По чести-то говоря продали – купили не очень-то подходило к нашему со Шварцами совладению. Деньги мы получили вполне условные. Деньги, а не их единицы. Согласились Шварцы на эти условия при железном Левкином: «отработаю – отдам, что надо». Хотя этого от него ни я, ни Лилия и не ждали. Дружба моя с Левкой зачалась еще в нежном возрасте дворовых побоищ. В одной команде. И не гасла. Даже тогда, когда Левка подался в Израиль, а потом вернулся, не прижившись на жаркой территории исторической родины.

Вернулся без денег, без квартиры – Шварцы впятером ютились в артеной двухкомнатной «распашонке».

Тогда сердобольная моя Лиля и сказала:

– Давай отдадим им пол дачи. Зачем нам столько?

И уговорила Левку поселиться.

Мне с самого начала это соседство было в радость. А уж теперь-то… Что бы я без Шварцев делал?

– Как дела, Арта Соломоновна? – спросил я.

– А, нет сил бороться с жизнью! – Арта Соломоновна произвела некое круговое движение тонкой кистью руки, щедро декорированной семейством бижутерийных колец.

Кисть, а также прямая спина категорически отрицали восемь десятков лет, прожитых дамой.

– Что так? – поинтересовался я, стараясь оснастить голос нотками участия.

– Ха! Взяли моду: в июне вытворять августовскую жару!

Так как я не был уверен, кого имеет в виду дама, говоря об авторах климатических безобразий, небеса или действующее правительство, откликнулся уклончиво.

– Ну что вы хотите? Нас много, а они одни. За всем не уследишь.

В отличие от меня, расколовшего мир на «мы» и «они», это «они» в Артовом прочтении имело какой-то высший таинственный смысл.

– И тем не менее… Лучше бы о нормальных пенсиях подумали, – уточнила адрес претензий Арта Соломоновна.

Она последовала к клену, стоявшему по-щиколотку в луже тени. Там же стояло старое плетеное кресло. Обломанные, нечесаные прутики, подагрически осевшие ножки. Оно казалось стоящим в глубокой луже тени – по колено. Арта уселась и взялась обмахиваться веером, на полукруге которого некогда какая-то японка запахивала и распахивала кимоно. Видимо, так когда-то было. Сейчас изображение уже не передавало замысла автора опахала.

Больше нам с Артой говорить было не о чем. А Лиля бы нашла. Она умела говорить с любым.

Этот милицейский хрен у меня и допытывался: какая она была, что любила, с кем дружила… Будто и в самом деле собирался обнаружить, кто ее убил и за что. Хотя было совершенно очевидно, что никакого преступления они не раскроют. Поважнее убийств размотать не могут. К тому же ясно – просто отморозки польстились на сумку. Теперь за две копейки убивают. Странно еще, что дело завели. Зачем им лишний «висяк»?

Тут я поймал себя на нелепой мысли: к боли утраты прибавилось раздражение и то обстоятельство, что дело стали раскручивать. Подмешался противный детективный оттенок. А при сегодняшнем изобилии детективной макулатуры само это обстоятельство способно было вызвать отвращение, придавая бездарную безвкусицу любому событию. Впрочем, данное недовольство было чисто литераторским. При чем тут мое горе, не похожее ни на что? Зачем они втягивают мои чувства в трясину модного графоманства?

Хлопнула калитка, вошел Лев. Он держал под мышкой отечную клетчатую сумку. Видимо ручка у сумки оторвалась. Могучее Левкино пузо было упаковано тоже в клетчатую рубашку, отчего казалось, что у него два живота – один на себе, другой под мышкой.

– Здоров! – кивнул Лев, поднимаясь на мое крыльцо.

– Откуда ты, прелестное дитя?

– А, на вызовуху к соседке ходил, – Левка врач-уролог работал в городской поликлинике, подрабатывая частными вызовами. – Что ты на солнце торчишь? Пошли на террасу, я вот квасу из палатки прихватил, – он похлопал по боку сумки, – а также пива. Для желающих.

– Желающие не хотят, – сказал я, – а квасу давай.

Мы переместились на террасу, я сходил за кружками. Квас, как ни странно, был еще холодным. Молодец Лев, позаботился вовремя.

– От этих пациентов сдохнешь со смеху, – Лев отхлебнул пива, – сейчас консультировал одну бабу. Жалуется на некие урологические симптомы. Спрашиваю: «Сухость ощущаете?» А она: «Где, во рту?» – Левка залился грохочущим хохотом.

Из-под клена Арта Соломоновна подала голос:

– Вы уже примостились к столу? Наладились перекусывать? Леопольд, как никак помни, что фигура у тебя уже отошла от подиума, ты уже не бренд. По понятиям. Арта любила снабдить речь модной терминологией – «подиум», «фотомодель», «бренд» и прочее, подчеркивая свою современность. Хотя часто употребляла эти слова не по назначению.

– С чего ты взяла, мама? Хлебаем квас, – откликнулся Лев и для полной честности добавил: «И пивка по-чуточке».

– О, я-таки ощущаю: пивка. А между нами, один пивок – полкило сала в эквиваленте.

– Без паники, мама. На Шипке все спокойно.

– Сын, не выделывай из меня сутягу. Мне что – жалко пива? Я забочусь о перебивании аппетита. Я сделала «кнейдлах».

– Что такое кнейдлах? – спросил я шепотом Леву.

– Такие фиговинки из мацы – пояснил он.

– Откуда маца в июне, Арта Соломоновна? – неожиданная компетентность русского атеиста должна была сообщить беседе равноправную доверительность.

– Экономика. Экономика-таки должна быть экономной. Пользуюсь с пасхи по чуть-чуть. У них же после пасхи не вырвешь ни грамма, – вновь было неясно к кому именно был адресован упрек: то ли к иудаистическим клерикалам, то ли к нерадивым правительственным чиновникам.

Уточнил Лев:

– Она права. Я на пасху, точнее на Пейсах пришел в синагогу, говорю: «Хочу купить мацы». А они: «Не продаем, даем бесплатно, только евреям». Я им предъявил фейс, как ты понимаешь, не славянский. Не убедил, достал паспорт. Между прочим, израильский. У меня же двойное гражданство. Ни фига. Эти жлобы свое: «А в синагогу вы ходите?» Ответил уклончиво: «Не регулярно». Не сообщать же, что забрел в это заведение как-то раз, проходя мимо. И прибавил совершенно по-честному: «Жена ходит в синагогу два раза в неделю». Подействовало, мацу отпустили. – После паузы Лев добавил: конечно, я им не объяснил, что Лорка ходит туда в тренажерный зал. У них там зал бесплатный. Кстати, она и в данный момент на богомолье. Бьет поклоны всем торсом.

Мы оба захохотали. Причем я – с благодарностью. Из всех моих знакомых семейство Льва особенно остро переживало смерть Лили. Но они, мои хорошие, всячески старались отвлечь меня от тягостных мыслей, развлечь, как могли. Вот и сейчас Лев старался, сыпал байками.

Я боялся, что он может поинтересоваться моими посещениями кладбища, и я невольно пущусь в рассказы о самодовольной стелле в честь неведомого мне Аракеляна. О встрече со Светкой. А значит – снова рухну в подробности Лилиной гибели. Но он сказал незначащее:

– А, вообще, что слышно?

– Тишина. Дальше – тишина.

Последнюю фразу говорить не стоило. Ведь эти слова из «Гамлета» означали дальше – смерть. А значит снова о Лиле. Чтобы не поддаться на горький искус, я взялся за уборку со стола.

– Оставь, я сам, – сказал Лев, – иди проветрись.

Проветриваться я не стал. Рухнул в своей комнате на кровать. Не снимая ботинок. Лили ведь не было, некому было дать нагоняй за мои вахлацкие замашки.

На потолке, оклеенном теми же обоями, что и стены, по вязской от английских дождей дороге медлительно перемещалась груженная каким-то скарбом повозка. Она двигалась мимо их английского замка, сквозь их английскую морось. Морось не была изображена, она ощущалась до зябкости в плечах смотрящего не дробящиеся, повторяющиеся рисунки, как бывает только на обоях, множащих образ. Обои эти я когда-то привез из Англии, что вызвало недоуменные нарекания посетителей дачи: надо же! Волочить из-за границы не шмотки, а какие-то стройматериалы! Я привез данные материалы не только потому, что тогда добыть в Москве приличные обои было задачей почти непосильной. Мне нравилось бесполотное путешествие по дорогам старой доброй Англии. Что говорится всегда о Британском острове, которого Англия – как известно, только часть.

Оклеил я потолок тоже не в дань тогдашней моде. Я конструктировал личное пространство, которое могу населять подробностями и звуками.

Солнце за окном моей дачной светелки наощупь ползло по деревьям, меняя освещение потолка, отчего движение повозки на обоях становились бесконечным – из света в тень, мимо замка в никуда.

Я мог обращать повозку во что угодно. Скажем в экипаж, тянущий скарб театра «Глобус» от сцены одного городка к сцене в другом. Я мог ощутить присутствие в недрах этого экипажа и самого Шекспира, подобно мне лежащего навзничь на каком-то их старинном английском ложе. Хотя вряд ли в экипаже имелись спальные места.

Я видел моего кореша Вильяма, видел, как шевелятся его губы, потому что он сочинял очередное послание Смуглой леди сонетов. Да что там! Я отчетливо слышал чмоканье усталых лошадиных копыт, вязнущих в дорожной грязи. Она втягивает и отпускает их с педантичной английской сдержанностью. Не то что наши российские рытвины да колдобины. Я не уставал поражаться тому, как эти звуки перекликаются с рифмами сонетных строк: первая – третья, вторая – четвертая, первая – четвертая, вторая – третья…

Сейчас не было ничего. Только однообразная мешанина рисунков на стенах и потолке. И я навзничь на постели. Не снявший башмаков.


– Надо же – сам! – ухмыльнулся я.

– Да, да – сам. Кутя задыхался от восторга и почтения. Даже дистанционного. Трубка прямо-таки трепетала, точно вытащенная из аквариума рыбка. От восторга, недоумения, почтения. Даже моя телефонная трубка трепетала, когда вчера мне позвонил Кутя.

– Понимаешь, Алексей Алексеевич. Сам решил снять твое кино. Ни хрена себе! Сам. В кинематографическом сообществе «Сам» могло означать только одно: Денис Доронин. Ныне он возглавлял все комитеты, союзы, фестивали и, вообще, для мирового кино был иероглифом, читаемым: «Россия».

– Просил тебя подскочить завтра к трем в ресторан «Ваниль». Это знаешь где?

– Знаю.

– Точно. Наискосок от храма Христа Спасителя. У него, понимаешь, там встреча с патриархом. А потом ты. Освоил?

Кутинское ликование объяснялось рядом мотивов. Прежде всего – предстояло общение с Самим, сулящее вхождение в круги, куда до сей поры Кутя допущен не был. Однако, главное: под Самого канал отслюнит такие бабки, о которых Кутя в качестве продюсера и мечтать не мог. Впрочем, главное – Сам сам позвонил, сам откликнулся на Кутину затею с экранизацией моей повести. Другими словами: Кутя чует время, как никто.


– Прошу извинить за задержку: беседа с Патриархом затянулась, – все в Доронине – от обнаженных загорелых рук, до пляшущих веселых ноток в голосе сочилось бодрым демократизмом.

– Я в курсе, – своей, подобающей случаю интонации, я не нашел. Со времен написания «Светки», когда молодой талант превратился для меня в Дениса Доронина, я его не встречал. Хотя по телеку видел то и дело. Да еще на трибунах, кинофорумах. Но именно таким представлял я его перебегающего площадь из храма к ресторану. Перебегающим, а не подъезжающим в авто, авто брошено где-то в отдалении. Бежит, не оглядываясь на окружающий транспорт (кто на него покусится?!). Играет мускулатура, отполированная всеми видами восточных единоборств, шапка седых волос подрагивает, а усы недвижны, тоже седые, некогда пшеничные.

Подошел официант, поздоровался с Дорониным, склонив голову ровно настолько, чтобы почтение не переходило в подобострастие. И кожаные бювары меню передал нам с достоинством посла, вручающего главе государства верительные грамоты.

– Что пьем? – спросил меня Доронин.

– На ваше усмотрение. Я плохой спец в винах. Как и в особенностях национального питания – кажется, кухня здесь итальянская? Хотя черт ее знает…

– Тогда, дружочек, – это уже к официанту, – мой обед комплексный, как говорили в советскую старину. – И мне: – Итак. Не тратя время попусту…

– По дружески, да попросту… Как пели в советскую же старин, у – я попытался поддержать непринужденность беседы.

– Именно. Признаться, ваша повесть у меня давно в подкорке сидит. И не только потому, что я в прототипы угодил, – Доронин улыбнулся с почти естественной застенчивостью – мне хочется снять некое сращение сознания и подсознания.

– Вы имеете в виду Светкины видения?

– Да. Но в четком окружении типажей той эпохи.

– Феллиниевские видения детства?

– Ну, ну, Алексей Алексеевич, не издевайтесь. Я не Феллини, да и советские времена для меня не детская пора. Как принято выражаться: время становления.

– Но, Денис Андреевич, повесть-то моя не очень кинематографична. Интонация есть лишь в авторском тексте.

– Да ладно, совладаем, Алексей Алексеевич. Мы же с вами в кино не новобранцы, чай.

Великодушно, со стороны нового классика «мы с вами».

– Но и не классики, времен упадка, – он будто услышал мое мысленное про классиков.

Интересная подробность: тональность и манера говорить у Доронина стали резвее, моложе, чем в истиной молодости.