Она не припоминала.

– Ну, как же – Ковригина, Александра Илларионовича, ученик, из Херсона. Помните – пять лет назад к Александру Илларионовичу приезжал. Вы его еще массажировали. Вы еще с сумками были, из прачечной белье забрали. Сетка у вас внизу разорвалась, вы сказали: на руках нести – рук не хватит. Я еще вам поднес до квартиры, и вы еще сказали: «Хороший человек». А теперь не припоминаете.

Теперь Светка вспомнила, конечно, вспомнила. Так уж часто, что ли, ей сумки подносят? Может, один раз и было-то. Но тут же и другое вспомнилось. Как топтался тогда Прохор у двери в комнату, а Александр Илларионович его пройти не приглашал, хотя такая нелюбезность вообще-то с ковригинской старомодной галантностью не вязалась. Прохор все что-то бубнил-бубнил, а Ковригин – ни гугу. Только паровозно пыхтел под Светкиными руками. Одно и выдавил: «Факт слушания лекций еще не создает институции учителей и учеников. Мы с вами – полярны». Конечно, Светке было невдомек, что это за слова, но все-таки и ей понятно было: Александр Илларионович приезжего за своего не признает. Оттого ей не хотелось, чтобы и сумки-то тот нес. Но он навязался. Не отошьешь же человека с бухты-барахты.

– Вот приехал Александра Илларионовича навестить, – Прохор Прохорович все сидел, не выпуская из коленей чемодана, – не застал. Все на кладбище уехали. Вы-то ездили?

– Ездила.

– Ну, а вот мне куда деваться? Помещения остановиться даже нету в Москве. Сын-то его с невесткой не пустят. Как думаете?

Светке не хотелось говорить «нет», хотя и гадать нечего: не пустят. Но скажи так – вроде она их за глаза ругает.

– Я к вам решил. Вы еще говорили: у нас две комнаты, а Александр Илларионович к вам отношение имел. И ко мне отношение имел. Я ведь, – Прохор задумчиво и грустно потянул носом, – в любимых учениках у него находился.

При этих словах Светка вспыхнула – теперь всем начнет этот Прохор Прохорович талдычить: «Любимый ученик».

Любимый ученик, правда, больше сообщение развивать не стал, только глянул в упор: переночую?

Светка сперва по велению своей натуры захлопотала: «Ну, конечно, о чем речь? Я – сейчас раскладушку, чайку», – а потом ее обожгло – она же умрет ночью, а тут посторонний.

Но уже стягивая сапоги (сапоги, ношеные – не без того, – подарила Светке Ирина Бекетова, хотя Светка и отказывалась вовсю, стыдилась. Но собственные ее туфли на микропорке, каких уже теперь никто не носил, хлюпали, как тяжелый ОРЗешник, и все Иринины подруги из «салона» кричали: «Бери, ничего тут нет такого, мы сами с друг друга носим»), Светка отчетливо, без паники поняла: хорошо, что в квартире будет взрослый, когда утром ее найдут. Взрослый найдет, а не Рудик с Вадиком.

– Чайку – это замечательно, – согласился Прохор Прохорович и поставил перед собой чемодан, – а у меня как раз банка варенья есть, кизил. Вез-то, конечно, Александру Илларионовичу, но теперь – все. А вам вроде благодарность за переночевание.

– Господи! – Светка опять вспыхнула, чувствуя, как плечи и шею обдало ало, жарко. – Я разве за благодарность? Ночуйте, мне ничего не надо.

«А к чаю-то один сахар, неудобно», – тут явилась мысль. Но Прохор уже щелкал замками чемодана и вдруг запричитал кликушески высоким дискантом похоронной плакальщицы:

– Ой-ой-ой, да что же это случилось-приключилось? Ой, да как же беда такая вышла? Ой, да все погубилось-пропало…

Нутро чемодана было, как вспоротое баранье брюхо: внутренности его, где – сизые, где – белесые, заливала уже густеющая бурая кровь. Кровь струйками стекала в глубину чемоданной утробы, и когда Прохор Прохорович боязливо, точно боясь заразы, ткнул пальцем в какую-то синюю выпуклость, кровь вспузырилась багровым горбиком. Разлилось варенье.

… А Светка увидела: заколотый баран лежал на спине, деревянно растопырив ноги, а из вспоротого живота, с сизых внутренностей текла на землю кровь. Над бараном высилась молдаванская телега-каруца, и оглобли ее торчали в небо, подобно бараньим ногам. С каруцы тоже сочилось багрово, густо. Из корзины с виноградом, водруженной на каруцу, стекал густой сок.

Деревня праздновала первый послевоенный урожай виноградной лозы.

Качала пестрый круг пляска-молдовеняска, стучал в бубен кудлатый чабан, обходя круг с дикой осторожностью медведя. Каждым ударом по звонкому брюху бубна чабан, казалось, просыпал на землю пригорошни дребезжащей меди.

Четко-четко, как четкие четки, цокали каблуки. Чок, чок, чок – чет и нечет – чок, чок.

А Максим Максимович Шереметьев сидел верхом на каруце с откинутой в руке солдатской алюминиевой кружкой, в которую надоил виноградного сока. Молодой, красивый. Глаза синие, волосы золотые.

Светка могла разглядеть Шереметьева ясно, до мельчайшей точечки – капитанские звездочки на полевых, болотного цвета, уже затертых погонах; ремень, перехвативший тонкую талию, чуть распущенный, отчего на ремне была теперь видна вдавлинка, оставленная пряжкой, когда Шереметьев затягивался плотно, подтянуто; чуть косовато пристегнутые ордена и медали с левой стороны груди, а справа – нашивки за ранения: две желтые, одна красная.

– За победу, – крикнул Шереметьев, – за жизнь!

К каруце подошла Ирина Бекетова, в джинсах, заправленных в короткие сапоги на шпильках, и потянулась к шереметьевской кружке высоким петровским кубком, на котором золотая царская монограмма впечаталась в вишневый блеск. Ирина – Светка слышала об этом в «салоне» – купила кубок у какой-то старухи-Божий одуванчик, месяца назад, очень дешево, всего за пятьдесят рублей.

– За любовь, – сказала Ирина, – жизнь – это любовь.

А Шереметьев нагнулся к ней, как всадник с коня:

– Некоторые утверждают: «Нет жизни на земле». Но жизни нет и выше.

– Выше – информационный слой, – возразила Ирина…

– Ой, ой, ой, – снова запричитал Прохор Прохорович, – варенье пролилось. Все теперь загублено, не отстираешь. И варенье пропало, жалко, жена из своей ягоды варила. У нас садовый участок. Жалко, кизил.

Светка осмотрела чемодан, потому что уже ни каруцы, ни барана, ни Шереметьева с Ириной перед ней не было:

– Ничего, сейчас постираю, у меня хороший порошок. «Умбреллу» индийскую достала, голубую. Все отойдет, будет как подсиненное.

Светка разогрела макароны для Вадика и Рудика, предложила и Прохору, но тот отказался. Наверное, от душевного расстройства. Потом, отослав ребят спать, взялась за чемодан.

Ребята спали в запроходной десятиметровке малогабаритной дунаевской квартиры. Вторая, «большая», тринадцатиметровка, была Светкиной спальней и общей комнатой. Светка звала ее «залом». Когда еще они с матерью жили в «коридорчике», мать так говорила о комнате в квартире какого-то ответственного работника, у которого служила приходящей домработницей. Официально, для трудовой книжки, мать еще работала ночным сторожем в клубе завода «Красный коммунар», в силу чего Светка с сестренкой видели мать только по воскресеньям.

Так вот слово «зала» было для Светки средоточием и образом прекрасной, устроенной жизни, хотя никакой залы она и в глаза отродясь не видела.

Еще была у тех хозяев детская. Поэтому теперь, обретя собственную квартиру, Светка с особенным удовольствием говорила Вадику и Рудику: «Идите в детскую».

Получить квартиру Светке помогла Ирина Бекетова. Когда родилась дунаевская двойня, их поставили на учет с пометкой «срочно». Пометка пометкой, а тянулось да тянулось.

– Ну, я им дам шороху! – пообещала Ирина, узнав, что новорожденные еще в бараке.

Ее появление в жилотделе имело ошеломляющее воздействие на весь личный состав сотрудников, вызвав к жизни дремавший в могильной тишине папок ордер.

Случай не был из ряда вон выходящим: Иринину популярность эксплуатировали все, кому не лень. Она же по доброте своей никому отказать не могла. Про себя говорила: «С паршивой овцы хоть файв о’клок». А по сути: привыкшая к скромному хористскому житью, Ирина в глубине души удивлялась тому, что слава распахнула перед ней заповедные двери, и считала, что блага за этими дверями нужно делить со всеми, кому в том нужда.

Так Светке досталась квартира с «залом» и «детской».

Таким образом, отослав ребят в детскую спать (а раздеваться-обуваться сами они с трех лет были приучены), Светка взялась за разборку и чистку чемодана.

Вытащила банку, газетой подлизала варенье, снесла ведро с липкими бумажными комьями во двор, где стояли баки для мусора. Пошла в ванную отстирывать гостевы белье, рубашки.

Переполоскала почти все, когда дверь в ванную решительно распахнул Прохор Прохорович:

– Случилось несчастье, – Прохор уже не причитал, а говорил строго, обвинительно: – Вместе с бумагой вы выбросили в мусор пятьсот рублей. Они у меня хранились в чемодане. И список вещей для покупки в столице. Жена составила.

Светка обмерла. Так же, как заливало ее порой жаром, теперь заледенело все тело от ног до головы.

– Что вы, да не было там денег…

– Были. Тоже завернуты в газету женой. Она еще сказала: «Проша, деньги и список в газетку завернула».

– Что же делать? – Светке представилось, что она сгребает газетой липкий сверток. Она уже точно видела все, как было. Она видела и то, как газетные комья лежат под грудой очистков в вонючем железном баке, как утром водитель мусорной машины вываливает содержимое баков в свою подвижную помойку.

Видение это и помогло Светке обрести надежду:

– Вы не волнуйтесь, Прохор Прохорович, утром за мусором приедут, я подстерегу. Сейчас-то темно, не найдешь, да и баки уже завалили: вечером все ведра выносят.

Она и правда поверила, что утром попросит водителя переворошить бак и найдет. Поэтому уже спокойнее сказала:

– Вы ложитесь, спите, я вам сейчас на диване постелю. А я посижу, покараулю до утра.

– Хорош сон! – мрачно буркнул Прохор, однако, не дожидаясь, пока Светка принесет одеяло и подушку, стал тут же при ней снимать пиджак, стягивать безрукавку.

Свою кухню-шестиметровку Светка любила особой, почти чувственной любовью. Тут больше, чем в детской и зале, ощущала она семейность своей жизни, извечное чувство очага, который не только тело греет, но и душу. Может, происходило это от того обстоятельства, что комнаты, хоть и чистые до стерильности, были обставлены так себе, с бору по сосенке: что-то из «коридорки» еще перекочевало, что-то было «трофейное», как говорила Светка.

«Трофейное» досталось таким образом: пошла мода на «хельги», «стенки» и прочую модернягу, соседи стали старые вещи просто во двор выставлять за ненадобностью. Подобные щедрость и расточительность, надо признать, Светку всегда поражали. Дом ихней был населен людьми состоятельными, и откуда брались деньги, чтобы еще с боя добывать новую мебель, неизвестно. Но деньги находили все, может, кроме нее и Валентины. И старые вещи бросали. Правда, не все жильцы бросали, некоторые. Но и того, что побросали, хватило и Светке, и Валентине. Да и то сказать, не все у Светки было бросовое. Случалось, жильцы говорили ей сами: «Возьми, Светочка, может, сгодится тебе». Светку любили. Она брала не потому, что ей нужна была какая-нибудь вещь, а чтобы не обидеть соседа, ведь от души дарил. И перед соседями, хоть те и обзаводились «стенками», она не стеснялась, что живет «нематериально», как говорила некогда Фенька Митрохина.

– Вот спасибо! Давно мечтала! Ну и вещь – заснешь, не проснешься. Спасибо! – заливалась Светка, похлопывая сутулый хребет какого-нибудь шедевра Мебельпрома 30-х годов.

Иринины сапоги унижали Светкину гордость, их взять было – нож острый. А соседские вещи – нет. Объяснить эту разницу Светкиных ощущений можно разве что только дистанцией материального разрыва в цепочках «Светка – соседи» и «Светка – Ирина». Да более тесной сращенностью Светкиного бытия и соседского. Ирина обитала в иных сферах. Но будем справедливы: горячая щедрость, с какой Ирина делала подарки, вообще была на диво. Не находясь наша «звезда» под суровым контролем Нинки-костюмерши, она бы все имущество безоглядно раздала. Нинке еще было невдомек, что половина Ирининых гонораров отсылалась по почте в родной Павлов-Посад на поддержку родственников «седьмая вода на киселе».

Нинка, однако, бдела. С одной стороны, любила прихвастнуть Ирининой квартирой или туалетами, а пуще всего потому, что была убеждена: уж если дарить, то ей, Нинке.

Это так, к слову, к тому, что Светка зря терзалась по поводу сапог. Они тоже вручались ей от души.

И все-таки вещи оставались в комнатах чужими. Не теми, какими их представляла себе Светка в собственном доме. А вот кухню она отделала по своему вкусу. Стены оклеила клетчатой клеенкой, на каждый квадратик кафеля вокруг раковины и над плитой вывела по переводной картинке, изображающей различные овощи. Для кухни такое украшение очень даже подходило. Старый холодильник «Север» первого выпуска и уже полуоблупившийся она тоже оклеила, но тут – штапелем под цвет стен. И стены украсили две висячие тарелки. Одна тоже «трофейная», склеенная. Другую сама купила в магазине «Хрусталь – фарфор» – с глазурованным петухом, за 4 рубля 35 копеек. Деньги, конечно, в Светкином бюджете немалые, но красота для кухни.