На другой день она сама ему позвонила. Услышала Петин голос — и осторожно положила трубку, точно держала в руках хрупкое стекло. Потом сидела два часа над конспектами лекций, с трудом продираясь сквозь чертополох букв и кривых строчек, силясь вникнуть в написанное. Но тщетно — мысли улетали, точно тополиный пух, бесформенный, аморфный и невесомый. Крадучись, чтобы не услышали родители, подошла к телефону — и снова услышала Петин голос. Мягко нажала на рычаг и только потом аккуратно поместила на место трубку. Она звонила ему еще раз пять и неизменно клала трубку: подходил либо Петя, либо Наталья Ивановна. Наконец трубку взял Владимир. Голос ее звенел натянутой струной, которую нервно перебирали дрожащие пальцы. Получалось что-то похожее на непрофессиональное тявканье гитары. Выдыхала по очереди вопросы: «Как ваша жизнь? Что нового? Чем занимаетесь? Где были и что видели? Как чувствуете?» Получила ответы: «Ничего нового. Отдыхаю. Служу. Ничего, спасибо». Темы для разговора просто не находилось. Голос будто разучивал скучные гаммы, но они не давались. На том конце трубки раздраженно сказали:

— Ну ладно, мне сейчас по делам надо позвонить. — И разговор закончился.

Чувствовала себя как в самолете, попавшем в воздушную яму: муторно, говорить не хочется, закрываешь глаза — и пытаешься представить что-нибудь хорошее…

Вспомнилось, как она впервые увидела море. Море уходило за кромку горизонта и сливалось с небом где-то там, на краю света. Край света был окутан в розовую дымку заката. Солнце было багровым, тревожным и напомнило ей юпитер, светивший с балкона в Оперном театре. Купаться тогда пошли не на пляж, а на дикие скалки. Она стояла на мокром коричневом скользком камне, поросшем зеленой плесенью, и смотрела, как робкая волна разбивается о камень в мелкую водяную пыль. Попробовала воду рукой. Та была теплой и прозрачной. Она никогда в средней полосе не видела такой прозрачной воды. Она была какая-то бирюзовая, точно в нее пролили зеленку. Жара отхлынула, но купаться очень хотелось. Она боялась прыгать со скалы — и стала спускаться по осклизлому камню. Поскользнулась — и буквально съехала вниз, обдирая бедро. Было мелко — и плыть еще невозможно. Она пошла по крупной гальке навстречу западающему солнцу, чувствуя, как камушки больно массируют ноги. Когда вода дошла до пояса, оторвалась от земли — и поплыла. Вода буквально выталкивала ее на поверхность. В реке она никогда не чувствовала себя так. Будто отцовские руки подняли ее под потолок и качают — так она чувствовала себя на волнах. Было легко, непонятная радость росла в ней и распускалась диковинным цветком. Она плыла по блестящей дорожке, качающей на воде розовые блики заходящего солнца, точно лепестки роз.

6

Она не звонила братьям целый месяц. И они тоже не вспоминали ее (или вспоминали, но не давали о себе знать…). Перед Новым годом не выдержала. Опять с замирающим сердцем набрала номер, с удивлением для себя сознавая, что уже знает его наизусть. И тут же услышала голос Владимира. Он обрадовался и начал что-то плести, ворочая языком так, будто у него полный рот еды. Ей даже пришлось переспросить его несколько раз то, что он сказал…

— Ты ешь?

— Нет… С тобой разговариваю…

Вдруг она услышала пластмассовый щелчок — и раздались гудки. Подумала, что разъединили, и набрала номер снова. К телефону больше не подошли.

Расстроенная, она ушла к себе в комнату и легла. Испугался кого-то? Или пьяный, а она не поняла сначала? «Шут с ним. Не буду больше звонить», — подумала Вика. Неприятная догадка не давала ей читать. Снова глаза перескакивали со строчки на строчку, буквы двоились и разбегались, она сознавала, что не поняла ни предложения, так как мысли, будто металлические опилки, насыпанные на чистый лист бумаги, выстраивались друг за дружкой в кривые, притянутые магнитом ее странного звонка.

Это было странно, необъяснимо, но Владимир будоражил ее воображение, ей хотелось увидеться с ним вопреки всякому здравому смыслу.

Через два дня после лекции ее поймала Наталья Ивановна и пригласила к ним на Новый год. Сердце Вики радостно подпрыгнуло маленьким теннисным мячиком. И долго еще скакало, будто покатившийся мячик по ступенькам лестницы.

Новый год она встретила с родителями за конспектами лекций. В гости не пошла, так как не решилась сказать родителям, что будет не дома. Разбирала свой корявый почерк, закрывшись в своей комнате от орущего телевизора, и думала о том, что нынче у нее последний Новый год с сессией. Голоса из телевизора все равно доносились сквозь стенку, пьяные буквы падали с линеечек тетради, слова наряжались в маскарадные костюмы, и она ничегошеньки не понимала и не усваивала из прочитанного.

Собралась с силами — и набрала заветный номер. На сей раз подошла Наталья Ивановна, она извинилась, что не пришла, и попросила ее всех поздравить. У нее вырвал трубку Петя и пожелал ей счастья в новом году.

Его пожелание начало сбываться на другой день. Позвонил Владимир, поздравил и предложил прогуляться по праздничному городу.

Падал огромными розовыми и сиреневыми хлопьями снег, елка на площади тоже была вся в сиреневой подсветке и светилась серебристой мишурой. Откуда-то из далекого детства всплыло то предчувствие чуда, какого она всегда ждала от новогодних сказочных представлений, с замирающим сердцем вглядываясь в розовые, лиловые и голубые сосульки на сцене, которые никогда не таяли до конца спектакля и не сливались друг с другом, превратившись в огромную лужу на асфальте. Вглядывалась, ожидая Деда Мороза с мешком подарков за плечами, который пообещает исполнить самое заветное желание и зажжет на елочке мигающие разноцветные огоньки. Говорили опять ни о чем. Смеялись, радуясь, что попали в сказку. Проходя мимо парка, заглянули на праздничные гуляния. Увидели огромные горки, тоже сиреневые, розовые и голубые, блестящие накатанной поверхностью, — переглянулись и решили покататься. Владимир сказал, что он будет кататься на ногах, но Вика была уверена в том, что она сразу же ляпнется, — и пошла искать какую-нибудь фанерку, оставленную уже накатавшимися. Нашла. Уселись на фанерку вдвоем. Она сидела, прижимаясь к нему спиной, — и чувствовала, как ее лопатки превращаются в крылья. Крылья были зажаты чужим черным пуховиком и не могли раскрыться. Поэтому летели они вниз. Мчались так, что захватывало дух, сердце становилось таким легким, что летело впереди нее, точно воланчик для бадминтона. Руки Владимира крепко прижимали ее к себе — и она чувствовала себя маленькой девочкой, доверчиво прильнувшей к папиной груди, надежной и такой родной. Белые заснеженные деревья, облитые розовым светом, казались зацветшей сакурой и порождали удивительное чувство весны, заставшей врасплох.

Несколько раз, заливаясь смехом и держась, как дети, за руки, взбирались они по приставной деревянной лестнице на горку и съезжали вниз, захлебываясь какой-то непонятной радостью, захлестывающей их, точно волна от проходящего крылатого судна на воздушной подушке. Душа сама была тоже на такой подушке и неслась вперед навстречу неизведанному.

Потом отогревались красным вином в кафе, находящемся тут же, в парке. Щеки медленно вбирали в себя цвет вина, точно лепестки белой лилии, поставленной в воду, подкрашенную красными чернилами. Владимир взял в руки ее тоненькую ладошку, вывернул тыльной стороной, внимательно посмотрел на нее и сказал, что у нее очень глубокая, ярко выраженная линия ума; линия сердца тоненькая и прерывистая, моментами исчезающая совсем, а линия жизни не очень долгая и в конце ее ждут тяжелые болезни. Но тогда Вику не очень-то и встревожил такой прогноз. Конец был где-то так далеко, что даже горизонта не было: одна сплошная ночь, освещенная новогодними гирляндами цветных фонариков, в такт с которыми мерцают звезды, подражая учащенному от радости и возбуждения сердцебиению. Потом перевернул дрожавшую, будто осиновый листок на ветру, ладонь, тыльной стороной вниз — и осторожно поцеловал. Руке было щекотно, точно ее погладили гусиным пером. Потом дома она несколько раз сама проводила губами по своей ладошке, пытаясь понять, что же чувствовал Владимир. Находила свою кожу шелковистой, будто нежный венчик каллы, вдыхала расширившимися ноздрями слабый запах мыла «Сирень». Смотрела на себя и Владимира отстраненно, точно душа в первый день отлета, с удивлением и непониманием, почему тело так неподвижно и холодно…

Влюбилась в него Вика позже, тогда, когда он погладил ее по волосам. Они сидели на лавочке в парке, истоптав ноги по его аллеям, напротив них расположились две молодые мамы с колясками и старушка с двумя внуками детсадовского возраста, голова которой была обсыпана грязно-белыми кудельками химической завивки, напоминающими тополиный пух. И вдруг Владимир наклонился к ней и убрал челку с ее глаз. А потом просто погладил по голове, как ребенка. Ее голова долго потом хранила это легкое дуновение его руки: как морской бриз встрепал волосы — и потом пригладил…

Спустя двадцать лет она купит китайский массажер для головы: изящная штучка из тонких металлических спиц, раскрывающаяся цветком наподобие приспособления для сбора яблок, — и, когда раскроет это сооружение на своей голове, вспомнит, то первое прикосновение мужа.

7

Целую неделю Вика ждала, когда же Владимир наконец позвонит. Не выдержала. Набрала номер сама. Два раза никто не отвечал. На третий она хотела было уже положить трубку, но подошел Владимир. Говорил очень тихо и медленно, так, что она ничего не могла толком расслышать. Поняла только, что живет он «волшебно». Стала переспрашивать, но разговор внезапно оборвался, как в прошлый раз. То, что это не обрыв связи, она была почему-то уверена. Ушла к себе в спальню, теряясь в догадках, что это было: «Пьяный? С женщиной? Не хочет, чтобы слышала мама?» Несколько раз потом звонила еще, но Владимир к телефону не подходил. Махнула на него рукой и лишь изредка вспоминала то прикосновение его губ, похожее на дуновение, к ее ладошке.

Через два месяца Владимир возник в ее жизни снова: позвал ее на концерт какой-то знаменитой рок-группы. Она совершенно ничего не понимала в роке, но пошла, гордая тем, что идет на концерт с молодым человеком. Почти весь концерт она просто проспала. Слов было не разобрать. Сначала она напрягалась и пыталась понять смысл песен, но затем как-то совершенно незаметно провалилась в сон. Ей не мешали ни громкая музыка, бьющая в барабанные перепонки коваными сапогами, ни неудобные кресла модернового концертного зала, сделанные в стиле минимализма: Деревянные, жесткие, с узкими подлокотниками, с которых соскальзывали локти. Сон был цветной, весь изрезанный вспышками цветных софитов, и странный. Будто плыла она на каком-то теплоходе по реке мимо города в красочных огнях рекламы. Стояла у стеночки на дискотеке на палубе, наблюдая за пляской радужных огней, скользящих по лицу, точно крылья ночных бабочек. Глядела, как дергаются человеческие тени на стене напротив нее; лица танцующих в толпе тоже были почему-то стерты, но все фигуры хорошо различимы, только дрожали яркими пятнами* точно смотрела на них сквозь слезы. Никто не приглашал ее. Поэтому она стояла и смотрела на тени, чтобы не встретиться с кем-нибудь глазами, с тем, кто прочитает ее печаль. И вдруг кто-то в черной маске подошел к ней, поклонился и потянул за руку, да так сильно, что она почувствовала, как наклонился теплоход. Ее держали за руку очень осторожно, но в то же время она ощущала, что ее тянут куда-то к наклонившемуся борту — и она уже буквально скользит по наклонной плоскости, будто по накатанному льду. И вдруг чувствует, что по ее ногам уже бежит холодная вода; вода становится все выше и выше, вот она уже доходит до щиколотки, вот подхватывает холодными руками ее колени — и она понимает, что пароход медленно погружается в неизвестность, все так же освещенный огнями софитов, только тени на стене сбились теперь в одного орущего многорукого зверя, медленно съезжающего к накренившемуся борту. Она встряхнула головой и очнулась. Владимир осторожно держал ее за руку, большим пальцем поглаживая тыльную сторону ее ладошки.

После спектакля он пошел провожать ее домой. Говорили ни о чем. Смеялись лениво, смех спотыкался и разбивался о стену молчания другого. Она с удивлением для себя поняла, что не знает, о чем же ей с ним говорить. Молчать было неловко. Подумала, что молчать с кем-то другим, скажем, с тем же Петей, — это было вполне нормально. Хотела рассказать о преподавателях, но побоялась, что все это будет озвучено дома. Стала рассказывать байки об учителях школы. Но путь до дома все равно оказался очень коротким. Остановились перед ее подъездом. Владимир осторожно взял ее лицо в свои ладони. Глаза его были черные, почти совсем без радужки: туннели, в которых можно потеряться. Отвел непослушную прядку на щеке за ухо и осторожно поцеловал в губы: нежно, как ребенка, будто легким пером, потерянным из птичьего крыла, провел по губам. И она поняла, что пропала…