Наталия Миронина - Свадьба собаки на сене

За все время жизни в Голландии он переезжал всего два раза. Первый раз – из служебной внешторговской квартиры в служебную, которую ему оплачивала фирма. И второй раз, когда он получил голландский паспорт и тут же оформил кредит на покупку малюсенького дома. Этот дом стоял на его улице, и, каждый раз проходя мимо, Вадим думал, что хорошо бы купить такой домик с палисадником, с маленьким двориком. Ему казалось, что как только он въедет в него, так сразу исчезнет чувство зыбкости, которое его преследовало с момента, как он стал сотрудником голландской компании. И как ни странно, ни документы, ни рабочая виза на длительный срок, ни предложение получить гражданство, ни финансовый достаток – ничто не могло избавить его от этого чувства. Тогда он решил, что дело в съемной квартире. Дело в том, что здесь, в Амстердаме, нет своего угла. И, придя к такому выводу, Вадим стал мечтать о том, что купит этот почти игрушечный дом.

От мечты до реальности прошло много времени. Вадим успел перейти в другую службу, стать начальником, пережить неприятности на работе – управляющий, который его приглашал, ушел на пенсию, а новый его невзлюбил. И только профессиональные качества помогли Вадиму. Он уже освоил город, научился на выходные уезжать за город или сидеть часами на набережных в кафе, как большинство местных жителей. Он приглашал гостей, выставляя традиционно скудное угощение – сыр, орешки, печенье. Он украшал палисадник цветами – точно так, как предписывали правила, принятые соседями. Он вывешивал национальный флаг в день рождения королевы и обязательно ездил на фестиваль цветов. Вадим чуть не женился, но все-таки не женился. Голландские дамы показались ему слишком прямолинейными и без изюминки – в отличие от голландских палисадников они ничем себя не украшали. Вадим уже жаловался на радикулит и имел своего домашнего врача, а домик все стоял пустым, словно ждал его. Приезжали покупатели в дом, они обходили сад, осматривали кровлю, фасад, кивали согласно, слушая риелтора, но покупать не покупали. Наконец хозяйка, потеряв терпение, сбросила цену. И тут появился Вадим с кредитом. «Здесь я умру. Не самое плохое место», – подумал он и заказал для сада несколько кустов сирени. «Я не буду покупать сразу много вещей. Я буду жить и обживать этот дом. Здесь не будет ничего случайного – только то, что необходимо и дорого душе», – решил про себя новоиспеченный домовладелец.

Сделав небольшой ремонт, Вадим собрался переезжать, и именно тогда, разбирая пакеты со старыми бумагами, он нашел старую пленку, которую отнес проявить. Рассматривая отпечатанные фотографии, он замер от воспоминаний и тоски. На одной пленке были два периода его жизни. Сначала в Москве, перед отъездом в Амстердам, он запечатлел пустоту покинутого жилища с остатками скарба. Московская квартира – почти голая, только пара стульев, разрозненная посуда, стоящая на полу, чемодан посреди комнаты и верхняя одежда, брошенная в угол опустевшей комнаты. Это была хроника отъезда, отъезда спешного, не то чтобы радостного, но делового и все же с примесью утраты, как и всякий отъезд.

«Господи! Я бы все отсюда выбросила! Что проку в этом старье! – восклицала тогда Рита. – Приедем, все новое купим!» А он смотрел на разгром, на старые вещи и молча переживал. Он не хотел ничего выбрасывать, он уже тогда понимал, что смысл любого жизненного движения заключен в его возвратности. А потому не стоит спешить забывать, выбрасывать и жечь. И тогда твое движение не будет иметь привкуса трагедии. Он отснял эту пленку в Москве, а в Амстердаме сделал еще несколько кадров. Но это уже были картины другой жизни, жизни на новом месте в новых условиях. Он фотографировал толпу на весенней улице, влюбленных на мостах, велосипедистов в университетском городке. Ему было тогда всего лишь двадцать семь лет, он был молодым, вся жизнь была как на ладони. За плечами была любовь, которую он потерял. Впереди была неизведанная страна, новая жизнь. Он тогда бродил по незнакомому еще Амстердаму, голова шла кругом от всего нового, и он пытался запомнить, запечатлеть на фотопленку.

Фотографии получились потрясающими по своей выразительности и трагизму – пленка одновременно отобразила пустую квартиру и оживленный город. Пленка ухватила два разных человеческих состояния – потерю и обретение.

Вадим потом часто рассматривал эти фотографии – они ему напоминали его собственную жизнь.

Звонок был коротким и солидным. Словно значительность передалась ему от руки звонившего.

– Открываю, – пропела Мила, дергая дверные замки.

Илья вошел в прихожую с утомленным видом. Жесты его были размеренными, полными достоинства. Вся его фигура – от макушки с волнистыми волосами до блестящих кончиков дорогих ботинок – излучала добротность. Илья был похож на дорогую пыжиковую шапку – выглядел представительным и неброским. И становилось очевидно, что он сознавал, какое впечатление производит на окружающих.

– Устал? Что-то случилось? – воскликнула Мила и, не дождавшись ответа, помчалась на кухню. Оттуда она прокричала: – Мой руки, все уже на столе!

Илья положил кожаную папку на стол, снял ботинки, сунул ноги в тапочки и прошел в ванную. Несколько секунд он любовался своим отражением, потом вымыл руки, взял со стеклянной полочки флакончик, понюхал его. Запах был слабее тех, что доносились из кухни. В груди Ильи шевельнулась признательность. Ему было хорошо у Милы. Здесь всегда вкусно пахло. Здесь было тихо, уютно, здесь никогда его не ждали в плохом настроении, не донимали капризами, не выговаривали претензии. Здесь было очень хорошо, почти как дома. Илья еще на мгновение задержался у зеркала, а потом громко произнес:

– Знаешь, хотел купить тебе духи. В магазине приглядел. Такой большой флакон, темный, почти черный.

– Да что ты! – донеслось радостно из кухни.

– Ну! Классный такой флакон. Красивый. А потом подумал, что у тебя могут такие быть. Или другие, лучше, – сообщил он Миле, войдя на кухню, причем тон у него был такой, словно он уже собирался вручить ей этот подарок.

– Садись, – пригласила Мила его к столу.

Разочарования в голосе Милы Илья не заметил. Он был доволен собой. Он был добр и великодушен. Он был благополучен. Он сам был почти подарком для этой не очень красивой девушки.

– Так, супчик! – Он придвинул к себе большую тарелку. Мила быстрым движением присыпала наваристую жидкость рубленой петрушкой.

– Вот, теперь можно есть. – Она опять встала к плите.

– Вкусно, – кивнул Илья.

– Вот и отлично, – просто сказала Мила, но довольная улыбка задержалась на ее лице. – Как у тебя на работе? Что-то случилось?

– Почему?

– Ну, ты никогда не приезжаешь в среду. Вот я и подумала…

– Соскучился, – бросил Илья значительно.

– Я тоже. – Мила обернулась. – Я тоже очень скучаю в середине недели. Именно в среду мне кажется, что выходные никогда не наступят.

Мила и Илья встречались по выходным. В ночь с субботы на воскресенье Илья оставался у нее. В эти дни маму Ильи навещали подруги, и она не могла упрекнуть сына в невнимании.

– Ну, ты же знаешь… – Илья сосредоточился на супе, однако и за разговором следить успевал.

– А на второе – рыбные котлеты. И салат. Я решила, что ты обойдешься без картошки. Вон рубашка на животе не сходится. Ты прибавил в весе. – Мила озабоченно оглядела Илью.

– Будет тебе. – Тот притворно оборвал ее. Но было видно, что он доволен такой заботой.

– Нет, нет, я, пожалуй, меню тебе составлю. Будем придерживаться.

– Не знаю, отчего это я поправляюсь. У меня-то пообедать не получается иногда!

– Надо думать! – поддакнула Мила. – С такими нагрузками.

Мила точно не знала, какая работа у Ильи. То есть она знала, что он каждый день ездит в какой-то комитет, где занимает пост директора по развитию, ведет безостановочную борьбу с неким Бородачевым, который «не желает учитывать интересы всех». Так почти каждую неделю говорил Илья. В глубине души Мила желала, чтобы Илья подробнее описывал свою деятельность, но вслух никогда этого не произносила. И сейчас Мила еще раз засвидетельствовала свою лояльность:

– Понимаю, у тебя столько дел, такой напряженный график. Ну а если взять обед на работу? На машине ведь ездишь!

– Ну да кто… – Тут Илья замолчал. Тут они оба зашли на запретную территорию – разговоры об Илюшиной маме, как правило, приводили к ссоре.

– Ты пойми, достаточно яблока и кусочка сыра. Перекусил – и уже легче. И уже не будешь набрасываться на еду…. Ваши походы по ресторанам совершенно не помогают здоровью. – Это была разведка со стороны Милы. Она боялась, что в будни, когда Илья предоставлен сам себе, когда он подвержен влиянию матери и коллег, тогда-то и может случиться нечто, что приведет к их расставанию.

– Ты же знаешь, рестораны – это редкость. Это раз-два в неделю!

«Господи! Это же никаких нервов не хватит! Два раза в неделю!» – Мила разволновалась не на шутку. Илья был такой статный, такой красивый, такой добропорядочный! Все его жесты барчука, баловня, москвича в сотом поколении представлялись ей сейчас верхом аристократизма. Ей так страшно было потерять его, а вместе с ним и надежду на свадьбу, семью, детей.

– Я так переживаю… – вдруг просто сказала Мила и присела рядом с Ильей.

– Да ты что? Что ты? Максимум, что мне грозит, так это гастрит! – Илья, занятый собой, понял ее по-своему.

Мила, несмотря на мелодраматизм ситуации, не могла не улыбнуться. В этой последней фразе был весь Илья, с его самомнением и уверенностью, что на свете есть всего несколько человек, заслуживающих пристального внимания. И в это ограниченное число входит он сам и его мама. Мила не разубеждала его в этом.

– Гастрит – тоже приятного мало, – ответила она и подложила Илье добрую порцию салата.

Пока Илья обедал, она пошла в комнату, чтобы прикрыть балконную дверь. Илья любил свежий воздух, но терпеть не мог сквозняков. А после обеда он обычно ложился на большой диван, брал телевизионный пульт, требовал от Милы, чтобы она прилегла рядом и, завладев ее рукой, засыпал. Мила, как правило, мучилась от неудобной позы, от вынужденной неподвижности, но терпела. Она знала, что Илье достаточно получаса, чтобы выспаться.

Сегодня действительно день был необычный – Мила даже с тревогой ждала какой-нибудь новости, которая могла повлиять на их жизнь. «Ну, если бы что-то случилось, он бы позвонил. И сказал бы по телефону. Или с порога выложил бы. Нет, что-то другое. А может, действительно соскучился. И потом, разве здесь плохо ему? Ему у меня хорошо. Я же вижу». Мила относилась к себе довольно критически, но была наблюдательной и неглупой.

Мила Переверзева, молодая женщина двадцати девяти лет, была некрасивой. Некрасивой в самом прямом смысле этого слова. Ее лицо, состоящее из неплохих черт, было лишено гармонии, баланса и чего-то еще, что обеспечивает совместимость несовместимого. И лоб высокий и чистый, и нос прямой и некрупный, и щеки с небольшим румянцем, и подбородок остренький, кокетливый – все было в пределах нормы, все было по отдельности хорошо. Но вместе черты образовывали плоское, лишенное изюминки, некрасивое из-за своей невыразительности лицо. Ситуацию могли бы спасти губы и зубы. Губы у Милы были пухлыми, а зубы белыми и ровными. Но губы Мила поджимала, а зубы почти не показывала. Улыбалась она редко. Ее подростковый опыт подсказал ей, что лучше быть серьезной, не ставить себя в глупое положение бесполезным кокетством.

Милу выручала фигура – высокий рост в сочетании с весьма приятными формами и грацией.

– На тебя приятно смотреть, – как-то сказал Илья. – У тебя движения волейболистки, которая принимает сложную подачу.

Комплимент был вполне в духе Ильи, но Мила все поняла и приняла похвалу. Она вообще была очень сообразительной и обладала отличной реакцией. Эти качества она воспитала в себе, чтобы восполнить недостатки внешности.

«В шахматы не пробовали играть? У вас получится. Потрясающее умение сконцентрироваться!» Это ей сказал в ее институте руководитель кафедры астрономии. Мила занималась звездами. Невзрачная молодая женщина была ученым, изучающим проблемы холодных планет.

– Ты где нашел эту астрономшу?! – в минуты гнева восклицала Илюшина мама. Она не понимала своего красивого и успешного сына, который вот уже несколько лет ездил к этой невзрачной женщине, занимающейся чем-то абсолютно недосягаемым. Сама же мама Ильи была милой, приятной, образованной женщиной, любила литературу, театр, музыку. Она всегда владела собой, кроме тех случаев, когда речь шла о ее сыне. Доброжелательность и здравый смысл не приходили ей на помощь, когда разговор шел о Миле. По всему было видно, что не такой жизни она хотела для сына. Не такую девушку она видела в невестках.

– Пойми меня правильно, она очень достойная девушка, очень. Она умная, образованная, но… Но вот о чем с ней говорить?! Она же, кроме этой своей холодной науки, ничего не знает. И денег бы платили! Илюша, все Илюша! Все он ей делает, все покупает! – делилась она с подругами и, конечно же, лукавила – с Милой можно было говорить о многом. Мила зарабатывала мало, но умела управляться с этими деньгами. И Мила нравилась Илье, она сумела показать ему себя так, что вот уже долгое время они оставались вместе. И это, последнее, больше всего нервировало Илюшину мать и вносило диссонанс в их отношения.