И вот рождественский сочельник, а я еду по темным, в основном пустым улицам, наблюдая за вихрем снежных хлопьев, пляшущих в свете фар моего автомобиля. У меня еще час до возвращения домой, а я уже разделалась со всеми делами — купила несколько последних вещей, чтобы набить подарками чулки для детей, вернула свитера, купленные для Ника, заехала в пекарню за пирогами, которые заказала всего за несколько минут до прихода Ника с его прогулки по Коммону, включая пирог с кокосовым кремом, он попросил его накануне, при всем том, что он знал.

Я стараюсь об этом не думать, стараюсь вообще ни о чем не думать, крутясь по общественному парку, сворачивая на Бикон, а затем на мост Массачусетс-авеню. Когда я добираюсь до Мемориала, звонит лежащий на пассажирском сиденье телефон. Я подпрыгиваю, надеясь, что это Ник и я смогу выразить ему в очередной раз свое презрение. Но это не Ник, а мой брат, он еще не знает о случившемся. Я удерживаю себя от ответа, так как лгать не хочу, но и нагружать его перед Рождеством не имею права. Однако мысль о его голосе оказывается сильнее меня, мысль о любом голосе. Поэтому я надеваю наушники и здороваюсь.

— Веселого Рождества! — гудит он в телефон, перекрывая обычный для него шум на заднем плане.

Я бросаю взгляд на башню Хэнкока, шпиль которой пылает красными и зелеными огнями, и ответно желаю Дексу веселого Рождества.

— Получила сегодня твою открытку, — продолжаю я. — Какое роскошное фото девочек.

— Спасибо. Это все Рэйчел.

— Понятно, — улыбаюсь я.

— Ну так какие у вас планы? — спрашивает он тоном, какой и полагается в канун Рождества — жизнерадостным, веселым, счастливым.

Я слышу, как Джулия поет китчевую версию «Рудольфа, красноносого оленя» (голосок у нее высокий, и поет она фальшиво), и свою мать, заливающуюся смехом, как колокольчик. Я так и вижу эту сцену, которую обычно воспринимала как само собой разумеющуюся.

— Э... да не очень, — отвечаю я, проезжая по мосту «Соль и перец»[32] обратно на Бикон-хилл. — Просто... понимаешь... рождественский сочельник.

Я умолкаю, сообразив, что несу какую-то бессмыслицу, не в состоянии построить связную фразу.

— У тебя все хорошо? — спрашивает Декс.

— У меня все будет хорошо, — говорю я, понимая всю разоблачительность этого заявления, и назад пути нет. Я хоть и виновата в том, что омрачаю ему этот вечер, но испытываю невероятное облегчение. Мой брат должен знать.

— Что случилось? — спрашивает он, словно уже знает ответ. Он скорее сердит, чем встревожен; реакция Кейт была иной.

— У Ника случился роман, — продолжаю я, впервые используя это слово, решив пару часов назад, в пекарне, что даже «один раз» является романом, по крайней мере когда «этот раз» является результатом эмоциональной увлеченности.

Декс не спрашивает о подробностях, но я все равно кое-что сообщаю ему: о признании Ника, о том, что выгнала его и с тех пор не видела, и что, хотя сейчас он на несколько часов встретился с детьми, рождественские праздники он будет проводить один.

Потом я прошу:

— Я знаю, ты захочешь рассказать Рэйчел. Можешь это сделать. Но пожалуйста, не говори ничего маме. Я хочу сама это сделать.

— Обещаю, Тесс, — говорит Декс, потом громко вздыхает и чертыхается.

— Понимаю.

— Не могу, черт побери, поверить, что он это сделал.

От этих слов верности, столь горячей и непоколебимой, к глазам у меня подступают слезы, ноет сердце. Я приказываю себе не плакать. Только не перед возвращением домой. Не в канун Рождества.

— Все будет нормально, — говорю я, проезжая мимо церкви адвентистов, рядом с которой на тротуаре толпятся семьи с детьми, — служба только что закончилась или вот-вот начнется.

— Могу я ему позвонить? — спрашивает брат.

— Не знаю, Декс... — отвечаю я, прикидывая, насколько это может кому-либо помочь. — Что ты скажешь?

— Я просто хочу с ним поговорить, — продолжает Декс, и я представляю себе гангстера, который собирается с кем— то «поговорить» с пистолетом у пояса.

Я еду по Чарлз-стрит, ее витрины закрыты и темны, и говорю:

— Нет никакого смысла, правда... Мне кажется, я свой выбор сделала.

— А именно?

— Думаю, я его брошу... Не хочу жить во лжи, — поясняю я, вспомнив об Эйприл и внезапно решив, что ее путь мне не подходит.

— Хорошо, так и надо, — одобряет Декс.

Я удивлена его решительным ответом, особенно потому, что Ник всегда очень нравился ему.

— Думаешь, он снова это сделает, да? — спрашиваю я, думая о нашем отце и уверенная, что и Дексу пришла та же мысль.

— Не знаю. Но не думаю, что тебе следует оставаться рядом и выяснять это.

Я с трудом сглатываю вставший в горле комок, удивляясь, почему его уверенный совет вызывает во мне такую противоречивую реакцию. Хотя его четкая позиция успокаивает меня, я испытываю потребность смягчить ее, заставить брата признать неоднозначность моего решения.

— Ты бы никогда не поступил так с Рэйчел, не правда ли?

— Никогда, — со всей уверенностью отвечает он. — Абсолютно точно.

— Но... ты...

— Да, — обрывает он меня, — раньше я обманывал. Но не Рэйчел.

Он резко умолкает, вероятно, осознав болезненный подтекст. Он никогда не изменит жене, любви всей своей жизни. Люди не изменяют своей истинной любви.

— Правильно, — соглашаюсь я.

— Послушай, — пытается пойти на попятную Декс, — я не сомневаюсь, Ник тебя любит. Я уверен... Но это... Это просто...

— Что? — спрашиваю я, собираясь с духом.

— Это непростительно, — заканчивает Декс.

Я киваю, глаза у меня наполняются слезами, пока я проигрываю это слово во всех его вариантах — непростительно, простить, прощенный, прощение. Это слово эхом звучит в моей голове, пока мы с братом обмениваемся заверениями в любви, прощаемся и я еду назад в Уэллсли, мимо дома Эйприл, окна которого украшены венками, перевитыми алыми лентами, затем вкатываюсь на свою подъездную дорожку и вижу белый «сааб» Кэролайн, припаркованный на обычном месте Ника. Я продолжаю слышать это слово, пока мы с детьми оставляем угощение для Санты — сахарное печенье и эггног, пока сижу в цокольном этаже и заворачиваю подарки, читаю инструкции, напечатанные мелким шрифтом, и собираю пластмассовые детали. «Могу ли я простить Ника? — думаю я, делая очередной виток ленты, очередной поворот отвертки. — Смогу ли я когда-нибудь простить его?»

Есть и другие вопросы. Их больше, чем мне бы хотелось, одни кажутся важными, другие — нет, но все равно они возникают. Как поступили бы мои подруги? Что скажет моя мать? Люблю ли я все еще своего мужа? Любит ли он меня, или другую женщину, или нас обеих? А она его любит? Действительно ли он раскаивается? Правда ли, что это было всего один раз? Повторит ли он это когда-нибудь? Хочет ли он это повторить? Что есть в ней, чего нет во мне? Признался он из чувства вины или верности? Действительно ли он с ней порвал... а она? Действительно ли он хочет вернуться домой или просто желает сохранить семью? Что лучше для детей? Что лучше для меня? Как изменится моя жизнь? Вернусь ли я в нормальное состояние? Вернусь ли я когда-нибудь снова в нормальное состояние?

ВЭЛЕРИ: глава сороковая

Вэлери так и не может решить, куда нужно обратить свой взор в канун Нового года — назад или вперед, но пока воспоминания о прошлом и мысли о будущем связаны с Ником, и она чувствует себя несчастной. Она ужасно тоскует по нему и уверена, что по-прежнему его любит. И злится, особенно этим вечером. Она уверена: он так и не признался жене, — и не может отделаться от романтических, приятных образов: они вдвоем встречают Новый год тостами с шампанским и продолжительными поцелуями и строят грандиозные планы совместного будущего — возможно, с новым ребенком, чтобы Ник по-настоящему мог начать с чистого листа.

В какой-то момент Вэлери приходит к убеждению, что он совсем ее забыл, и едва не срывается и не шлет ему сообщение, безобидное коротенькое поздравление с Новым годом, хотя бы для того, чтобы испортить ему вечер и напомнить о его поступке.

Но передумывает: она слишком горда и на самом деле не хочет желать ему счастливого нового года. Она хочет, чтобы он страдал не меньше, чем она. Но она стыдится этого и размышляет, можно ли действительно любить того, кому желаешь несчастья. Ответа нет, да это и не важно, ничего невозможно изменить. Она ничего не может сделать для того, чтобы изменить ситуацию, думает Вэлери, садясь за кухонный стол вместе с Чарли и предлагая написать намерения для наступающего года.

— А что это значит? — спрашивает Чарли, когда Вэлери подвигает к нему листок желтой линованной бумаги из блокнота.

— Это как цель... Обещание самому себе, — отвечает она.

— Как обещание заниматься на пианино? — уточняет Чарли; со времени несчастного случая ему не слишком много пришлось упражняться.

— Конечно. Или поддерживать в своей комнате чистоту и порядок. Или обзавестись новыми друзьями. Или по-настоящему усердно заниматься терапией.

Чарли кивает, берет карандаш и спрашивает у Вэлери, как пишется слово «терапия». Она помогает ему произнести это слово, а потом пишет на своем листке: «Есть меньше мучного, больше фруктов и овощей».

Следующие полчаса они продолжают в том же духе: обдумывают, уточняют правописание, обсуждают, пока каждый не набирает по пять намерений — все практичные, предсказуемые и абсолютно выполнимые. Однако, прикрепляя списки к холодильнику, Вэлери понимает: данное упражнение хоть и продуктивно, но в общем-то притворно, и есть только одно намерение, важное сейчас для них обоих, — пережить историю с Ником.

С этой целью Вэлери делает вечер насколько возможно веселым и праздничным, до бесконечности играя в простенькую карточную игру, устроив просмотр «Звездных войн» и разрешив Чарли впервые в жизни не ложиться спать до полуночи. Как только на Таймс-сквер падают воздушные шары, они пьют из хрустальных бокалов игристый сидр и бросают пригоршнями конфетти, изготовленные с помощью дырокола из цветной бумаги. Тем не менее все это время Вэлери понимает неискреннюю, неестественную радость своих усилий, и, что еще хуже, она улавливает то же и в Чарли, особенно когда укладывает его спать в ту ночь. С чересчур серьезным выражением лица он слишком крепко обнимает Вэлери за шею, и его слова звучат формально, когда он говорит, как здорово повеселился, и благодарит ее.

— О, родной мой, — произносит Вэлери, думая, что она, должно быть, единственная мать в мире, огорчившаяся, когда сын не забыл сказать «спасибо». — Я так люблю проводить с тобой время. Больше всего на свете.

— Я тоже, — говорит Чарли.

Вэлери укрывает его до подбородка и целует в обе щеки и в лоб. Затем желает ему спокойной ночи и идет в свою постель, в последний раз проверив телефон, прежде чем уснуть и проснуться в новом году.


Она всегда ненавидела январь по причинам, известный всем: постпраздничный спад, короткие темные дни и отвратительная бостонская погода, к которой Вэлери, никогда не жившая в других местах, не может привыкнуть. Она ненавидит северо-восточные шторма, серую снеговую кашу, в которой ноги вязнут по щиколотку, бесконечный холод, настолько болезненно-резкий и пронизывающий даже при небольшом минусе, что дни с нулевой температурой кажутся, как ни странно, передышкой, попыткой раздразнить весну, пока не приходит дождь и не падает температура, в очередной раз накрепко все замораживая.

Но в этом году январь особенно невыносим. И с течением дней Вэлери начинает волноваться, что уже никогда не выберется из своей депрессии. Глубокое разочарование в Нике и почти непрестанная тревога за Чарли сгущаются в ее сердце, превращаясь в банальную старую озлобленность — состояние, которого Вэлери всегда остерегалась, даже в самые худшие периоды жизни.

Как-то днем ближе к концу месяца на работу ей звонит мать Саммер. Вэлери испытывает всплеск отрицательных эмоций, вспоминая слова ее дочери на игровой площадке, и собирает волю в комок, опасаясь услышать о новом инциденте.

Но голос Беверли звучит тепло и беззаботно, без малейшего намека на неприятности.

— Привет, Вэлери! Вы можете говорить? — спрашивает она.

Вэлери смотрит на стопку документов на своем столе и с сосущим ощущением под ложечкой отвечает:

— Да. Все нормально... Так приятно вырваться из увлекательного мира страхового возмещения.

— Звучит лишь чуточку лучше увлекательного мира бухгалтерии, — жизнерадостно смеется Беверли, тем самым напоминая Вэлери, что эта женщина вопреки всему ей нравится. — Как у вас дела? Хорошо провели праздники? — продолжает она.

— Да, — лжет Вэлери, — праздники прошли удачно. А у вас как?