Когда одноклассники увидели у него дома парочку лишних новогодних домиков с конфетами, точь-в-точь таких, какие накануне получили в школе от Деда Мороза, то окрестили Дмитрия вором и пожирателем чужих подарков. Римме Васильевне стоило немалого труда отмыться от родительских намеков на то, что она, пользуясь статусом председателя родительского комитета, присваивает себе часть денег и подарков. Пост председателя она при этом не покинула, потому что это явилось бы подтверждением их правоты. Она просто стала действовать тоньше и осмотрительней.

Перестать «ябедать» или, как вскоре стали говорить, стучать на одноклассников председателю родительского комитета Дмитрий кое-как смог. При разговоре с матерью о школьных делах он стал делать ангельское лицо и сладким голосом рассказывать ей, как они все здорово дружат и живут единым коллективом: один за всех и все за одного. Поскольку у сына на лице и теле не появлялось больше зеленовато-лиловых доказательств обратного, Римма Васильевна успокоилась. Со внешними врагами, таким образом, было пока покончено, и она как человек активный и деятельный устремилась на борьбу с врагами внутренними. Для начала она приступила к борьбе с ленью Дмитрия. Она вытаскивала его из постели в 6.30 утра, хотя в школу, которая находилась в пяти минутах ходьбы от их дома, ему надо было к половине девятого. Римма Васильевна заставляла его заниматься зарядкой, обливаться холодной водой и повторять перед завтраком устные задания. В выходные Дмитрию разрешалось спать до восьми. Отбой у пятиклассника Кочерьянца наступал ровно в 22.00 и ни минутой позже. Ничто не могло смягчить жесткий режим дня: ни нашумевшая телевизионная передача, ни неожиданно приехавшие родственники, ни даже светопреставление, если бы оно вдруг грянуло. Дмитрий жил по уставу, как солдат.

Возможно, позже, он и сказал бы матери спасибо за такое спартанское воспитание, если бы не следующее. Римма Васильевна целенаправленно и с младых ногтей лишала сына собственной воли. Она решала за него все сама, вплоть до того, синий или красный кубик поставить на вершину только что построенной пирамиды. Его собственное мнение ее не интересовало, поскольку «мать всегда знает, что для ее ребенка лучше». Она давила на Дмитрия, жала из него масло и полностью подчинила себе. В его душе постепенно пускало корни сначала какое-то непонятное томление, похожее на физическое недомогание, а потом раздражение и злоба. Дмитрий не мог сделать шагу, чтобы не поставить мать в известность и не обсудить с ней преимущества того или иного мероприятия. Если мать считала, что сыну не стоит идти на день рождения, куда его пригласили, то ослушаться ее он не смел. Он не смел закрываться в ванной, когда мылся, потому что мать непременно являлась туда, чтобы потереть ему спину. Ему было уже тринадцать, он жутко стеснялся начавших курчавиться на лобке волос, но мать это нисколько не волновало. Потерев ему спину, она бесцеремонно разворачивала его лицом к себе и продолжала намывать его, как малолетнего. Раздражение и злость постепенно перерастали в глухую ненависть к матери, которую он не смел ей продемонстрировать и вынужден был таить в глубинах души. Воля Риммы Васильевны парализовывала Дмитрия. Мать всегда могла переговорить сына и настоять на своем. На его доводы ее доводов было всегда гораздо больше. Она безапелляционно высказывала их громким уверенным голосом, и под его раскатами Дмитрий каждый раз убеждался, что не прав, хотя еще минуту назад был полностью уверен в своей правоте. Он не мог противиться матери, ему оставалось только тихо ненавидеть ее и скрывать от нее то, что удавалось скрыть, живя под колпаком.

Ненависть к матери достигла апогея, когда Римма Васильевна впервые учуяла исходящий от сына запах никотина. Она выдрала его откуда-то взявшимся солдатским ремнем так жестоко, что он пару дней не мог ходить в школу. Он так плохо себя чувствовал после этой порки, что курить больше не пробовал и даже сейчас, уже будучи взрослым, не курил. Конечно, это было хорошо для здоровья, но любви к матери не прибавило.

Помимо жесткого контроля за жизненными процессами сыновнего организма, Римма Васильевна осуществляла тотальный контроль и за его душевным здоровьем. Она, когда могла, сидела рядом с Димой у телевизора и мгновенно выключала его, если на экране кто-то целовался или употреблял неподобающие случаю выражения. Она просматривала все книги, принесенные сыном из библиотеки, перед тем как Дмитрий принимался их читать, кое-какие отбраковывала и даже ходила разбираться в библиотеку на предмет выдачи несовершеннолетним развращающих книг. Одной из таких книг стали «Сказки Древнего Египта». Римма Васильевна прочитала в одной из сказок выражение «он познал ее» и стала допытываться, что Дмитрий на сей счет думает. Если бы мать не спросила, он вообще ничего не подумал бы. Вернее, он решил бы, что один мужчина узнал женщину, которую, возможно, давно не видел. Поскольку мать привязалась к этой невинной, с его точки зрения, фразе, Дмитрий на следующий же день решил выяснить, какой скрытый смысл она может иметь еще, все у того же Гены Пеночкина, который теперь учился с ним в одном классе и по-прежнему являлся грозой и бедствием всего их коллектива. Пеночкин снисходительно усмехнулся, по-отечески потрепал Дмитрия по плечу и в цветистых выражениях поведал все, что знает по данному вопросу, и даже кое-что показал на тут же собственноручно сделанных рисунках и чертежах. Дмитрий был потрясен собственным невежеством и решил во что бы то ни стало прочитать «Сказки Древнего Египта» от корки до корки в читальном зале. Как решил, так и сделал, и нашел там много для себя интересного и поучительного. После египетских сказок последовали сказки Шахерезады, а потом – обернутая в газету «Советский спорт» – брошюра под страшным названием «Беременность. Норма и патологии», которую ему под большим секретом, как человеку интересующемуся, дал почитать Пеночкин. Дмитрий убедился, что в своих рисунках и чертежах Гена был очень близок к истине, и очень огорчился. Все окружающие его женщины, включая классную руководительницу Раису Павловну и самую красивую девочку их класса Олечку Яковлеву, стали ему противны, поскольку теперь он точно знал, что под их платьем находится нечто отвратительное, такое же мерзостное, как Генин чертеж и рисунок из брошюры «Беременность. Норма и патологии». Это отвращение он перенес на мать. Скорее всего, под ее платьем ничего такого не было, кроме натянутой на стальной каркас веснушчатой кожи, но своим идиотским вопросом, что он думает о фразе из египетских сказок, она заставила его провести собственное расследование и узнать то, что знать совершенно не хотелось. Дмитрия передергивало от голоса Риммы Васильевны, он ненавидел ее большое лицо с мясистым носом и тонкими губами, с отвращением смотрел в так любимые ею глубокие вырезы платьев, где на пятнистой рябой коже неизменно возлежали крупные янтарные бусы. Конечно же, у нее не было, да и не могло быть, двух грудей с топорщащимися сосками, которые он видел в брошюре про беременность. Бусы покоились всего лишь на утесообразном уступе ее крупного тела, ничего общего не имеющего с женскими штуками, созданными для кормления младенцев. Дмитрий не сомневался, что он сын Риммы Васильевны, но подозревал, что произошел от нее совершенно другим способом, может быть, даже почкованием, как маленький гидреныш от гидры, парочка которых была красочно изображена в школьном учебнике, или, может быть, каким-нибудь особым делением. При всем при этом он стойко держал на лице выражение любящего послушного сына.

Года через полтора, когда он учился в седьмом классе, отвращение к женщинам постепенно прошло. Он уже совершенно под другим углом зрения перечитал брошюру про беременность и еще кое-какие литературные экзерсисы на подобную тему, которые где-то умел доставать Пеночкин. Дмитрий заново влюбился все в ту же Олечку Яковлеву. Однажды вечером перед сном он написал ей письмо о своей любви, временно положил его в учебник по геометрии и лег спать. Полпервого ночи мать подняла его с постели диким криком: «Дмитрий! Что это за гадость?!» Она трясла перед ним его собственным письмом к Олечке и испускала из глаз молнии.

– Где ты это взяла? – побелевшими губами в ужасе прошептал Дмитрий.

– Куда положил, там и взяла! – продолжала кричать Римма Васильевна.

– Ты… Ты без моего разрешения роешься в моих вещах? – очень тихо спросил Дмитрий. Он догадывался об этом и раньше, но в его карманах и портфеле до сих пор не водилось ничего предосудительного (ему даже в голову не приходило приносить брошюру про беременность в квартиру Риммы Васильевны).

– Мать всегда должна быть начеку, чтобы вовремя предотвратить то, что может иметь нехорошие последствия, – не стала отпираться мать.

Она нависала над сыном всем своим огромным телом, в углах ее рта скопилось что-то омерзительно белое. Это была не женщина. Это была аллегория возмездия или, может быть, даже сама Немезида. Дмитрий, вспомнив солдатский ремень с металлической пряжкой, жутко испугался и не посмел ничего сказать в защиту собственной любви, еще довольно чистой, лишь чуть-чуть подпорченной знанием норм и патологий беременности. Он сник и вжался в подушку. Римма Васильевна на его глазах изорвала в мелкие клочья его записку и, сверкая глазам, сказала:

– И чтобы никогда у меня! Ни-ни!

Дмитрий жалко кивнул. Но одним его жалким кивком дело не ограничилось. Ему пришлось еще неоднократно кивать в школе, куда по настоянию Риммы Васильевны для разговора с ней были вызваны Оленька вместе с матерью. Бедная бледная Оленька тоже молча кивала, кивали и мать Оленьки, и даже классная руководительница Раиса Павловна. Римма Васильевна возвышалась над ними несокрушимым колоссом и с пафосом рассказывала, какие ужасающие последствия, если бы она вовремя не вмешалась, могло бы иметь нескромное поведение плохо воспитанной девочки, которое провоцирует хорошо воспитанных мальчиков на грязные записки. Посрамленные Яковлевы ушли домой с опущенными головами, Раиса Павловна присягнула на классном журнале, что резко усилит бдительность, а одноклассницы Дмитрия навсегда отвернулись от него, ибо в школе хватало других мальчиков, не отягощенных сумасшедшими мамашами.

С тех пор перлюстрация тетрадей Дмитрия и любых других его писчебумажных принадлежностей, шмон в вещах, шкафах и полках приняли устрашающие размеры. Римма Васильевна, понимая, что сын вошел в очень тревожный возраст полового созревания, не жалела сил, чтобы контролировать каждый его шаг, и очень в этом преуспела. Дмитрий сам постепенно превращался в гидру неопределенного пола. Вплоть до окончания школы у него так и не было ни одного романа с девочками. Даже не только потому, что он после случая с Оленькой Яковлевой перестал их интересовать. Что-то надломилось внутри у Дмитрия Кочерьянца. Он почти утратил к жизни интерес, что очень устраивало его маму. Она продолжала руководить сыном и устраивать его дела. Вместе с мамой они ходили на концерты любимых певцов ее юности, часами простаивали в Русском музее у картины Репина «Заседание государственного совета», перечитывали по вечерам произведения русских классиков и смотрели по телевизору «Клуб кинопутешественников». Отдыхать они ездили в Зеленогорск, в пансионат «Восток-6», проходящий во всех реестрах под грифом «Мать и дитя», где диетсестрой служила приятельница Риммы Васильевны.

В августе того года, когда Дмитрий перешел в выпускной класс, они с мамой опять поехали в «Восток-6». В пансионате он засмотрелся на молоденькую регистраторшу отдыхающих. Девушка была очень маленькой и хрупкой. Дмитрию казалось, что он сможет взять ее на руки и носить всегда с собой. Лето выдалось на редкость жарким, и регистраторша, которую звали Галочкой, одевалась в открытые сарафанчики на тоненьких бретельках. Однажды Римма Васильевна заболталось со своей подругой-диетсестрой, и Дмитрий на некоторое время оказался предоставленным самому себе. Он подрулил к Галочке, сидящей за стойкой и спросил какую-то ерунду про расписание медицинских кабинетов. Галочка привстала и нагнулась к расписанию, которое лежало под стеклом довольно далеко от нее. Перед ошалевшим от такого везения Дмитрием в оттопырившемся вырезе сарафанчика во всей красе предстала девичья грудь, маленькая, упругая, как мячики, с нежными розовыми сосками. Все это выглядело настолько красивее, чем в незабвенной рисованной брошюре про нормы и патологии беременности, что Дмитрий предложил девушке как-нибудь пойти вместе на пляж, когда она будет свободна от работы. К его удивлению, Галочка согласилась. Скорее всего, потому, что среди детей, которые отдыхали с матерями, он был единственным юношей подходящего возраста. Удивление Дмитрия еще более возросло, когда на его поход на пляж без сопровождения согласилась Римма Васильевна, приболевшая на непривычно жарком для окрестностей Ленинграда солнце. У нее резко подскочило давление, и она на время позволила себе выпустить Дмитрия из поля своего зрения, будучи уверенной, что ни одна из отдыхающих с матерями малолетних девочек покуситься на ее сына не посмеет.