– Салон? – ахнул я. – У тебя салон?

– Салон, – еле слышно прошелестела она. – Марина… по вашему Ирина Бекетова мне подарила. Ой, какой она человек… Поискать. Нет таких добрых. Сказала: за все годы нашей дружбы. Ты мне молодость сохранила. Я – ни за что, ни за что. А она все равно купила. Рассказать кому – не поверят.

Что верно, то верно. Потрясающей широты женщина. Я знаю. Даже мировая слава ее не испортила. Нынче такое – редкость.

И я поехал к Куте.

Чебурашка-то седенькая стала. А так Чебурашка как Чебурашка – сидит в приемной шефа, как сидела и двадцать лет назад: «Минуточку, сейчас соединю» или «Занят. Народ у него». Но тогда, двадцать лет назад в нашей киноредакции телевидения в приемной толкалось тьма народа, орали, спорили, не слыша друг друга, объятые бурлением замыслов или битвами за аппаратную. Тогда Кутя к шефу и не совался. Не ассистентское это дело было самому к Главному шастать. Ассистентом режиссера был наш Кутя. Хоть и выдающимся. Помню, одну из моих программ верховное командование практически зарубило – столько замечаний понакидали. А программа уже стояла в сетке. Я чуть умом не подвинулся. А Кутя мне: «Да не переживайте, Алексей Алексеевич, всё переклеим, как надо». И переклеил. За какой-то час-два. И ни одного шва. И ни одной придирки. Как? Уму не постижимо. Гением ассистентских чудодейств был Кутя. С ним порой самый опытный режиссер тягаться не мог. Хотя в режиссеры его не переводили: не было у Кути высшего профессионального образования, диплома.

Любил я Кутю, рад был, что он со мной работал. А уж он-то, он-то… Всем твердил: «Я с самим Алексеем Алексеевичем, понимаешь, тружусь! Он, хоть и драматург, а экран лучше любого режиссера чует. Картинку, пластику»…

Я тогда, и, правда, среди кинодраматургов и телеавторов в первачах ходил. Впрочем, и прозаиком был вполне успешным. Пару-тройку бестселлеров склепал. Ясно, слов нет, «бестселлеры» – это по-нынешнему. То есть «лучше всего продающиеся». Ох, обветшала память народная! Неведением молодых сменилась. Сегодня рассказать – засмеют: чтобы купить интересную книжку надо было килограммы макулатуры на приемный пункт сдать, заветный талончик заполучить и с ним уже в магазин двигать за «бестселлером». Хотя тиражи были, как цифры на счету сегодняшнего преуспевающего бизнесмена.

Стартовую популярность какому-нибудь сочинению давали «толстые» журналы. Всесоюзно известные. И тут уж – фанфары или прижизненное захоронение автору. Но если повезет – «танцуют все». То есть: читают все. Во всех электричках, в метро, на госслужбе. И обсуждают во всех домах, как личных, так и казенных. Сочинение становилось властителем дум. И душ. И сердец. И жизни – как интимной, так и общественной.

Мне особенно повезло с повестью «Светка – астральное тело». Правда, успеху содействовал один фокус, похулиганил я. Некоторые прототипы персонажей повести были люди всем известные. И описал я их со всеми реальными подробностями.

Все читающие литературных героев распознали и судачили о них, как о живых прообразах.

Слов нет, многое я, конечно, попридумал. На то она и литература. И тем не менее. Смешные вещи стали происходить: живых народ взялся в разговорах величать их литературными поименованиями. А в моем сознании люди эти так и не расстались с их вымышленными кликухами.

Верно, верно… Ведь и тогда, когда Лиля получила заказ на написание книги о всемирно известной певице, мы между собой продолжали именовать героиню Ириной Бекетовой. Так, как возникла эта поразительная женщина на страницах моей давней повести. И когда Лиля отправилась за интервью к Петру Михайловичу Шмячкину, сказала: «Со Швачкиным твоим договорилась. Обещал рассказать, как начиналась Ирина Бекетова».

Теперь что рассказал Швачкин и, вообще, рассказал ли – неведомо. Теперь знаю одно: лежат они где-то рядышком, Швачкин и моя Лиля. И Александр Илларионович Ковригин поблизости. А Кутя…

А теперь Кутя, Кутузов Сергей Николаевич – главный продюсер ведущего телеканала. И в его приемной секретарем сидит седенькая Чебурашка. Коротенькая стрижка, маленькие варенички ушей плотно прижаты к черепушке. Маленькие, прижатые… И с чего это мы ее Чебурашкой прозвали? Мультяшный Чебурашка-то лопоухим был.

В приемной у Кути властвовала почтительная пустынность. Только в одном из кресел в унылой полудреме томился какой-то жилистый и худосочный тип.

Пискнул зуммер. Тип трезво вынырнул из полубытия и даже не прошагал, а, как бы, потоком воздуха был втянут в Кутин кабинет.

– Что за странная творческая индивидуальность? – мотнул я головой во след типу.

– Никакой странности нет, – обиделась Чебурашка, – охранник Сергея Николаевича.

– Охранник? – не поверил я. – Они же, вроде, все, как есть – амбалы два метра на два?

– Еще чего! Такая фактура, как у Василия – всегда к мастерству.

– И что же – один он охранную службу несет? Теперь у всех по два-три телохранителя…

Чебурашка помолчала, потом, я бы сказал, как-то мечтательно, произнесла:

– Был еще один. Почил в обозе. В лепту канул. Подстрелили его.

Бог мой! Я решительно с каждой минутой чувствовал, что молодею на двадцать лет! Всё как было. И Чебурашкины – «накрученки» на месте. «Наш Крученых», звали мы Чебурашку, имея в виду знаменитого поэта, любившего «сотворять новый язык». Впрочем, Чебурашка отнюдь не стремилась к словотворчеству и вовсе не юморила, когда говорила «почил в обозе», «канул в лепту» и что-нибудь в этом роде. Верила, что так и положено. От темноты своей верила. Хоть столько лет прослужила в киноредакции, вращаясь, как сама утверждала среди «творческой непосредственности». Трудно сказать, что имелось в виду: то ли непосредственно рядом с творцами, то ли что творцы эти были непосредственностями.

Вот и охранник Василий – непосредственность. Поскольку такая фактура – всегда к мастерству.

Я не успел установить, в чем заключены чудодейства охранниковой фактуры.

Василий же почти сразу вышел из кабинета и мотнул головой на дверь: «Заходите, мол».

Кутя поднялся мне навстречу, раскинул руки, точно плывя «брассом» в голубоватом пространстве своего кабинета. Чистый Мао Дзэдун, подчиняющий себе речную ширь Яндзы. Прежняя почтительность к моей персоне, вроде, не покинула нынешнего босса: «Алексей Алексеевич! Вот и свиделись, понимаете, вот и свиделись…»

Похоже – тот же Кутя, прежний. И это его «понимаете», на месте. Прежде я над этим словарным его сором подшучивал: «Такое, Кутя, впечатление, что ты с идиотами разговариваешь». И вспоминал другого моего знакомца, из руководящих. Тот приговаривал: «Понял – нет?» Даже, произнося речь на похоронах сослуживца: «Ты ушел от нас, дорогой товарищ. Понял – нет?»

Заплыв по реке воспоминаний что-то затягивался, я не мог втиснуться в Кутины рулады с единственным волнующим меня вопросом. Наконец спросил:

– Так что, Сережа, с моим сценарием?

Кутя замолк, плюхнулся в кресло, склонил голову. Я заметил, что на плоско стриженой макушке волосы закручены в два кружка-загогулины. У Кути было две макушки. Да, да, точно. Все мы в свое время подтрунивали над Кутей по поводу этих макушек.

– Алексей Алексеевич, я, понимаете, слишком вас уважаю, чтобы с вами темнить. Не годится сценарий. Старомодно все это. Другой зритель пришел, другие запросы, другой, понимаете, язык искусства нужен.

Я почувствовал, как меня вдруг стало затягивать в лукавую трясину пышного кресла, куда меня определил Кутя. Сам он сел виз-а-ви (что должно было означать неформальность нашей встречи), но при этом, хозяин кабинета был как бы почтительно, но и естественно объят пухлостью этого мебельного феномена.

Я бормотнул, будто оправдывался:

– Не умею я на другом языке. Устарел, видно сам.

Кутя набрал воздуха, точно понимая, что решил ринуться в бездны бескомпромиссной правды:

– Алексей Алексеевич! Вам никто не скажет… Но я слишком, понимаете, вас уважаю, чтоб темнить. Нужно понять, что вы и ваше поколение, как бы, выпало из коляски времени. Ушел ваш поезд.

– Так что ушло: коляска или поезд? – глупо и беспомощно хмыкнул я.

– Ну, это я – фигурально, образно. Что делать: у каждой эпохи, свои сыновья и свои пасынки.

Ого! Я, выходит, пасынок времени. А мне такой титул и в лоб не влетал. Вон отчего я, оказывается, всё время, тут там получаю отказы на свои сценарии и заявки.

– Надо было бы мне раньше допереть…

– Вот, вот, – подхватил Кутя, – сверстники ваши не хотят это признать. А против времени не попрешь, понимаете… Время, оно самое, явление упрямое… Как пелось…

Теперь мне показалось, что Кутино «понимаете» – попытка вдолбить нечто дряхлеющему маразматику.

– А как жить? – спросил я. Глупо спросил. Но именно то самое: как жить без своего дела? Да и на что жить? Как стать не тем, чем был всю жизнь, может, говоря высоким стилем, во имя чего жить, если не во имя призвания?

– Ну, уж, Алексей Алексеевич! – захлопотал Кутя. – Найду я вам чем заработать. Текстовки нам нужны бывают, то-сё…

– Да, ладно, не суетись. Найду что-нибудь. Вот Махотин сценарии для свадеб и дней рождения у богатых пишет. А ведь какой драматург был! Лауреат и прочее…

– Ну и славненько, – обрадовался Кутя. – Значит – временный «тайм-аут»… Извините. У меня, понимаете, встреча с руководством… Ох, задолбало оно меня. – И сунув мне ладошку, прибавил: – Скажите, пожалуйста, Василию чтоб зашел. Чебурашка вам пропуск отметит.

– А у Кути две макушки, – сказал я, протягивая Чебурашке пропуск.

– Две макушки это – к уму, – серьезно объясняла она.

Не – от ума, а к уму. Вроде, примета такая. Да, да, Чебурашка по поводу всего говорила – к чему-то. Будто видела во всех деталях окружающей действительности предначертанность явлений.

Не – от, а – к. Но ведь таким образом в мире нарушались причинно-следственные связи. А может, именно подобное произошло со мной?

– Чего стоим? Кого ждем? – с сердечностью неотомщенного кровника поинтересовалась толстая тетка, облаченная в просторную оранжевую безрукавку. Такая у тетки была спецодежда. Отчего хранительница переезда походила на гигантскую божью коровку-мутанта.

Я подумал о мутанте. Вообще, о мутациях. Ведь, если разобраться, весь мир населен мутантами чего-то. Или кого-то. Это соображенье притормозило мой ответ. Но тетка попалась снисходительная, пояснила:

– Переезд закрыт. Идет неделя безопасности переездов.

– Понял, – сказал я. Поехал к следующему: моя дача находится на другой стороне железнодорожного полотна.

В различных вариантах, с различными оранжевыми персонажами мизансцена повторилась еще на трех переездах. Мать вашу! Они решили бороться за безопасность наиболее радикальным способом: закрыли все переезды. Чего уж мелочиться. У них всегда так. Всенародное «они», как водится, вмещало отношение народонаселения с властями. Или нечто таинственное, как у Арты Соломоновны.

И тут же что-то жалостно заныло где-то в районе местонахождения двенадцатиперстной кишки. Хотя я не поручился бы, что именно она там расквартирована. Просто в имени загадочного органа была некая разветвленность, многозначность. В общем, заныло. Заныло, потому что я вдруг понял, что пресловутое «они» для меня-то разрослось до неимоверности, вмещая в себя почти всё, внутри чего я существовал. Теперь был «я» и «они» – всё прочее. Я ведь выпал из времени, как объяснил мне Кутя. А время-то присутствовало в каждом окружающем меня предмете и явлении.

У меня не осталось ничего. Только Лилина могила. И еще… Лилина дача. Дача принадлежала, разумеется, нам обоим. Но Лиля ее обожала, а я – почти никогда там не показывался.

Сейчас я ехал на дачу. А куда еще?

На пятом переезде, выстояв членистоногое тулово очереди из покорно-обреченных машин, я, наконец, перебрался на ту сторону. Перебраться-то перебрался, а куда теперь ехать? Этот район мне был вовсе незнаком. Начал блуждать по чужим улочкам-просекам. Спросить бы у кого-никого из старожилов. Но, старожилы, как известно никогда ничего не припоминают, что и отмечено народной мудростью. Да где они – старожилы? Не обретаются старожилы в этих обрюзгших красномордых новоделах, которые их владельцы льстиво нарекают «особняками».

Однако, вот. В конце проулка, поперек его, обозначилась старая развалюха. Она как бы присела на попу, задрав кверху колени терраски. Отмытый бесчисленными дождями до сиротской серости, домишко казался слепленным из золы давно не топленной печки. Еще один-другой ливень и размоется, оплывет.

По обе стороны от крыльца домишко огораживали остатки штакетника. Штакетины кренились туда-сюда, точно силясь сложиться в буквы неведомой надписи. Интересно, какие слова они имели в виду? Вон тот пролет, явственно силился выложить девиз наскальной живописи общественных туалетов.

С крылечка спустился высокий старик. То, что старик – выдавала пышная седая шевелюра.

Я хотел подъехать поближе, но раздумал: у домишки не развернешься назад. Просто вышел из машины. Старик шел мне навстречу. Но, не доходя метров десять, сел на шаткую лавочку у обочины дороги.