Первым порывом было позвонить Даниле и сообщить ему эту новость. Но я не была уверена в том, что он на нее как-то положительно отреагирует. Еще подумает, что я его шантажирую, чтобы он вернулся. Нет, Даниле я не позвоню. Лина уже сказала мне все, что думает по этому поводу, и предложила купить еще один тест, дающий стопроцентную уверенность. Я остановилась у той же аптеки и сходила за тестом. Наверняка, аптекарша подумала, что в городе первого сентября внезапно пошла эпидемия желающих обзавестись собственными школьниками. Она была недалека от истины. Да, я тоже хотела бы, как подруга сегодня, вести свою девочку с огромными белыми бантами в школу.

Тест и на этот раз показал положительный результат. Я сидела в кресле возле телефона и раздумывала, с кем поделиться своей радостью. Мне хотелось это сделать с тем человеком, который разделит ее и посоветует что-то обнадеживающее. Это не Данила, ему боюсь говорить. Пусть не думает, что я стараюсь заманить его обратно в брачные силки. Разумеется, это не Нонна. Лина уже знает, она выразила свое двоякое мнение. Остается мама. Моя родная мама, с которой я не часто вижусь и редко общаюсь.

Все началось после того, как она второй раз вышла замуж. Новый избранник оказался свободным художником с творческой душой и пессимистичным настроем, это всякий раз отражалось в его картинах, которые никто не стремился покупать и вешать себе на стены. Но Костику повезло, пришла мода на готику, и его творчество произвело настоящий фурор. Немало этому поспособствовала мама, отдававшая ему всю себя. Ему и только ему. По ее мнению, я была уже большой девочкой и могла о себе позаботиться сама. А ее молодой тридцатилетний муж все еще оставался талантливым ребенком, нуждающимся в неусыпном уходе. Я не стала перечить и возмущаться, мы с мамой никогда не были особенно близки. Но я хорошо помню тот день, когда она меня провожала в школу. Были и не очень хорошие воспоминания, но у кого их нет?

Мы перезванивались регулярно, раз в месяц. Мама уже знала, что теперь я живу одна, и вот сегодня я решила обрадовать ее очередной новостью. Сообщать с бухты-барахты, что она через семь месяцев станет бабушкой, нужно было в домашней обстановке, чтобы под рукой была валерьянка и не было Костика. Я позвонила, мама благодушно сообщила, что Костика не будет с трех до пяти, и я могу приехать с ней повидаться.

Она все еще жила в большой трехкомнатной квартире массовой застройки времен развитого социализма: кухня – шесть квадратных метров, комнаты по двенадцать и четырнадцать. Я не понимала, почему Костик не старается улучшить их жилище, материально он, по маминым словам, был теперь вполне обеспечен. Мама говорила что-то про хороших соседей, про то, что в ее возрасте (48 лет, они с Нонной ровесницы) уже нельзя менять районную поликлинику, что Костик купил себе квартиру для студии, это очень хорошо потому, что теперь у них больше не пахнет скипидаром и красками. Она много чего говорила. Я решила, что мама счастлива, и пусть живет так, как им с молодым мужем хочется, не мое это дело.

Сегодня дело было мое, и я хотела посоветоваться с мамой.

Она встретила меня в роскошном шелковом халате с сигаретой в зубах. Ее проницательный взгляд сразу уловил подъем в моем настроении. До этого мы встречались в моей любимой «Лакомке», я рассказывала, почему от меня ушел Данила. Надо признаться, мама всецело приняла мою сторону.

– Какой-то невинный поцелуй, – возмущалась она тогда, – а столько шума!

Меня тогда позабавила мысль о том, что же тогда собой представляет виноватый поцелуй.

– Привет, дочь, – пробасила мама грудным голосом, – целоваться не будем, у тебя губы накрашены.

С утра наведя лоск и немыслимую красоту, она не любила, когда я пачкала ее губной помадой.

– Что-то случилось? – поинтересовалась мама, идя следом за мной и попыхивая сигаретой.

– Мама, разве Костик разрешил тебе курить? – спросила я, оттягивая момент признания.

– Ха, – хмыкнула мама, поправляя роскошный бюст, – как же, от него дождешься. Я скажу, что это ты приходила и курила.

– Спасибо, мама.

– На здоровье, дочь. У тебя что-то со здоровьем?! Тогда ты пошла в отца.

– В некотором смысле, – нахмурилась я, разглядывая заставленную новыми шедеврами отчима гостиную.

– Как ты их находишь? – восхищенно поинтересовалась мама, останавливаясь с замиранием сердца перед полотнами великого, с ее точки зрения, художника всех времен и народов.

Меня смутили эти черно-серо-кроваво-красные мазки, намекающие на человеческие силуэты, башни замков и чудовищ с перепончатыми крыльями. Я бы такую удручающую мазню на свои стены не повесила. Но маме почти не соврала.

– Впечатляет. Очень экспрессивно.

– Даже ты это оценила! – обрадовалась мама, занижая мою самооценку в этой области творчества ниже плинтуса. – Все проданы, – она мне подмигнула. – Что я говорила?!

– А что ты говорила?

– Я говорила, что сделаю из Константина Мастера! И я его сделала.

– Да, он твоя Галатея, – хмыкнула я.

– Не смешно, – отрезала мама, подталкивая меня в сторону кухни. – Пошли пить кофе. Тебе покрепче? – поинтересовалась она, заправляя кофеварку. Я отрицательно помотала головой. – Все-таки проблемы со здоровьем! Нет? Тогда зубы? Желтый налет у курильщиков и кофеманов отлично убирается. Нет, моя дорогая, не зубной пастой, а умелыми руками стоматологов. Взгляни внимательней! – она вытащила сигарету изо рта и широко улыбнулась белоснежными зубами. – Хочешь, я запишу тебя к своему специалисту?

– Мам, не в этом дело, – отрицательно покачала головой я.

– А в чем?

– Тебе ничего не подсказывает материнское чутье?

Мама окинула меня беглым взглядом и задержалась на лице.

– Ты беременна.

– Как ты догадалась?! – изумилась я. Вот что значит материнское чутье!

– У тебя физиономия опухла, – мама пожала плечами, – и мы встретились раньше обычного. Для того чтобы мы встретились, тебе нужна была очень веская причина.

Мне стало ее жаль. И не такая она вовсе бесчувственная женщина, какой я привыкла считать ее с детства. И весь холод ее напускной. И мы вообще самые близкие люди на свете.

– Мамочка, – всхлипнула я и кинулась ей в объятия.

– Не испачкай халат помадой, – поморщилась она, прижимая меня к себе и нежно хлопая по спине. – Беременные все такие сентиментальные. Какой срок?

– Небольшой.

– Тогда все еще можно поправить. Я запишу тебя к своему гинекологу.

– Что?! – я отстранилась и посмотрела ей в лицо, все еще хранящее отблеск молодости и красоты.

– Ты собираешься стать матерью-одиночкой? – ухоженные ниточки бровей мамы взлетели высоко на лоб.

– Я собираюсь родить ребенка Данилы!

– Он об этом знает?

– Нет, – призналась я. – Боюсь ему говорить.

– Правильно, еще подумает, что этим ребенком ты хочешь его вернуть. А ты хочешь его вернуть?

Я кивнула.

– Ну и дура! – фыркнула мама. – Он мне никогда не нравился! Заумный флегматик. И Нонна у него, скажу я тебе, дочь, та еще стерва.

– А то не знаю, – вздохнула я.

– Так подумай, прежде чем исковеркать свою жизнь.

Разве можно рождением ребенка исковеркать себе жизнь?

Мы пили кофе молча. Говорить больше не хотелось ни мне, ни маме.

Она высказала свою точку зрения: без Данилы рожать мне нельзя. Это скажется на карьере. Кто станет с ребенком возиться, мне ведь понадобится торчать не дома, а в офисе, и зарабатывать себе и ему на хлеб? На маму рассчитывать я не могу, есть женщины, предназначенные судьбой и рождением исключительно для любви, а не для сидения с внуками. На приходящую няню тоже надежд никаких, не так много я зарабатываю. У моей лучшей подруги сидеть с чужими детьми возможности тоже нет, она сама мать-одиночка. Куда я дену ребенка? Привяжу себе за спину и начну с ним горбатиться, как это делали крестьянки времен крепостного права? Мама расписала мне полную картину моего безрадостного существования, если я рожу ребенка.

Мы пили кофе. И почему-то я думала, что зря приехала сюда. Это храм искусства Одного Мастера, дом Великой любви, и в нем не нашлось места моему будущему ребенку. Может, так и есть. Может, есть женщины, предназначенные исключительно для того, чтобы любить мужчин и быть любимыми мужчинами. Однако звание бабушки никто не отменял. Ведь когда уйдет любовь в образе молодого мужа и придет немощь, останутся лишь дети и внуки. Внуки, которые не знали, что такое слово «бабушка», а знали только странную женщину, требующую называть ее только по имени, и приходящую к ним на день рождения, чтобы сунуть в руки шоколадку и снова пропасть на целый год. Будут ли они любить ее и заботиться о ней в старости? Фактически она им станет чужая. А они ей стали чужими с момента рождения.

Мы пили кофе. И молчали. И молчали. И молчали… И мне было безумно жаль мою маму. И мне почему-то казалось, что я гораздо мудрее нее. И могу любить не только самого лучшего мужчину на свете, но и своего ребенка, и детей его детей, если они будут. А они будут потому, что я, не смотря ни на что, все еще хочу родить сына или дочку от Данилы. И пусть он об этом не узнает, мне все равно.

…– Пора, – сказала мама, поднимаясь. – Скоро Костик придет, нужно что-нибудь вкусненькое заказать из ресторана.

– Да, пора, – согласилась я, выходя в коридор. – Я позвоню, – привычно чмокнула маму в щеку, она машинально тут же стерла поцелуй. – Помады уже нет, – успокоила я ее.

– Не пропадай, дочь, – она чмокнула меня в ответ, – созвонимся.


Вечером я села за руль и поехала к дому Нонны Викторовны. Неправда, мне было не все равно, сколько бы я себе ни твердила обратное. Я хотела, чтобы Данила узнал эту новость, еще хотела, чтобы он понял – мне от него ничего не нужно. Пусть живет с мамой, с новой женой – а он, между прочим, еще не попросил развода, так что о ней я когда-нибудь все равно узнаю. Пусть делает все, что хочет. Просто посмотрю ему в глаза, говоря, что рожу от него ребенка, развернусь и уеду.

«Привет. Я тут проезжала мимо, решила заскочить. Не хочу, чтобы ты узнал от других, лучше от меня. Я беременна, буду рожать. Ты можешь не волноваться. Этот ребенок только мой, нам с ним от тебя ничего не надо-о-о-о-о».

Тренируясь, я всхлипнула. И тут же остановила себя. Дура, нельзя быть такой слезливой. Мама права – беременные жутко сентиментальные. Сказать нужно все без последнего предложения. Если я на нем срежусь, Данила поймет, что мне без него очень плохо. Но, может, пусть поймет? С чего бы это? У него наверняка есть та, другая, которая с таким обожанием заглядывала ему в лицо. Наверняка она и Нонне больше нравится. Представить то, что Данила после разговора со мной вернется к свекрови и чужой девчонке и станет с ними обсуждать мое поведение, было жутко. Но так вполне могло случиться! Всевидящая Нонна могла заметить меня из окна, хоть я не выхожу из салона. Я мысленно представила их разговор и поморщилась. Зачем я приехала сюда, если он мне больше не звонил?! Как глупо. Я включила двигатель и медленно поехала обратно.

И тут я увидела Данилу. Он шел пешком, сжимая в руке потертый портфель, высоко держа красивую голову и сведя скулы. Шел, не глядя по сторонам, походкой уверенного в себе человека, которому жизнь не преподносит неприятных сюрпризов, а если таковые и появляются, то ненадолго. Он умеет становиться выше обстоятельств и неверных жен. И подойти к нему показалось невозможным. Я не смогу разорвать защитный магический круг, который он создал, ограждая себя от таких неприятностей, как я.

Оставалось лишь проводить его взглядом и тяжело вздохнуть. И обрадоваться, что у Данилы не очень хорошее зрение, потому что он не увидел мою, вернее, когда-то нашу, машину. Или сделал вид, что не увидел? Тогда тем более не стоило к нему приезжать. Вот дура-то!

Конечно, гораздо легче было бы, если бы я увидела мужа сгорбленным и вселенски опечаленным. Если бы он едва волочил ноги и передвигался с большим трудом, словно каждый шаг без меня был для него последним. Но он был спокоен и полон решимости жить не со мной. Что ж, все к лучшему.

Успокаивая себя избитыми фразами, я подъехала к дому. Припарковала автомобиль на обычном месте и пошла к подъезду.

– Элеонора, – окликнула меня соседка Марья Васильевна, подслеповатая старушка с бойким характером и изрядной долей любопытства. Она упорно звала меня Элеонорой, хотя я не раз поправляла ее. – Твой сегодня приходил.

– Мой? – я забыла ее поправить в очередной раз. – Марь Сильна, вы не ошиблись?

– Как будто я его не знаю, – возмущенно хмыкнула соседка, поправляя съехавшие на нос очки с толстенными линзами. – Весь такой из себя с портфельчиком…

Это Данила! Это был точно он!

– Что, – ехидно хмыкнула старушка, – помирились?

– Еще нет, – бросила я ей, изумляясь, откуда эти сидящие на лавочках бабульки все про всех знают, и понеслась к себе домой.

Я остановилась как вкопанная перед своей дверью. В ручку, довольно массивную и внушительную, были вдеты стебли цветов. Я выхватила букет, не разобрав, какие именно там цветы, и понеслась вниз.