— И вовсе меня не удивит, — говорил плантатор, — если Южная Каролина потребует аннулирования, если эта федеральная тирания будет продолжаться, об этом говорят в Чарлстоне, я как раз оттуда сейчас, и люди взбешены. В конце концов, если у штата есть право решать, войти ему в этот самый Союз или нет, что же, нет у него, что ли, права аннулировать то, что ему не нравится в Конгрессе?

— И еще, — продолжал плантатор, — все эти разговоры об отмене рабства приводят меня в бешенство. Если человек хочет владеть рабами, так, ведь, это свободная страна, не так ли? Пусть янки там что хотят делают, а мы будем делать что мы хотим, я вот как говорю. Хлопковые Штаты должны сохранить свои права. Те же права, которые были у нас, когда мы вошли в этот самый Союз.

В мыслях Хорейса эхом отозвался сильный, убедительный, хорошо поставленный голос одного его товарища-южанина, произнесшего зажигательную речь в тот вечер, когда они составили петицию протеста против университетских властей: «У нас было право решать, поступать в Йель или нет, не так ли? Так разве у нас сейчас нет прав? Если власти предъявляют невозможные, нечеловеческие требования к второкурсникам, разве у нас нет права протестовать? Разве мы обязаны подчиняться тирании преподавателей университета, куда мы поступили по нашей свободной воле? Разве это не свободная страна?

Хорейс вскочил, побежал через каюту, толкнул набухшую деревянную дверь и вышел под дождь.

Он слышал, как у штирборта команда бросала лот; это означало, что они скоро войдут в пролив Баттермильк. Он смотрел в темноту, выжидая, чтобы глаза к ней привыкли, он знал, что узнает знакомые ориентиры, как только пароход войдет в реку Фредерика.

Если дождь будет продолжаться, он все равно насквозь промокнет, прежде чем дойдет до Нью-Сент-Клэр, хлопковой плантации его отца. Если ему не удастся взять лошадь у мистера Фрюина, ему придется идти пешком две мили. Но, по крайней мере, на пристани никто не будет его встречать. Даже несмотря на то, что от университета было отправлено письмо его отцу. Семья не знает, когда ожидать его приезда.

Глядя вниз на крутящуюся белую пену, взбиваемую деревянным боковым колесом, он стал думать о своей семье; им сейчас уютно в большом доме, который Джеймс Гульд построил для Джейн Гульд за год до ее смерти. Наверное, только в одной спальне на втором этаже горит лампа в девять часов вечера. Он предполагал, что сестра его матери, тетя Каролина Херрис (ей около тридцати лет), вероятно, читает у себя в комнате. Дальше по широкому коридору, рядом с тетей Каролиной, комната его младшей сестры; дверь в нее закрыта, ставни даже днем не открываются. Джейн еще учится в Моравской женской семинарии в Бетлехеме, в Пенсильвании. Его старшая сестра Мэри окончила ту же школу и теперь находилась дома уже почти пять лет. Хоть это, по крайней мере, вселяло в него некоторую надежду. В противоположность Джейн, Мэри не будет приставать к нему с вопросами. Она, может быть, попробует решить его будущее за него, — иначе она не была бы Мэри, — но она не будет проявлять любопытство. Может быть, она не согласится с тем, что он поступил правильно, но она понимала, как думает мужчина. Вдруг оказалось, что ему крайне необходимо увидеть Мэри. Добродушная, верная тетя Каролина распоряжалась хозяйством, а Мэри все больше занималась плантацией. Исключая заботу о Хорейсе, самым важным делом в жизни Мэри было ухаживать за отцом. Сегодня она, наверное, сидит напротив него, читает ему, взбивая подушки, подложенные под ноги, как обычно, на табуретке перед его глубоким креслом, обитым коричневой кожей. Мэри очень красива, но из-за ее преданности Джеймсу Гульду ей некогда было, насколько знал Хорейс, встречаться с молодыми людьми. Все эти годы, пока он не был дома, Хорейс, думая об отце и о Мэри, знал, что они всегда вместе.

На одну секунду его потянуло к этому теплу, любви и надежности, но он изменился. Хорейс Гульд, такой каким он стал теперь, стремился не к семье, а всего лишь назад к детству. По крайней мере, думал он, его брата Джима там не будет. Возможно, что они проплыли один мимо другого в противоположном направлении на последней неделе. Джим согласился приехать домой, чтобы помочь отцу с управлением плантацией, но его жена из Нью-Йорка, на которой он женился сразу по окончании университета, терпеть не могла Юг; в начале лета каждый год Джим должен был отвозить Алису назад в Коннектикут и привозить ее осенью.

«Ты будешь потрясен, увидев папу, Хорейс, — написала ему Мэри в последнем письме. — Хорошо, что ради папы, Джим собирается жить здесь. Наш дорогой старичок совсем стал инвалидом, ему очень трудно садиться на лошадь, а ты понимаешь, что с ним будет, когда он не сможет каждый день объезжать поля. Я не хочу тебя тревожить, брат, но он совсем, совсем хромой. И выглядит старым, — ему можно дать семьдесят или больше, а ведь ему еще шестидесяти нет».

«Южная Каролина» миновала плантацию Хэптона у мыса Батлер в северном конце Сент-Саймонса и мыс Пайк, плантацию Томас Хассарда. Хорейс зашел в каюту за своим саквояжем и вернулся на палубу, чтобы заметить, как вспыхнет огонь костра, который кто-нибудь да постарается зажечь на мокром песке пристани. Пароход неуклонно плыл вперед, а ему хотелось задержать его. Он боялся, и он ехал домой, и эти два обстоятельства невозможно было объединить.

Страх перед встречей с отцом усилился, когда пароход, трубя, подходил к берегу. Как будто все спешило: скрипучие сходни были перекинуты на пароход, и, казалось, мгновенно улеглись на место, когда судно ударилось в старую деревянную пристань.

Пробежав по пристани, чтобы уйти из освещенной части, Хорейс постоял минутку в темноте, глядя на знакомый ориентир форта Фредерика — разваливающиеся руины батареи Оглторпа, вырисовывавшиеся на фоне низкого дождливого неба, на краю высокого мыса у реки. Он был уверен, что никто из портовых грузчиков-негров не узнал его. Он стал выше ростом, и плащ, накинутый на его темно-зеленый костюм, придавал ему более солидный вид. Его можно было принять за преуспевающего молодого агента по хлопку, приехавшего на остров по делам. Покачивающийся мокрый мох звал его, но он был здесь чужим и весь остров казался нереальным. Он был в тяжелом сне, знакомые вещи и знакомые люди оказывались в чужих местах, совершенно заблудившиеся, совершенно непонятные.

В таверне мистера Фрюина по другую сторону пристани светились приветливые огни. Там будет уютно и сухо, и под влиянием импульса Хорейс повернул туда. Он еще никогда не выпивал на острове Сент-Саймонс, но теперь он взрослый человек. Почему бы не выпить?

Когда он шел мимо большого дома Фрюина по пути к таверне, со ступеней спустился высокий человек и захромал к нему, размахивая обеими руками.

Это был его отец.

Глава II

Взад и вперед, от кресла, где сидел Джеймс Гульд, до высоких боковых окон, залитых дождем, Хорейс ходил по знакомой высокой комнате. Он был дома, он снова шагал по ковру с изображением птиц и роз, он видел темную панель на стенах и голубые обои, которые его мать выбрала тринадцать лет тому назад, но он до сих пор был в сырой одежде, в которой приехал, как будто для того, чтобы стало ясно, что он приехал на короткое время.

— Я лучше бы чувствовал себя, если бы ты присел, сын. Нам надо поговорить.

— Сегодня, сэр? Нам обязательно надо поговорить сегодня?

Джеймс Гульд с трудом пошевелился, стараясь найти удобное положение для ноги.

— Нет. Нет, нам не обязательно говорить сегодня.

У него был такой ласковый голос. Хорейс внезапно сел в кресло напротив него.

— Извини меня, папа. Если ты в таком состоянии смог решиться встретить меня, то самое малое, что я могу сделать, это поговорить, если ты этого хочешь.

При свете свечей в железных канделябрах на столе около кресла отца Хорейс заметил обиду в глазах старика.

— Неужели я выгляжу таким инвалидом, когда хожу, сын?

Хорейс заставил себя улыбнуться, хотел сказать что-нибудь веселое и ободряющее. Ничего не придумал.

— Мэри хотела ездить каждый вечер встречать тебя, но я не пустил ее.

— Каждый вечер, папа? Ты отправлялся туда каждый вечер?

— Ну, я не хотел, чтобы ты приехал домой и тебя никто не встречал бы.

Хорейс подумал, почему его отец так и не научился разговаривать с удовольствием, как большинство южан. Ведь он жил на Юге с тысяча семьсот девяносто шестого года; а на острове Сент-Саймонс, среди дружественных, общительных плантаторов с тысяча восемьсот седьмого года, когда он получил правительственный контракт на проект и постройку первого маяка на острове. Он полюбил Сент-Саймонс так сильно, что уехать не смог, но островитянином по-настоящему так и не стал.

— Я просто приезжал в коляске и ждал парохода у Фрюина, — сказал Джеймс Гульд. — Обычно возвращался домой до темноты. Сегодня в первый раз пароход так запоздал.

В университете у одного из профессоров был такой же сухой, лишенный всякого чувства голос, как у его отца. Хорейс также никогда не ощущал, что ему удается установить с ним близкий контакт, но он хорошо относился к нему.

— Лучше бы ты не приезжал на пристань! Я хочу сказать, — разве ты думаешь, что я не знаю дорогу к нашему дому от Джорджии?

Джеймс Гульд смотрел на ковер. Потом он посмотрел на Хорейса.

— По-моему, ты не очень изменился, сын.

— О, я изменился, отец. Не потому ли ты меня послал учиться? Разве ты хотел бы, чтобы я остался провинциалом, деревенским парнем?

— Почему бы тебе не выпить этой хорошей холодной простокваши, пока мы говорим?

«Вот в этом и была трудность», — подумал Хорейс. Он никогда по-настоящему не говорил с отцом, а теперь, когда возникло так много всего, что трудно объяснить, как ему вдруг сразу начать? Он отпил глоток и поставил стакан, в душе жалея, что сестра оставила их наедине.

— Что теперь будут делать другие мальчики? — спросил отец.

— Другие мальчики?..

— Да. Сорок два твоих товарища, которые уехали из университета тогда же, когда и ты. Как будут устраивать свои жизни?

— Думаю, что большинство из них еще не знает. Мы поклялись держать связь друг с другом. — Хорейс потрогал толстое золотое кольцо на правой руке. — Мы заказали эти кольца с выгравированной надписью совсем перед отъездом из Нью-Хойвена. Мы дали клятву носить их всю жизнь.

— Можно мне посмотреть кольцо?

Хорейс протянул руку.

«Omnes in uno», — прочитал отец надпись на золотом кольце. — «В знак братства?»

— Да, отец.

— У некоторых из них, наверное, уже есть какие-то планы, — сказал Джеймс Гульд.

— Алекс Дрисдейл говорит, что поступит в другой университет. Мы с ним близкие друзья, но наши взгляды во многом расходятся.

— В какой университет ты хочешь поступить, Хорейс?

Юноша поставил свой наполовину пустой стакан.

— Ни в какой, отец. Я с этим покончил. Если преподаватели в Йельском университете так несправедливы, что же должно быть в других местах?

Джеймс Гульд долго молчал. Потом сказал:

— Ошибку совершает человек, если он мечтает о будущем своих сыновей. Отец должен помогать своим сыновьям, дать им образование, если он в состоянии это сделать, поддерживать их в стремлениях, но на этом и надо поставить точку.

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, папа.

— Я мечтал о том, что оба моих сына будут работать юристами. Джим женился неразумно, слишком рано. Думаю, что он и не собирался становиться юристом. — Он глубоко вздохнул. — Я тебе не писал об этом, Хорейс, но я купил соседний участок земли, Блэк-Бэнкс, — семьсот пятьдесят акров. Я официально передаю его Джиму, чтобы он приехал сюда и жил здесь. Когда он и Алиса вернутся этой осенью, они начнут строить себе дом. Но мне не следовало бы этого делать.

— Почему? Джиму повезло.

— Нет не повезло. Он оказался в капкане, его защемило между женой и его отцом-инвалидом, которому он нужен, чтобы помочь управлять землей. Алиса ненавидит эти места. Она боится негров и терпеть не может наш мох, свисающий с деревьев. — Джеймс Гульд откинул голову назад и продолжал, как бы говоря сам с собой. — Нет, у Джима и в мыслях не было заниматься юридическими науками. Если бы я не предложил ему дело, от которого он просто не мог позволить себе отказаться, он бы занялся отелями вместе со своим тестем в Нью-Хейвене.

Худое, угловатое лицо Хорейса стало напряженным. Он опять зашагал по комнате, то трогая какую-нибудь статуэтку, то открывая и закрывая крышку переплета семейной Библии, то смахивая воображаемую пыль с высокого письменного стола отца; у него вдруг возникла крайняя необходимость поговорить о своих собственных неприятностях. Надо объясниться и покончить с этим.