Без предварений Федор Иванович взял в карьер:

– История скандальная. Впервые в истории института мы уличены в невежестве. – К Ольге Дмитриевне. – Вы ведь, кажется, по кулуарам обвиняли меня в драконовских методах, когда получили выговор. К сожалению, как в воду смотрел: хорошо еще тогда до публикации не дошло. Вот дошло. А как дошло – хотелось бы получить объяснение товарища Кучинского.

Уже это «товарища Кучинского» ничего хорошего не сулило. Всем были ведомы вариации обращений директора. Ольга Дмитриевна, робко зардевшись, начала поправлять безупречную прическу, Соловых приободрился, как приободрялся всегда, когда разносили любого другого коллегу. Шереметьев почувствовал настоятельную потребность уйти, исчезнуть, испариться – присутствовать при унижении Кучинского было нестерпимо, почему-то болезненней, чем собственное пережить. Остальные замерли выжидательно.

Нахохленность Кучинского враз пропала. Резко распрямив спину, он адресовался к совету, как будто вопрос ему был задан коллективно:

– Ошибка – результат моей научной самонадеянности. Читая работу, материал которой я досконально не знал, я не счел нужным проверить детали.

– Покаяние, товарищ Кучинский, – легчайший способ самооправдания, – без интонации прервал Швачкин. И через паузу: – Чтоб не сказать дешевейший.

Кучинский гневно засопел, усы заходили вверх-вниз.

– Я не оправдываюсь, я объясняю, товарищ Швачкин. Вы просили объяснений.

– Позвольте мне, – вдруг поднялся провинившийся сотрудник Кучинского, тоже вызванный «на ковер». – Спасибо, Дмитрий Леонтьевич, за защиту. Но ведь вина-то кругом моя. Дело простое: тема была, как у нас говорят, «спущена». Я хотел писать о другом, интересном мне. К этой отнесся формально, вопроса как надо не изучил, в архивах был налетом. Отсюда и ошибки. Хотя понимаю: интересно – не интересно, моя тема – не моя, значения не имеют, должен был отнестись ответственно.

– Не смею спорить, дружески улыбнулся ему Кучинский, – не смею спорить, Степан Петрович. И относиться должно ответственно, и факты десять раз перепроверить. Но я вовсе не защищаю вас. Я говорю о своей ошибке. Ошибке данного периода нашего сотрудничества, когда мы все еще не привыкли к очевидной мысли о том, что никакой руководитель не может быть энциклопедистом-универсалом, подменяющим своих сотрудников. Иначе в этих сотрудниках и нужды не будет. Руководитель должен – я так понимаю – помогать в поисках генерального направления, а не выполнять функции бюро проверки. И так как я еще не воспитал в своих сотрудниках этого стиля работы, отвечать должен именно я. Что же касается того, что Степану Петровичу заменили тему, – полагаю, это было неверно. Мы убиваем таким путем инициативу. А где нет инициативы, там нет и осознанной ответственности.

Дернув по-петушиному головой, Дмитрий Леонтьевич напряженно замер, будто торс его насадили на металлический стержень.

– И тем не менее… – хотел продолжить Степан Петрович, что само по себе окончательно вывело из себя Швачкина: стиль Кучинского, однако, уже дает себя чувствовать. Поэтому, оборвав сотрудника, обратился к Кучинскому:

– Ваша, ваша ошибка, не распинайтесь попусту. Мы и думаем заняться тем, чтобы повысить уровень административной ответственности.

– Уровень административной ответственности следует понижать, – неожиданный фальцет прорвался в голосе Кучинского, – каждый работник должен отвечать за свою работу и делать ее убежденно, а не из сознания, что его в контролирующих инстанциях поправят. Ответственности руководителя это нимало не снижает.

Тут для Швачкина наступил момент, когда можно было произнести фразу, вертевшуюся на губах еще в прошлый разговор; с монотонной прохладой, что была, как все знали, хуже кипящего льда, сказал:

– Я с интересом вас выслушал, товарищ Кучинский. Хочу заметить только одно: со своим уставом в чужой монастырь не ходят.

Вот и следовало понять присутствующим: не забоялся директор нового профессора. И не потерпит покушений на свою диктатуру.

Кучинский же резко поднялся, точно металлический стержень в его теле обратился в пружину:

– Я также желаю заметить вам: я пришел не в монастырь, а в научное учреждение. И не послушником, хотя вы, видимо, так определяя мое положение, ищете прежде всего послушания. Духовный климат вашего монастыря мне не нравится. И я буду с этим бороться. Это мой долг. Дело чести института. И моей.

И как в первый раз, вышел не простившись.

Что заседание ученого совета пошло сикось-накось, объяснять не приходится.

Таков был первый настороживший Федора Ивановича факт. В чем тут дело? Может, за Кучинским сильная сила?

Было и другое.

Приехав на следующий день обедать домой, Федор Иванович застал Таисью в состоянии духоподъемного парения. Выбежав в переднюю почти девичьей припрыжкой, Таисья зажмурилась и затрясла головой, отчего металлические бигуди, гнездившиеся на ее голове, заговорили малиновым перезвоном, как малые колокола искусной звонницы.

– Ну, Федор Иванович, поздравляю! – Таисья облапила Швачкина и мокро чмокнула его в щеку, чего многие годы в швачкинской семье не производилось.

Федор Иванович брезгливо отер скулу:

– С чем это еще?

– Как с чем? – Таисьины надглазья, где покуда не были нарисованы брови, а только мерцали пятна расплавленного майонеза, который Таисья предпочитала всем косметическим притиркам, полезли вверх: – А твое назначение за рубеж?

– Какое назначение? Что ты мелешь?

– Бог ты мой! Он ничего не знает! Да Кожин сам видел решение. Мне Адель только что звонила.

– Ерунда все это, со мной даже разговора не было, – пытался отмахнуться Швачкин, хотя с тревогой подумал, что решение могло возникнуть и без предварительных бесед.

– Господи, – кричала уже из столовой Таисья, с услужливой поспешностью грохоча тарелками, – это же Европа, весь мир! Обеспечимся на всю жизнь.

Моя руки в ванной, Федор Иванович судорожно соображал: «А если – правда? Муж кожинской Адели – в сферах, информация может быть точной». И вошел в столовую, хрипловато буркнув:

– Обеспечимся! Чего тебе не хватает? По уши в барахле сидишь. На что тебе Европа?

– Хоть бигуди нормальные куплю, пластмассовый «ежик», – обиженно сказала Таисья, – а то одна на всю Москву железки на голове таскаю, как в каменном веке. Никто даже не верит, что муж не может из загранкомандировки привезти современное оборудование для женщины. – Но, видимо, смекнув, что для Швачкина это не самый убедительный довод, добавила. – И культура.

– Да, без широких просторов тебе с культурой тесно, – вроде бы согласился Федор Иванович и замолчал до конца обеда, даже не отреагировав на то, что, подавая ему второе, Таисья пальцем подпихнула котлету в центр тарелки.

Федор Иванович выстраивал в голове схему причинноследственных связей своего крушения.

Именно крушением воспринималась возможность нового назначения. Только Таисья могла вожделеть зарубежного поста для мужа. Сам Федор Иванович был безучастен к благосостоянию. Он не извлек ни из одного из своих постов корысти, не осквернил себя принятием дорогих подарков или пользованием государственным имуществом в личных целях. Помнится, когда его однажды хотели снять с очередной должности, кто-то наверху сказал: «Верно, не очень он годится для этого поста, но ведь он за столько лет карандаша себе не взял». И Швачкина оставили, даже повысили со временем.

Единственным, что утоляло все честолюбивые страсти Федора Ивановича, была власть. Власть над людскими судьбами, человеческим поведением, образом мышления, даже характерами.

Новое назначение, хотя формально и повышало служебный ранг, в существе своем могло быть поименовано, по выражению англичан, термином «выбросить наверх». Именно «выбросить», так как, решая дела даже международного масштаба, Федор Иванович лишался возможности управлять человеческим бытием.

Почему? Кто? Кому нужна была эта акция? Конечно, врагов, как у каждого руководящего работника, у Швачкина хватало. Да и несладкий характера Федора Ивановича порой толкал его на неконтролируемые поступки: мог надерзить не только подчиненному, а иногда и власть имущего настроить враждебно. Но, чтобы «спихнуть» Швачкина с постов («постов завидных! Своего человека посадить хочется!»), необходимо все-таки было засечь его на чем-то неблаговидном, сулящем скандал.

Из полученной в университете записки явствовало: приписали роман с Ириной. И тут же, всплывая откуда-то из кишок, толчками к горлу забилось: «Соконин, Соконин». Билось с болезненной, ревнивой ненавистью. Позволила себе Ирина. Вышла из подчинения. Но кто слух пустил? Гадать было бессмысленно. Требовалась эмпирическая проверка.

А может, вообще все чушь, Аделина болтовня, и никакого перемещения не предполагается?

Выходя из институтского лифта (из двух работающих один лифт негласно оставался для индивидуального пользования Федора Ивановича), Швачкин на площадке столкнулся с Ольгой Дмитриевной. Осмеянная Швачкиным на упомянутом совещании за легкомыслие туалета, не соответствующего возрасту, на этот раз Ольга Дмитриевна была одета в строгий костюм, хотя, как тут же отметил про себя Швачкин, в открытой шее и серебряной бляхе с камнями, присосавшейся к лацкану, отказать себе не могла.

– Добрый день, Федор Иванович, – прошелестела руководительница Мельпомены и Терпсихоры, начав тут же поправлять прическу.

«Засело мое замечаньице о былых победах, – подумал Швачкин, – старается». На приветствие он не ответил, якобы погруженный в мысли, и та еще раз прожурчала:

– Добрый день, Федор Иванович.

«Не знает. Эта не знает», – решил Швачкин.

Однако излишне суетливая заботливость, с какой секретарша Анастасия Михайловна подсунула список звонивших в его отсутствие, и ее вопросительное заглядывание в глаза насторожили. Секретарши все узнают раньше начальников.

В приемной ждали зав. сектором кино Соловых и режиссер Денис Доронин.

«Эти-то зачем? – мелькнуло в голове Федора Ивановича был так высок и мнение его столь непререкаемо, что сплошь и рядом конечно суждение оставалось за ним.

Вот и Доронину следовало приговор или хоть вердикт вынести.

Достаточно было взглянуть на этого новоявленного «Феллини унд Антониони цузамен», как называл его порой Швачкин, чтобы в душе утвердилось: «Правильно сделал, завернув его фильм».

– А, вот и начальство, – резво, непривычно резво возвестил Соловых. – Позвольте пройти, Федор Иванович?

– Анастасия Михайловна пригласит, – строго ответил Швачкин.

Мало того, что в присутствии этого длинноногого, быстроногого, нагловатого красавца Доронина нужно было проковылять через приемную – еще не хватало, чтобы он созерцал проход Федора Ивановича через весь кабинет и трудное размещение тела в кресле.

Помедлил, выдержал ожидающих минут пятнадцать в приемной, нажал кнопку звонка к секретарше.

Когда те вошли, Швачкин заметил, что Соловых сделал самодовольное движение к креслу, что тоже было новостью для его поведения, поэтому Швачкин сесть обоим не предложил, обозначив зависимость их позиции, а также нерасположенность хозяина кабинета к долгой беседе. Спросил сухо:

– Что у вас?

– Денис, – начал Соловых. «Ага, уже Денис, дружок!» – разговаривал с Самсоновым о посылке его фильма на смотр за рубеж – слово «за рубеж», как показалось Швачкину, Соловых произнес с легким сарказмом, – и, знаете, вся самсоновская контора – «за».

– Но ведь я не самсоновская контора, – сказал Швачкин, – и позволю себе иметь суждения о произведениях искусства без данной санкции.

Но Соловых хоть бы что, перечил:

– Но, позвольте, Федор Иванович, фильм в свое время обсуждался у нас на секторе и тоже получил положительную оценку!

«Пожалуй, знает. Наверняка знает. И как это всегда получается, что самые низкобрюхие пресмыкающиеся первыми, чуть качнись, начинают наглеть!» – подумал Швачкин и ухмыльнулся: «Низкобрюхие пресмыкающиеся, видимо, Сокониным и его наукой не изучены. Черт, опять Соконин в голову лезет!»

Ухмылка осталась на лице, когда произнес:

– Так я ведь и не сектор, я директор института, если мне не изменяет память.

Соловых и это не сдвинуло:

– Вот, я прихватил обсуждения, здесь зафиксированы весьма интересные мысли.

– Знаете, – разозлился Швачкин, – когда Эйнштейна однажды спросили, почему он не ведет картотеки с записью приходящих идей, он ответил: «Значительные мысли приходят так редко, что нет нужды их записывать». Не думаю, что сотрудники вашего сектора превзошли Эйнштейна производством интересных идей. Не говоря уже о вас, их непосредственном руководителе.

Доронин стоял, мечтательно крутя вислый пшеничный ус. Казацкие усы, как и нейлоновые бахилы, были фольклорной интерпретацией супермодерна. Так же задумчиво спросил:

– А чем вам фильм-то не хорош?

Федор Иванович впился взглядом в полированную синеву доронинских глаз, подбирая ответ, который был бы не только убедителен (тут разговоры о мелкой правде, годящиеся для институтского совещания, не прошли бы), но и был бы особенно болезненным собеседнику. Нашел: