Джеймс Гульд повертел свою наполовину пустую чашку и ничего не ответил.

— Папа, — я тебя спрашиваю. Как ты считаешь, есть среди белых такие, которые обращаются со своими рабами так жестоко, что умный человек, как этот Нэт Тернер, доведен до убийства? И не один человек, — ведь, эти негры не просто застрелили одного белого в порыве злости, они отрубали людям головы! Они убивали женщин, и стариков, и маленьких детей! Папа, ответь мне!

— Ну, есть и северные сплетни, и жестокость.

— Например, избиения?

— Избиения — и хуже.

— Но разве они не понимают, что рабы стоят дорого? Я хочу сказать, что, если они не считают их людьми, то неужели они не понимают, что, если довести их до крайности, они не будут работать?

— Дочка, я знаю только некоторые плантации здесь, в береговой Джорджии. Я не могу ответить тебе на вопросы о рабовладельцах в других местах.

Мэри понимала, что он сказал не более того, что считал нужным сказать, но она не могла оставить этот разговор.

— Ты можешь себе представить, чтобы Джули так с нами поступил? Можешь? Если дать волю самому дикому полету фантазии, ты можешь поверить, что наш Джули мог бы тебя убить? Или меня? Или Джима? Или тетю Каролину?

— Я не могу этого себе представить.

Мэри встала и начала собирать со стола посуду. Внезапно она поставила ее и схватилась обеими руками за спинку стула, чтобы не упасть.

— Папа, на этом одиноком острове почти две тысячи черных и всего лишь сотня белых!

— Да, правильно.

— Это у тебя вызывает страх?

— Нет. После того, как я продам Берта, я не буду бояться.

Берт! Это угрюмое, невыразительное черное лицо, испещренное кривыми шрамами, похожими па белые шелковые шнуры… Нет не Джули, но вот Берта она могла себе представить стоящим над ее кроватью с поднятым топором.

— Я купил Берта сразу после того, как Хорейс уехал из Саванны, когда поехал в начале года узнать у Лайвели, что случилось, — сказал ее отец. — Восемь-девять месяцев вполне достаточный срок для негра, чтобы привыкнуть к новому месту. Берт злой. Джон, муж Ларней, просто не знает, что с ним делать. Он плохо влияет на остальных. Я не позволю, чтобы его высекли, — да это и не изменило бы его характер. Так что он опять попадет на рынок сразу же, как только здесь будет проезжать работорговец.

Мэри почувствовала дурноту. Совершенно неизвестно было, когда на Сент-Саймонс заедет работорговец. Плантаторы на острове почти никогда не продавали своих рабов. Она не знала ни одного случая, когда негритянская семья была бы разбита из-за продажи. Она не слышала ни об одной порке на острове. Может быть, такие случаи бывали, но она об этом не знала. Не далее, чем на прошлой неделе добродушный Тэб и тихий, застенчивый Джэспер сделались жертвами подстрекательства со стороны Берта. Оба молодых человека впервые отказались закончить свою урочную работу; ее отец был вынужден прибегнуть к крайней мере наказания, которое он допускал на Сент-Клэр. «Пусть все трое отдохнут», — сказал он своему кучеру Джону. И Тэб, Джэспер и Берт были заперты каждый в отдельном помещении, пищи им дали вполне достаточно, но они не могли разговаривать. Менее чем через два дня, не в состоянии вынести одиночество, Тэб и Джэспер дали знать Джону, что они готовы снова взяться за свои мотыги. Берт молчал.

— Берт все еще сидит взаперти… — сказал ее отец.

— Не выпускай его!

— Я и не собираюсь, хотя он нам сейчас до зарезу нужен, чтобы кончить сбор на южном поле.

— Ни в коем случае не выпускай его и помоги мне скрыть все это от Алисы… слышишь, пана? Я надеюсь, что она не узнает ни о Берте, ни о событиях в Виргинии. — Мэри снова начала собирать посуду с шумом, чтобы подбавить себе храбрости. — Еще один испуг, после этого пересмешника, который оказался у нее в комнате на прошлой неделе, и это может оставить след на ребенке Джима. Ей остается два месяца.

Отец медленно поднялся на ноги.

— Ты молодцом все устроила с Алисой. Их дом будет готов в январе. Это может улучшить положение.

— Это улучшит положение здесь, у нас, но Алисе это не поможет. У нее в Блэк-Бэнкс тоже будут черные.

— Скажи маме Ларней, что завтрак был очень хорош. И не бойся. Я теперь же пошлю за работорговцем.

— Я боюсь, — прошептала Мэри, когда он вышел из комнаты. — Я боюсь.

В кухне, одна, все еще с посудой в руках, Мэри с бьющимся сердцем, тяжело прислонилась к деревянному шкапу. Через минуту появилась Ларней, высокая, темная, обрамленная дверью. Черная женщина подошла к ней, и Мэри с трудом удержалась от того, чтобы отодвинуться.

— Слышала что-то плохое о моем мальчике?!

— Нет, нет, — не о Хорейсе.

— Так что ты, детка? Ты выглядишь, будто привидение за тобой гналось по дому.

Мэри поставила посуду и, плача, бросилась в объятия женщине, которая когда-то кормила грудью ее и Хорейса, и Джейн. Длинные темные руки обняли ее и широкая ладонь гладила спину, делая крути, как Ларней обычно гладила, когда случались детские горести.

— Что-то плохое, раз мисс Мэри плачет, — ласково сказала она. — Ну поплачь еще, еще. Нет так, чтобы глаза покраснели, но подольше. — Мэри не могла понять, каким образом газетная статья о случившемся за сотни миль в Виргинии, могла вызвать у нее чувство отчужденности от мамы Ларней. Чувствовать себя презираемой за белую кожу. Именно чувствовать себя белой, и не такой как обычно, по отношению к самому близкому человеку на свете. У мамы Ларней не могло быть скрытой мрачной горечи. Она была членом их семьи, — она гордилась тем, что она член семьи Гульдов.

— Шайка негров в Виргинии восстала против белых, мама Ларней, и убила их без всякой жалости. Некоторых ночью, во время сна. Саблями и топорами. Они зарубили женщин и детей и стариков. В домах они убивали подряд всех решительно белых. Почему? Почему они это сделали?

Ларней отошла на два-три шага. Она взяла тряпку и вытерла совершенно чистый стол. Потом посмотрела на Мэри.

— Как думаешь, мисс Мэри, вот стою, смотрю тебе в глаза и говорю, такая упрямая, нахальная? Ответь, девочка. Черным это нельзя. Хороший черный не смотрит в лицо, с кем разговаривает.

Мэри нахмурилась.

— Я не знала, что есть такое правило.

— Да, такое правило. И хорошее. Своих детей учила не нарушать его. Много белых сердятся, если негр не смотрит на землю, или в потолок или в пол, когда разговаривают. И хорошие белые. Ларней тебе в глаза смотрит. Я — скверная, нахальная черная?

— Нет, мама Ларней. С тобой все по-другому.

Глубоко посаженные карие глаза смотрела на Мэри с минуту, потом Ларней продолжила:

— Вот ты и ответила на свой вопрос, милая. По-другому и есть по-другому. Не забывай. Что было в Виргинии, здесь не будет, на Сент-Саймонс. Мы все другие здесь, и черные и белые.

Мэри села на камышовый стул Ларней.

— Ты знала о том, что случилось в Виргинии, еще до того, как я тебе сказала, да?

— Ну, слышала слухи.

— Но откуда же ты об этом могла узнать?

— Не хочу невежливо говорить, но есть вещи, про которые белые ничего не знают, мисс Мэри.

Мэри вдруг опять стало страшно.

— Мама Ларней, ты когда-нибудь думаешь о том, что ты — раба?

— Зачем это?

— Мне надо, чтобы ты сказала правду. У тебя не вызывает ненависти к нам то, что папа, ну, известным образом, владеет тобой?

Ларней опять вытерла чистый стол, и положила тряпку.

— Разве твой папа управлял первым кораблем с рабами, девочка? Разве он первый купил испуганного негра и заставил жить в стране, где тот не понимал ни одного слова, которое ему кричали? Разве масса Гульд первый дал мотыгу черному и сказал «иди, рой мое поле». Разве твоя мама-ангел первая белая, дала черной кухонное полотенце и сказала «иди, мой мою посуду»? Успокойся, девочка. На этом острове все спокойно.

Мэри подумала с минуту.

— Ты хочешь сказать, раз уж рабство все равно существует, на Сэнт-Саймонсе люди довольны, насколько это возможно? Так?

— Насколько знаю, здесь один только негр не понимает, что ему здесь хорошо живется.

— Берт.

— Мой Джон просил массу Джеймса продать его. Он из Виргинии, близко к месту, где все это случилось. Земля там истощена. Все белые хозяева сердятся на мир. Берт весь исполосован, вот так они сердятся. Его сделали нехорошим негром. Может быть, он родился нехорошим негром, но есть рука, может быть черного надсмотрщика, — в ней бич помог скверному в нем разрастись, как огуречная тина. — Ларней опять вытирала чистый стол. — Надо от него избавиться скорей. Берт — черный дьявол.

Мэри взглянула из кухонного окна. Дождь прекратился, и тени деревьев метались по зеленой траве; день вдруг стал ярким, ветреным, и черные стволы и ветви складывались в узоры, которые сразу изменялись.

— Мама Ларней, а в других местах действительно так плохо? С кем-нибудь из твоей семьи — перед тем, как ты попала к папе, или вообще когда-нибудь белый хозяин обращался жестоко? Бил или еще хуже? Ты была уже молодой женщиной, когда папа купил тебя. С тобой что-нибудь ужасное случалось?

Ларней расправила свои широкие плечи.

— Мисс Мэри, когда надо о чем-то поговорить, нужном, Ларней на месте. Только тогда. Иди, девочка. Мне надо заняться работой. И тебе тоже.

Глава XVI

— О, Джим, я сказала тебе чтобы ты принес побольше масла! Мне так хочется масла!

— Алиса, здесь по крайней мере четверть фунта на тарелке.

— Ты не понимаешь, о чем я говорю. Я знаю, что от глупого мужчины нельзя ожидать, чтобы он понял, когда женщине страшно хочется какой-то еды, но… — она резко повысила голос, — неужели недостаточно того, что мне приходится жить в этом Богом забытом месте, окруженной уставившимися на меня физиономиями и змеями, и жуками, и ящерицами, — да еще этот ужасный завывающий ветер, который целых три дня не ослабевал. Что же, я еще должна и умирать от голода? — Она швырнула салфетку в лицо Джима. — Я ожидаю ребенка! Меня до смерти пугают каждый день, и я умираю от голода, я не могу жить без масла!

Когда она начала всхлипывать, Джим швырнул салфетку ей обратно.

— Слушай, вытри глаза и ешь завтрак. Ты не первая женщина в ожидании ребенка, но пари держу, ты первая женщина, у которой муж бросает работу, чтобы принести ей еду, когда в доме полно слуг, которые могли бы это сделать. — Он вдруг сел на кровать и пригладил ее волосы. — Алиса, извини, мои нервы тоже издерганы.

— Иди на свою драгоценную работу, — огрызнулась она. — Я ни кусочка не съем, пока ты не уйдешь из комнаты.

— Вот и отлично. — Он направился к двери.

— Джим, погоди. Где ты сегодня работаешь?

— Папа и работорговец из Саванны ждут меня внизу. Мы продаем одного человека. А что?

— Ничего. Я просто хотела знать, где ты будешь.

Он вернулся к кровати.

— Это так важно для тебя?

— Нет. И я вовсе не бедная, если не считать…

— Да, я знаю, — сказал Джим, снова направляясь к двери. — Ты не бедная, если не считать змей, и ветер, и негров, и мох, и ящериц, и жуков! Ешь завтрак. И оденься и приходи вниз вовремя к обеду, слышишь?

Он хлопнул дверью и Алиса забыла о нем; она засунула весь кусок свежего, вкусного масла в рот и откинулась на подушки, на мгновение удовлетворив свою отчаянную потребность. Сильный северо-восточный ветер хлопал ставнями с монотонным постоянством. Она вздрогнула, съела кусочек оладьи; без масла она была безвкусна. Алиса подвинула почти не тронутый поднос к ночному столику, вскочила, надела только две нижних юбки и свободное полотняное платье, которое не застегивалось на ее располневшей талии, накинула на плечи плащ и спустилась вниз; она вышла через парадную дверь, и побежала, сгибаясь от ветра, к кладовке над родником. «Я сама достану масло, — сказала она вполголоса, — если они не хотят мне его давать, я украду и спрячу у себя в комнате».

Она пересекла дорожку, ведущую к жилью слуг, потом повернула через рощу низкорослых дубов и направилась к роднику, выбрав такое направление, чтобы, как она надеялась, ее не было видно из дома. Грубый шерстистый мох, свисающий с молодых деревьев, задевал ее шею сзади, и у нее мурашки пошли по телу, но ее подгоняло неистовое стремление добиться желаемого. Выйдя наконец из дремучих зарослей, она быстро пошла по дорожке под дубом, стоявшим между маленькой мазанкой с толстыми стенами и родником. Она никогда не задавалась вопросом, что хранилось в этой массивной мазанке с одним высоким окном, мимо которой ей оставалось пройти. Но ее охватил ужас, когда она услышала стук и грубый сиплый смех, перекрывавший шум ветра. Оцепенев, она стояла на месте, глядя в невыразительное, испещренное шрамами черное лицо, выглядывавшее из высокого окна.