На несколько секунд ее вопрос придает мне сил, так же как мой приказ Нику убираться. Но это чувство быстро исчезает, трансформируясь в страх.

— Ты имеешь в виду, бросаю ли его я?

Это вопрос на миллион долларов, до сего момента чисто теоретический.

— Да, — мягко отвечает Кейт.

— Не знаю, — говорю я, неожиданно понимая, что, вероятно, у меня может быть выбор. Я могу принять Ника назад и жить фальшивой жизнью. А могу сделать то, о чем всегда говорила, — бросить его. В моей власти, посадив перед собой детей, сообщить им новость, от которой изменятся их лица и детство и которая наложит свой отпечаток на все основные, важные события их взрослой жизни: окончание колледжа, свадьбы, рождение детей. Я представляю, как мы с Ником стоим порознь, сами по себе или с какими-то новыми персонажами, в любом случае расстояние между нами создает невыносимое напряжение в то время, когда нужно только радоваться.

— Не знаю, — повторяю я, осознавая со злостью, гневом, паникой и страхом, что благоприятного выхода нет и возможность для «долгой и счастливой жизни» отсутствует.


В последующие несколько дней каждый час и буквально каждая минута становятся пыткой, отмеченной спектром эмоций всех оттенков от унылого до еще более унылого. Я стыжусь случившегося со мной, чувствую себя униженной неверностью Ника, даже когда одна смотрюсь в зеркало. Я в бешенстве, когда он звонит (шесть раз), пишет по электронной почте (три раза) и бросает письма в почтовый ящик (дважды). Но я в ярости и в глубоком отчаянии, когда он этого не делает. Я тщательно обдумываю его молчание, воображая их вместе, во мне клокочет ревность и неуверенность. Я пристально изучаю его слова, его извинения, его заявления о любви ко мне и к нашей семей, его мольбы о втором шансе.

Но благодаря Кейт я остаюсь бдительной и сильной и не вступаю с ним в контакт — ни единого раза. Даже в минуты слабости, поздно вечером, когда его сообщения нежны и печальны, а мое сердце болит от одиночества. Я наказываю его, поворачивая нож с каждым оставленным без ответа посланием. И таким образом я изо всех сил стараюсь доказать себе, что могу выжить без него. Я готовлюсь разъяснить ему произнесенные мною слова, что между нами все кончено и у него больше нет места ни в моем доме, ни в моем сердце. А в дальнейшем он будет отцом моих детей, только и всего.

К этому моменту мое первое общение с ним происходит за два дня до Рождества, это электронное письмо с точными инструкциями относительно детей и визита, который я разрешаю ему в канун Рождества. Мне невыносимо, что приходится позволять ему это, и я вообще вынуждена вступать с ним контакт, причина не важна, но я понимаю, что у него есть право увидеть детей и, главное, у детей есть право видеть его. Я сообщаю ему, что он может прийти в три часа, и впустит его Кэролайн. Я плачу ей за четыре часа, но он волен отпустить ее с условием вернуться к семи часам, то есть к моему приходу. Видеть его я не хочу. Я пишу, чтобы он покормил детей, искупал и одел в рождественские пижамы, а я уложу их спать. Пусть он возьмет любые вещи, которые нужны ему на следующие несколько недель, а мы запланируем для него выходные в январе, когда он приедет за остальными вещами. Я — сама деловитость. Ледяная холодность. Я перечитываю, исправляю ошибки, отправляю. Не проходит и нескольких секунд, как появляется его ответ:

«Спасибо, Тесса. Сообщи, пожалуйста, что ты сказала

детям, так как я не хочу противоречить твоим словам».

Письмо пронзает мое сердце не своим содержанием, а тем, чего в нем нет. Он не просит ни о встрече со мной, ни о том, чтобы мы побыли вместе, все вчетвером. Он не говорит о разрешении прийти утром в день Рождества и посмотреть, как дети будут открывать подарки. Меня бесит его покорность, но затем я напоминаю себе, что все равно отказала бы ему, и, кроме того, я не дала ему ни малейшего повода надеяться на большее. Ни малейшего. Для него не существует никакой возможности что-либо изменить в моем решении. Трясущимися руками я набираю ответ:

«Я сказала им, что ты очень много работаешь в больнице, так как маленький мальчик получил очень сильные ожоги и тебе нужно ему помочь. Пока они вроде бы удовлетворены таким объяснением. Нам придется заняться этим после праздников, я не хочу портить им Рождество».

Невозможно ошибиться, на какого маленького мальчика я ссылаюсь, как невозможно ошибиться с подтекстом: «Ты ставишь другого ребенка выше своих собственных. Из-за этого выбора наша семья навсегда разрушена».


Позднее в тот день в дверь звонят. Думая, что это курьер «Ю-пи-эс», доставивший последние рождественские подарки для детей, купленные по каталогу, я открываю дверь, но вижу Эйприл с пакетом подарков и застенчивой улыбкой.

— Веселого Рождества, — говорит она, ее улыбка делается шире, но остается такой же неловкой.

— Веселого Рождества, — отвечаю я, одолеваемая противоречивыми чувствами, и сама выдавливаю улыбку.

С одной стороны, я все еще сердита на Эйприл за то, как она повела себя в той ситуации, и беспричинно считаю, что они с Роми каким-то образом способствовали случившемуся со мной. С другой стороны, она появилась, когда мне очень одиноко, и я невольно испытываю облечение и чуточку радуюсь при виде подруги.

— Не хочешь войти? — спрашиваю я, средним тоном между формальным и дружеским.

Она колеблется, так как непрошеный визит, даже в кругу близких друзей, прочно значится в ее списке серьезным промахом, но потом говорит:

— С удовольствием.

Я впускаю ее и веду через прихожую в мою кухню, где царит полный хаос. Там Эйприл и вручает мне пакет с красиво упакованными подарками.

— Спасибо... Не надо было, — замечаю я, вспоминая, что в этом году я впервые решила не делать подарков подругам и соседям. И для разнообразия так и поступаю, отходя от правила и не чувствуя за собой никакой вины.

— Это всего лишь мой обычный бисквитный торт. Ничего особенного, — поясняет Эйприл, хотя ее бисквитные торты необыкновенно красивы. — И разные мелочи для детей.

Она оглядывается вокруг и спрашивает, где они.

— Смотрят телевизор, — указываю я в сторону лестницы. — В моей комнате.

— А, — только и произносит Эйприл.

— В последние дни они много смотрят телевизор, — признаюсь я.

— В это время года телевизор жизненно необходим, — соглашается она, удивляя меня таким редким признанием. — Мои дети бегают по потолку. И угроза, что Санта-Клаус не придет, больше на них не действует.

Со смехом я подхватываю:

— Да. С Руби это так легко не проходит. С Руби ничего не проходит.

Затем, после секундной заминки, я спрашиваю, не хочет ли она кофе.

— С удовольствием, — отвечает подруга. — Спасибо.

Она усаживается за кухонный стол, пока я включаю кофеварку и лезу в шкаф за двумя одинаковыми кружками. Сообразив, что большая часть кружек так и стоят грязные в посудомоечной машине, а другие навалены в раковине, я мысленно пожимаю плечами, хватаю две разные чашки и отказываюсь от блюдец, а заодно и от салфеток под приборы.

Следующие несколько минут я чувствую себя неловко и рада заняться варкой кофе, машинально отвечая на вопросы Эйприл о праздничном шопинге и о том, что мне уже удалось купить. Но когда я подаю ей чашку черного кофе, я уже готова для разговора о том, ради чего и пришла Эйприл.

— Что ж. Вы оказались правы насчет Ника, — начинаю я, поймав ее врасплох. — И вы были правы относительно той женщины... На прошлой неделе я его выгнала.

Эйприл ставит чашку, сморщившись от неподдельного сочувствия.

— О Боже, — говорит она. — Не знаю, что и сказать... Мне искренне жаль.

Я киваю и скованно благодарю ее, на лице Эйприл отражается тревога.

— Обещаю, я никому не скажу. Ни одной живой душе. Никогда.

Я недоверчиво смотрю на нее и продолжаю:

— Эйприл. Мы разошлись. Он здесь не живет. Рано или поздно об этом узнают. Да и вообще... в настоящий момент меня меньше всего заботит, что обо мне скажут люди...

Эйприл кивает, глядя в свой так и не тронутый кофе. Затем она делает глубокий вдох и говорит:

— Тесса. Мне нужно кое в чем тебе признаться... Я хочу тебе сказать...

— Эйприл, — шучу я, — больше никаких дурных новостей, пожалуйста...

Она качает головой:

— Это не о тебе и Нике... Это обо... мне. И Робе. — Мы на миг встречаемся взглядами, и Эйприл выпаливает остальное: — Тесса, я просто хочу, чтобы ты знала... я была на твоем месте. Я знаю, что ты сейчас переживаешь.

Я таращусь на нее, осмысливая услышанное; меньше всего я ожидала от нее такого признания.

— Роб тебе изменил? — потрясена я.

Она еле заметно кивает — судя по ее виду, она чувствует то же, что и я — стыд. Как будто поступок Роба был ее провалом, ее унижением.

— Когда? — спрашиваю я, вспоминая наш недавний парный матч и смелую настойчивость ее заявления, что она уйдет, если такое когда-нибудь случится с ней. Она говорила так убедительно.

— В прошлом году.

— С кем? — вырывается у меня, и я быстро добавляю: — Прости. Это меня не касается. И это не важно.

Покусывая губы, Эйприл отвечает:

— Да ничего... Это его бывшая девушка.

— Мэнди? — уточняю я, вспоминая одержимость Эйприл школьными подружками Роба, зарегистрированными в «Фейсбуке». Она мне тогда казалась такой смешной.

— Да. Мэнди, — отвечает Эйприл, и ее голос понижается на октаву.

— Но... разве она живет не в одной из Дакот[30]?

Эйприл кивает.

— Они воссоединились на двадцатилетии их школьного выпуска, — говорит Эйприл, жестом беря в кавычки слово «воссоединились». — Шлюха с акцентом Фарго[31].

— Откуда ты узнала? Ты уверена? — спрашиваю я, представляя себе сцену наподобие той, что произошла после прогулки Ника по Коммону.

— Я прочла около пятидесяти писем, которыми они обменялись. И, скажем так... там все было написано практически прямым текстом. Он мог и фотографии сделать...

— О, Эйприл, — произношу я, окончательно забывая про обиду на нее — за звонок, за покровительственный тон во время рассказа о Нике, замеченном Роми (тон, звучавший, вероятно, лишь в моем сознании), а больше всего за то, что мне казалось идеальной жизнью. Я лихорадочно вспоминаю, когда же в прошлом году Эйприл была не похожа на себя, сдержанную и собранную, и ничего на ум не приходит. — Я и понятия не имела.

— Я никому не сказала.

— Никому? Даже своей сестре? Или матери?

Она снова качает головой.

— Даже моему психоаналитику, — говорит она с нервным смешком. — Я просто перестала к ней ходить... Мне было слишком неловко рассказывать ей об этом.

С тяжелым вздохом я чертыхаюсь.

— Они что, все изменяют?

Эйприл смотрит в окно на задний двор и уныло пожимает плечами.

— Как же вы с этим справились? — спрашиваю я, надеясь узнать об альтернативном пути по сравнению с тем, которым пошла моя мать.

— А мы не справились.

— Но вы же вместе.

— Формально. Почти год у нас не было секса... Мы спим на разных кроватях... Мы даже просто поужинать никуда не ходим... И я... в сущности, презираю его.

— Эйприл, — беру я подругу за руку, — так жить нельзя... А ты... Он раскаивается? Ты когда-нибудь думала о том, чтобы простить его? — спрашиваю я, как будто это так просто.

Она качает головой.

— Он раскаивается. Да. Но я не могу его простить. Я просто... не могу.

— Ну что ж, — нерешительно говорю я, размышляя о своем отце, потом о Робе, затем о Нике, — а ты когда-нибудь думала бросить его? Положить этому конец?

Она прикусывает губу, потом отвечает:

— Нет. Этого делать я не собираюсь. Мой брак — смешон, но я не хочу лишаться всей своей жизни из-за его поступка. И не хочу нанести травму своим детям.

— Ты могла бы начать заново, — говорю я, зная, что это легко только на словах. Разрушение брака — одно из тягчайших испытаний для человека. Я знаю, так как лично видела на примере своих родителей, и теперь сама переживаю это каждый день, почти каждый час с тех пор, как Ник обрушил на меня свою маленькую новость.

— Ты это собираешься сделать? — спрашивает Эйприл.

Я пожимаю плечами, чувствуя себя такой же жалкой и ожесточенной, как она.

— Не знаю. Честно, не знаю, что я собираюсь сделать.

— Ну, я начать сначала не могу, — печально качает головой Эйприл. — Я просто не могу... Видимо, я не настолько сильная.

Я в полном смятении смотрю на подругу. Я не знаю, как точно следует поступить Эйприл. На что решиться мне? Как ведут себя сильные женщины? На самом деле, единственное, в чем я уверена, что в таких ситуациях легких ответов нет, и всякий, кто станет утверждать обратное, никогда не был на нашем месте.