Могла ли Марго не полюбить Мигеля? Праздный вопрос.

Однако Мигель не замечал верного чувства Марго. Но как-то, вроде ни с того ни с сего, он спросил ее:

– А ты с кем живешь дома-то?

– Одна, – ответила Марго, еще не понимая, о чем речь.

– И комната у тебя отдельная?

– Да. Папа и мама умерли.

Мигель пробуравил пальцем в застывшем варе дверку, поскреб темя и задумчиво протянул:

– Так надо к тебе в гости зайти.

Неделя ожидания неожиданного счастья прошла в угаре приготовлений: Марго, продав все, что можно, и одолжив денег у кого возможно, украшала свое жилье. Она сшила новые занавески из маркизета и, отбив ручки у трех старых фарфоровых сахарниц, превратила их в цветочные вазы. Низкие, для незабудок. В комнате не должно было быть никаких пышных цветов. Только незабудки – тут, там. Был закуплен многоцветный и многоименный комплект продуктов и вин для ужина. Разложенные по тарелкам закуски, подобно тематическим клумбам в парке культуры и отдыха, зацвели розами, выполненными из окрашенных в свекольном соке луковых головок и тюльпанами из отварной моркови (как учила сервировать стол мама).

Собственно, Мигель мог и не приходить. Все подробности встречи Марго уже десятки раз пережила в мечтах. Его жест. Ее жест. Его порыв. Ее: «Нет, нет! Не будь так нетерпелив!» Его: «Но я столько дней ждал этой минуты! Ты моя навсегда. К чему медлить?» Ее: «Не спеши, перед нами вечность». Его: «О, да! Ты так юна, так непорочна, я не имею права на твою доверчивость!»

Марго (с некоторыми вариантами) знала все, что будет. Даже если он не придет (хотя об этом страшно подумать!), она уже пережила счастье свидания.

Но он пришел. Ровно в семь, как договорились.

– Ждала? – спросил Мигель, кивнув на гастрономические клумбы.

– Ждала! Ждала! – горячо откликнулась Марго. – Я много дней, много месяцев ждала вас.

Мигель приподнял надо лбом застывшее кипение вара.

– Ну да? С чего бы это? Может, влюбилась?

Она поняла: настал ее час, решающий момент ее жизни, и она ринулась в леденящие просторы судьбы:

– Да. Я люблю вас, вы не могли не видеть этого, не понимать. Вы поняли, вы пришли, вы здесь.

Мигель молчал.

Она поняла, нет, уже знала по свиданиям в мечтах: он боится ее молодости, неопытности. Он, искушенный человек, думает, что она может подарить ему лишь обожание вчерашней школьницы. А она готова на все:

– Да, я люблю вас безгранично. Нет поступка, который я не могла бы совершить по первому вашему слову.

– Правда? – Как зыбь на подветренной траве, раздумье протрепетало по лицу Мигеля.

– Да, – подтвердила Марго и покраснела, так как подумала о том, что она, видимо, не напрасно, подобно дежурной поклоннице, надела новую вискозную комбинацию.

– И все готова для меня сделать? – уточнил Мигель.

– Все! – воскликнула Марго, покраснев еще больше, так как вспомнила, что под жакетом у нее старая кофтенка массового пошива. Но! В этом ли дело! Неужели какое-то жалкое произведение «Москвошвея» способно извлечь ее возлюбленного из пучины страсти? Их любовь выше несовершенства быта.

– Тогда знаешь что, – с испанской небрежностью сказал Мигель, – уступи мне на пару часов свою комнату. А ключ я потом оставлю, где договоримся.

Те два, нет, четыре часа, пока Мигель меж незабудок и овощных клумб окунал в пучину страсти какую-то безвестную безнравственную девицу, Марго пробродила по улицам.

Она не плакала. Горе было слишком острым, чтобы утолиться слезами. Но сердце Марго раскололось и застыло на много лет. Оно не могло любить, оно могло только ждать. Ждать любви истинной, глубокой и безобманной.

И вот возле бювета минеральных вод маленького прибалтийского городка она увидела Швачкина. Швачкин тянул воду из кобальтового сосуда с тонким, как шейка гусиного птенца, носиком. Все прочие пили из обыкновенных кружек, а некоторые даже приспособили баночки из-под горчицы.

Не отрываясь от клювика, Федор Иванович поднял глаза и обнаружил взор Марго, восхищенный и ожидающий.

– «Еще когда бы кровь Христова, – Федор Иванович отвел от лица кружку и поплескал в ней остатками воды, – была хоть, например, лафит… Иль кло-д-вужо, тогда б ни слова. А то – подумай, как смешно!..»

– «С водой молдавское вино», – продолжила Марго. Какой добрый гений подсказал ей пушкинскую строчку! Ведь в археологическом слоеном пироге Маргошиных познаний сплющенный культурный слой школьной премудрости давно не вскрывался. Но – она вспомнила. И завершила начатую Швачкиным цитату. В этом был перст судьбы!

– Более того, – улыбнулся Швачкин, – вода, даже без молдавского вина. Гадость, надо признать, преизряднейшая.

Городок окунули в сахарный раствор. Его извлекли белым и пушистым, как юная гагара, для того, чтобы они с Федором Ивановичем могли идти по этому неправдоподобному миру.

Безлистый, одетый в иней лес на другом берегу реки стоял, как паровоз под парами, каждую минуту он готов был двинуться в путь. Темные, плотные елки застывший туман расшил серыми вологодскими кружевами. В речных промоинах плавали утки, ударяясь телами о ледяную кромку, точно отвоевывая реку у льда, а посредине черного водного пространства плавали льдины – пристанище птиц, сейчас оставленное ими. Льдину испещрили следы лапок, будто старинные письмена клинописью запечатлели историю сражения уток со льдом. А может быть, историю чьей-то любви, которая занималась на берегу реки, как ныне занималась любовь Марго и Федора Ивановича.

Они шли сквозь оправленный в иней городок под небесами июльской синевы. Мимо беззвучно катили зимние велосипедисты – только тут видела Марго, как по снежным плотным дорожкам ездят люди на велосипедах.

Они шли и говорили не замолкая. И городок обступал их множеством своих радостных, праздничных подробностей.

Домики, почти касаясь земли скатами крыш, выходили навстречу, точно племя пестроперых петухов, растопыривших крылья. С крыши одного из домиков тянулось два желоба, обращенных к старой яблоне, цинковые руки желобов хотели поднять дерево к небу в знак приветствия.

Алую кирпичную глыбу костела по граням прочертили белые сверкающие линии инея – иллюминация, зажженная услугами зимы в честь их – Марго и Швачкина.

На мосту, возле чугунного изваяния Русалочки, их запечатлел местный фотограф. На хвосте Русалочки сидела ленивая белка с раздутым пузом: фотограф держал ее для жанровых съемок – отдыхающие за кормлением белки. Желающих хватало, белка ела от света до света, воистину не щадя живота своего…

Они шли и говорили не замолкая. Впрочем, говорил в основном Федор Иванович, разнообразно, как бы даже многоголосо. Марго же вплетала в его речь восторженные всплески междометий, как удары литавр в полифонию оркестра. Федор Иванович говорил вдохновенно. Данному обстоятельству были свои объяснения.

Швачкин уже заканчивал пребывание в санатории – Парфеноне. Эффективно ли было лечение – сказать трудно, но двадцать дней в обществе других отдыхающих в санатории оказались раздражающими, если не мучительными. Дело в том, что Федор Иванович мог существовать, лишь ощущая себя центром людского подобострастного внимания. Контингент же отдыхающих в санатории был таков, что внимание это тяготело к людям в зависимости от занимаемого ими в партикулярной жизни положения. Так что три замминистра, а не рядовой профессор Швачкин притягивали к себе сердца и уши. Переносить это Швачкину было особенно тяжко, ибо эта мерзкая несправедливость вызывала бунтующую ненависть: замминистры и тягаться с ним не могли в занимательности рассказов, интеллекте, эрудиции. А вот – на тебе! – могли не могли, а стоило кому-то из них произнести никчемнейшую фразу, слушатели Швачкина тут же поворачивали туда головы, как переключенные рычагом.

Марго оказалась идеальнейшим слушателем истосковавшегося швачкинского красноречия. Ее восхищала каждая фраза, каждая интонация. И Федор Иванович воскрес.

Накануне своего отъезда в Москву Федор Иванович пригласил Марго в ресторан. Зодческая стилистика ресторана была адекватна бюветной: та же деревянная резьба, одноэтажность. Видимо, таков был почерк создателя этих двух заведений, одно из которых насаждало лечебный аскетизм, другое звало к антидиетическому совращению плоти. В конструкции интерьера схожесть объектов опять-таки утверждалась. Круглый зал ресторана был обнесен галерейкой, на которой размещались столики. Но могли размещаться и краны источника. Центр был свободен. Можно было танцевать. А можно было и фланировать с кружками минерального питья.

Они пришли, едва ресторан открылся, – Федор Иванович хотел успеть выспаться перед утренним поездом. Пришли рано, и зал был пуст. Он был подарен только им.

– Так! – Федор Иванович вперился в строй блюд, обозначенных в меню. – Начнем с грузинского блюда «стендали»? Как вы?

– О, разумеется! – поспешила Марго, с ужасом обнаруживая в себе ресторанное невежество: она и слыхом не слыхала о таком блюде. Сациви – знала, ткемали – знала. Но – стендали? Однако звучание слова было убедительно грузинским, и она добавила: – Обожаю восточную кухню.

Федор Иванович расхохотался:

– Восточного в этом блюде не много, напротив, как говаривал Редьярд Киплинг: «Запад есть запад, восток есть восток, и вместе им не сойтись». Впрочем, изобретательность гурманов из Кутаиси свела эти части света. «Стендали» они зовут красную и черную икру. «Красное и черное». Стендаль. Ловко?

Эрудиция Федора Ивановича пропитывала острым соком пресную будничность любой темы, и Марго тоже захотелось быть на высоте:

– А у нас один артист говорит, что он запоминает название романа Стендаля по калошам.

– Как по калошам? – изумился Швачкин.

– Но ведь так в калошах: сверху – черное, внутри – красное, – Марго не претендовала в этом сообщении на остроумие, однако Федор Иванович развеселился окончательно.

– Браво! Браво! Да вы – тончайший балагур! Эта сентенция достойна запоминания.

– Мне кажется, вы помните все. Я никогда не встречала человека с такой памятью!

– Помилуйте, – великодушно отклонил комплимент, – бывали в истории примеры и более поразительные. Вот Россини, скажем. Его однажды пригласили в гости к барону, где Альфред де Мюссе читал свои новые стихи. Россини, запомнив их с первого прослушивания, спросил: «А кто, простите, автор?» «Я», – гордо смутился Мюссе. «Да полноте, – говорит Россини, – я их с детства помню». И прочел все стихотворение. Слово в слово.

– Это жестоко, – Марго стало очень жаль де Мюссе, оказавшегося в таком нелепом положении, но Швачкин столь гордился талантом своего собрата по мнемотехнике Россини, что она ринулась исправлять собственную бестактность: – Но Россини – гений. И вообще его обожаю. Особенно увертюру к «Сороке-воровке».

Хорошо, что разговор вышел на музыку, тут и Марго могла явить кое-что. Она и явила. Даже в некотором отношении саркастическое: на эстраде появилось трио – пианист, скрипач и ударник, заигравшие фальшиво и громко. Сарказм Марго был обращен на исполнение. Федор Иванович сосредоточил сарказм, в свою очередь, на ударнике – унылом человеке с лицом писателя-шестидесятника прошлого века, борода и длинные волосы которого в то время, когда протекал описываемый ужин, были странным анахронизмом. «Чем мучить наши барабанные перепонки, сочинил бы сны Веры Павловны или выяснил, кому на Руси жить хорошо», – посмеивался Швачкин.

Намек на сны неведомой Веры Павловны уколол сомнением сердце Марго, как всякое женское имя, всплывающее из таинственного омута жизни Федора Ивановича. Слава Богу, Швачкин тут же забыл об этой инфернальной даме, болезненно сжав брови от усердия ударника-демократа.

– Я, кажется, понимаю Бернарда Шоу. Он, знаете ли, однажды, слушая подобное исполнение, спросил: «А что – музыканты играют по заявкам слушателей?» «Разумеется», – ответили ему. «Тогда, – говорит Шоу, – попросите их сыграть в домино».

Не в силах удержать восторга, Марго потянулась через стол и положила свою невесомую, еще не изувеченную артритом руку на кулак Швачкина, схожий с узлом корабельного каната, из сердцевины которого торчала вилка:

– Что бы ни случилось, Федор Иванович, вы должны знать, что до конца дней у вас есть верный друг. Вы всегда найдете у меня понимание и поддержку.

Полагаем, нет нужды описывать все течение знаменательного ужина. Любому уже ясно, что он был замечательным, остроумным, что и без того поверженное воображение Марго с каждым новым пассажем Швачкина получало смертельную рану и к воскрешению во имя созерцания тусклой действительности не стремилось.

Обещав позвонить в Москве, Швачкин, однако, не объявился. Не объявился во плоти, хотя ни на день не покидал Марго, предлагая руку и сердце, едва она успевала очнуться от ночных сновидений, главным персонажем которых оставался тот же Федор Иванович.

Она увидела его в театре. Марго с подругой попали на шумную премьеру «Горя от ума». В первом ряду сидел Швачкин. Сердце Марго, взмыв к горлу, рухнуло в полость, образовавшуюся от недавно вырезанного аппендикса.