-за нее. Из-за Вэлери Андерсон.

Я вытираю слезу на его щеке, думая, зачем это делаю и не последнее ли это проявление нежности между нами.

— Прости меня, Тесса. Я так раскаиваюсь, — говорит он.

— Ты меня бросаешь? — спрашиваю я, словно советуюсь с ним, «говядину» или «рыбу» пометить на купоне.

— Нет. Я покончил с этим. Только что.

— Только что? Во время прогулки?

Он кивает:

— Да. Только что... Тесса... как бы я хотел, чтобы этого не было. Я взял бы это назад, если бы мог.

— Но ты не можешь, — произношу я, скорее для себя, чем для него.

— Знаю, — говорит он. — Знаю.

Я смотрю на него, голова у меня кружится, и я вспоминаю все моменты, когда на моих глазах разворачивались подобные сценарии. От неопытнейших девочек-подростков, убежденных, что никогда больше не полюбят, до седых, морщинистых женщин, у которых нет времени найти новую любовь. От обычных домохозяек до самых красивых и известных женщин мира. Передо мной возникает список, как будто подсознательно готовившийся к этому моменту: Рита Хейуорт, Жаклин Кеннеди, Миа Фэрроу, Джерри Холл, принцесса Диана, Кристи Бринкли, Ума Турмен, Дженнифер Анистон. Однако данный список меня не утешает, не дает уверенности, что поступок Ника не связан со мной, это не меня он отвергает, не все во мне.

Я вспоминаю о том теоретическом разговоре на тему «как ты поступишь?», обо всех случаях, когда он возникал, включая совсем недавний — с Роми и Эйприл, ведь к этому моменту, насколько мне известно, Ник мог уже с ней переспать. Что, если Ник так чудовищно со мной поступил? Как отреагирую я?

И сейчас я это узнаю; я снова наблюдаю за собой.

Я обнаруживаю, что не плачу. Не кричу. Не раскисаю, вообще не нервничаю. Я говорю негромко, думая о детях наверху, в игровой комнате, и представляя, как однажды они спросят меня об этом дне, и я прикидываю, что скажу им. Думаю о своей матери, потом об отце, затем снова о матери. О ссорах, которые я невольно слышала, и о ссорах, о которых так и не узнала. Затем я поднимаюсь, выпрямляюсь во весь рост и велю Нику уходить.

— Пожалуйста, — молит он.

Но это слово не смягчает меня, а лишь наполняет ненавистью. Ненависть придает мне сил. «Так не должно быть», — думаю я. Ненависть не должна придавать сил. Но именно это и происходит.

— Уходи, — говорю я.

И меня вдруг осеняет: уйти нужно мне, это я хочу покинуть этот дом и быть одна. Если я останусь, мои силы подведут меня. Я упаду в обморок на кухне и не смогу разогреть в микроволновке куриные наггетсы и высидеть вместе с детьми специальную рождественскую программу Чарли Брауна, просмотр которой я им пообещала. Вид Лайнуса, закутывающего тощее деревце в свое синее одеяло, окажется для меня нестерпимым.

— Убирайся немедленно, — повторяю я.

— Тесса...

— Сейчас же! Видеть тебя не могу!

Затем я делаю шаг назад, медленно отступаю, как будто слежу за своим врагом. Единственным врагом в своей жизни. Я смотрю, как он снова наматывает на шею шарф, и вспоминаю день, когда мы встретились в метро, день, когда я поняла, что брак с Райаном — милым, простым Райаном — ошибка. Ирония судьбы. Мое представление, будто Ник меня спас, это воспоминание пронзает меня вместе с чувством глубочайшего сожаления. Сожаления абсолютно обо всем, что было в нашей совместной жизни. О нашем первом свидании, дне нашей свадьбы, переезде в Бостон, о нашем доме и обо всем, что есть в нем, вплоть до самой пыльной банки чечевичного супа в глубине нашего буфета.

Затем, на долю секунды, я даже сожалею о том, что у нас есть дети, — эта мысль наполняет меня чувством огромной вины, печали и еще большей ненависти к человеку, которого я некогда любила, как не любила никого. Я мысленно беру свои слова назад, лихорадочно уверяя Бога, что я не имела этого в виду и мои дети — единственно правильное решение, которое я когда-либо принимала. Единственное, что у меня осталось.

— Прости меня, — просит Ник, у него вид отверженного, поникшего, потерянного, — я все сделаю, чтобы это исправить.

— Ты ничего не можешь сделать, — говорю я. — Это нельзя исправить.

— Тесса... с ней все кончено...

— С нами все кончено, Ник. Нас больше нет... А теперь убирайся.

Она думает вернуться на работу на такси, но решает пройтись пешком, надеясь, что вместе с телом онемеет от холода и ее сердце. Но при виде офисного здания Вэлери понимает: это не сработало, ни в малейшей степени. Она прикидывает, не зайти ли в кабинет, хотя бы для того, чтобы выключить компьютер и взять кейс, набитый документами, которые понадобятся ей для ранней встречи завтра утром, но невыносимо увидеть кого-нибудь из своих коллег. Она уверена, ее видно насквозь, и любой поймет: у нее только что разбилось сердце. «Бедная Вэлери», — скажут они друг другу, и новость быстро разлетится по офису. Похоже, она никак не может преодолеть полосу неудач.

Поэтому она идет к своей машине, поставленной на четвертом этаже гаража, слушая эхо от стука своих каблуков по цементному полу. Руки без перчаток застыли настолько, что Вэлери с трудом открывает дверцу. Она тревожится, не отморозила ли пальцы. Всего несколько дней назад подобный вопрос она задала бы Нику — как узнать, не получил ли ты обморожение? Вовсе не для того, чтобы получить медицинскую консультацию, а просто она начала обсуждать с ним почти все, вплоть до повседневных мелочей. И от мысли, что никогда больше не сможет ему позвонить — по важному или пустяковому делу, — у нее перехватывает дыхание.

Вэлери дрожа усаживается в машину и включает двигатель, уставившись на тусклую стену из шлакоблоков, которая то видится четко, то застилается туманом. Через какое-то время Вэлери перестает сдерживать слезы, окружающее расплывается еще больше, плечи ее вздрагивают от частых, подавляемых рыданий. Спустя какое-то время, когда слез уже не остается, Вэлери глубоко вздыхает, сморкается и стирает с лица растекшуюся тушь. Затем задним ходом сдает со своего места и пробирается к выезду, мимо служителя Уилли с золотыми зубами, который, как обычно, салютует ей на прощание.

«Ничего не поделаешь, — думает Вэлери, пока едет к Джейсону, чтобы забрать у него Чарли. — Время двигаться дальше».

Но на следующее утро она просыпается в еще худшем состоянии — гораздо худшем, — как будто разочарование всю ночь собиралось с силами. От осознания того, что Ник ушел и совместное будущее или даже еще одна ночь вместе невозможны, у Вэлери начинает ломить все тело, как при гриппе. Она встает с постели, идет в душ, затем проходит через всю рутину дня, ощущая в сердце зияющую пустоту. А она-то воображала, что никто не оставит в ее жизни такой след за столь короткий период времени. Вэлери знает, что никогда не заполнит эту пустоту — никогда даже не попытается заполнить. Это не стоит того. Она недоумевает, какой дурак сказал, что лучше любить и потерять любовь, чем вообще никогда не любить, — ничто не вызывало у нее такого резкого несогласия.

Но чем упорнее пытается Вэлери изгнать Ника из своих мыслей, тем больше скучает по нему. По его имени, высвечивающемуся на экране телефона, по его голосу, рукам, улыбке. Больше всего Вэлери не хватает ощущения, что в ее жизни происходит нечто особенное и она сама — особенная.

Единственное смягчающее обстоятельство, решает она, это время их разрыва. Хотя приближение Рождества и делает ее страдания более острыми, оно же и помогает ей сосредоточиться на обычной задаче — на создании в одиночку традиций в стиле Нормана Рокуэлла[26], которые потом составят лучшие воспоминания детства для Чарли. Она берет его колядовать с группой из церкви, которую посещает ее мать, сооружает вместе с сыном пряничные домики, помогает написать письма Санте. И все это время тихо надеется, что Чарли не спросит о Нике. Она решила устроить в жизни сына столько волшебства, чтобы он не почувствовал отсутствия чего-то или кого-то.

За два дня до Рождества, в сочельник рождественского сочельника, как называет его Чарли, Вэлери особенно удовлетворена своими усилиями. Они сидят рядом с елкой, прихлебывают эггног[27], и Вэлери кажется, только она замечает отсутствие Ника, а Чарли доволен. И точно, он смотрит на нее и объявляет, что их рождественская елка самая красивая, она лучше стоящей в вестибюле их школы, даже лучше той, что высится в торговом центре рядом с Сантой.

— Почему это? — спрашивает Вэлери, желая извлечь максимум из комплимента, гордая, даже растроганная.

— У нас более яркие украшения, более пышные ветки... и больше огней.

Она улыбается сыну, думая о том, что развешивание электрогирлянд — одна из тех задач, которые она всегда относила к категории отцовских наряду с выбрасыванием мусора или стрижкой газона, только гораздо более важная для ребенка. И поэтому она всегда старалась превзойти любого мужчину, затрачивая много времени, чтобы обвить ветки гирляндами из десятков мигающих цветных огоньков, доводя до совершенства их расположение, создавая впечатление, будто в действие пришла армия эльфов. Вэлери делает глоток своего напитка, щедро приправленного специями, и говорит:

— Пожалуй, я с тобой соглашусь. У нас необыкновенно красивая елка.

Секунду спустя Чарли ложится на живот, кладет подбородок на руки и спрашивает:

— Когда к нам придет Ник?

Вэлери замирает, от звука его имени сердце ее трепещет, потом падает. Она всего лишь раз слышала его с тех пор, как Ник разорвал их отношения, — Джейсон как-то спросил, какие у них новости. Она ответила, что все кончено и не хочет об этом говорить. Брат промолчал.

Но сейчас сказать то же самое сыну она не может. Поэтому отделывается пустыми словами.

— Не знаю, милый, — говорит она, виня себя во лжи, но полная решимости не омрачить для Чарли Рождество, в эту минуту страстно желая отложить этот разговор до января.

— А когда мы с ним увидимся? — спрашивает Чарли, видимо уловив в голосе матери и в выражении ее лица какую-то фальшь.

— Не знаю, — повторяет она, заставляя себя улыбнуться. Откашлявшись, она пытается вернуть разговор к елке, обращая внимание на снеговика — игрушку, которую она сама смастерила в детстве.

— Нам надо увидеться с ним до Рождества, — говорит Чарли. — Чтобы обменяться подарками.

Вэлери напрягается, но молчит.

— У тебя есть для него подарок? — не отстает Чарли.

Вэлери думает о старинных открытках с видами парка Фенвей, купленных для Ника через «И-бэй»[28] и спрятанных теперь в ящик комода с ее носками, и о билетах на симфонический концерт, которые она приобрела для подарка ему от Чарли, воображая, как они пойдут только вдвоем, но качает головой.

— Нет, — лжет она сыну, — нет.

— Почему? — растерянно спрашивает Чарли.

В тусклом, красноватом свете елки Вэлери едва различает ожог на его щеке и думает о том, какой долгий путь прошли они за эти два месяца; она и представить себе не могла, что они будут вот так сидеть здесь и ее сможет волновать что-то еще помимо здоровья Чарли. Вэлери находит в этом мимолетное утешение, пока не прикидывает размеры эмоционального ущерба, который вероятен при подобных событиях. Скорее всего более продолжительный во времени, чем шрам на лице сына.

— Почему у тебя нет подарка для Ника?

Внутренне сжавшись, Вэлери осторожно отвечает:

— Не знаю... Потому что он не родственник.

— Ну и что? Он же наш друг.

— Да... Но я обычно покупаю подарки только для родни, — сбивчиво объясняет она.

Чарли обдумывает ее ответ и потом спрашивает:

— А у него есть подарок для нас?

— Я не знаю, милый. Вероятно, нет... Но это не значит, что он за тебя не переживает... — Вэлери запинается и умолкает.

— О, — только и произносит Чарли с обиженным видом. Через секунду его лицо проясняется. — Ну и ладно. У меня все равно для него кое-что есть.

— А что у тебя для него? — нервно спрашивает Вэлери.

— Это секрет, — по-детски напускает на себя таинственный вид Чарли.

Теперь уже Вэлери говорит: «О», — и кивает.

Сын смотрит на нее, как будто прикидывает, не обидел ли мать.

— Это связано со «Звездными войнами». Ты все равно не поймешь, мама.

Вэлери снова кивает, добавляя это к растущему списку того, чего она не понимает и, похоже, никогда не поймет.

— Мама! — еще через несколько секунд обращается он к ней.

— Что такое, Чарли? — отзывается Вэлери, надеясь, что следующие слова ее малыша будут связаны со «Звездными войнами», а не с Ником.

— Тебе грустно? — спрашивает Чарли.

Моргнув, Вэлери улыбается и качает головой:

— Нет. Нет... совсем не грустно, — как можно убедительнее говорит она. — Это же Рождество. И я с тобой. Как я могу печалиться?