Но эффект получился не тот, на который рассчитывала моя бабушка. Теперь к Лене присоединилась всегда сдержанная Элла.

– Я не знаю, что с ней делать! – срывающимся голосом призналась она. – Никого не хочет видеть, ни с кем разговаривать не хочет. Всех друзей от дома отвадила.

– У нее ведь парень был, – вспомнила Ксюха. – Его тоже видеть не хочет?

– Парень испарился. Не появился ни разу после аварии.

– Все мужики – сволочи! – заявила Лена совсем уж банальное.

Она еще шмыгала носом, но уже перестала рыдать. Теперь у Эллы были глаза на мокром месте, а заодно и у моей мамы.

– Господи, ну чем девочке помочь? – риторически вопросила она. Никто не знал ответа на этот вопрос.

– Ну почему это произошло с ней? – еле слышно промолвила Элла. – Почему именно с моей дочерью? Ей всего двадцать лет!

Теперь уже и у Киры глаза были на мокром месте, и тетя Таня плакала вместе с ними.

А я думала, что каждый из нас хотел бы узнать: «Почему это случилось со мной?»

Почему, например, с моей дочерью вышло так, что она не говорит, как другие? Почему, вчера еще совершенно уверенная в любви своего мужа, я вдруг осталась одна?

Лена наверняка думала о своих горестях и тоже задавала себе этот вопрос: почему?

У Ксюхи – тоже одно за другим. Теперь вот это следствие.

Мы сидели унылые, как на похоронах, и вдруг Лена сквозь слезы, с какой-то даже обидой, относящейся непонятно к кому, заявила:

– Была бы жива баба Зина, она бы молилась за нас!

И все замолчали. А что сказать? Я, конечно, хорошо помнила тихую, как мышь, маленькую бабу Зину. Мне она казалась человеком незначительным и отсталым. Она жила в деревне, и в домушке ее кругом – и в передней избе, и в задней – висели полочки с иконами и всегда горели лампадки. Когда нас с Леной оставляли у бабы Зины на лето, она кормила нас преимущественно молоком.

Молоко было основой основ, добавлялось во все блюда – от чая до супа. Баба Зина никогда не делала замечаний, не ругала нас и была всем довольна. Вечерами, когда мы с Леной укладывались спать, бабушка Зина долго молилась перед иконами – на коленях, с поклонами. Иногда проснешься среди ночи, а она все еще стоит на коленках. Все шепчет что-то, перечисляет имена, кладет поклоны. Однажды я спросила, молится ли она обо мне. Ответ получила утвердительный. Баба Зина сказала, что в молитвах ее я числюсь под именем Фотиния и иду сразу за рабой Божией Еленой.

– Действительно, – после паузы подала голос мама, – пока бабушка Зина жива была, все как-то у нас шло гладко.

– Время другое было, – возразила тетя Таня.

– Да при чем здесь время? – возмутилась Лена. – Мы какие-то неприкаянные. Богом забытые!

– Ну, мы-то с Романом грешники, – горько усмехнулась Элла. – Нам Бог не поможет.

– Нужно молиться и просить, как баба Зина, – твердила Лена.

– Кто же это теперь так сумеет? – недоверчиво пожала плечами тетя Таня. – Это надо уметь. Мы все неучи в этом, безбожники.

Кира, до сих пор молчавшая, вдруг вклинилась в разговор.

– Ну, хотите, я попробую… – не слишком уверенно предложила она.

– Ты о чем, мам? – спросила мама Лидуся.

– Я могла бы за всех вас молиться.

– Ты в церкви-то никогда не была, мам.

– Почему же – никогда? Бывала. И если Леночка считает, что нужно, что ж, я готова…

Так наши посиделки развернулись и потекли в другой, совершенно неожиданной, тональности.

– Бабушка Зина – ваша мама, Кира Георгиевна? – поинтересовалась Ксюшка.

– Не мама она мне. Тетка. Но по сути, заменила мать. Я ее и любила больше, чем свою мать. Так получилось.

И Кира стала рассказывать историю, которая хранилась у нас в семье как легенда. Что называется, передавалась из уст в уста. Правда, рассказывалась она нечасто, так как имела две стороны, как любая медаль.

Когда в детстве я впервые услышала от Киры эту историю, она так поразила меня, что явственно возникла в моем воображении – со всеми красками, запахами, звуками. Запомнилась, как виденный не раз полнометражный фильм. И от кого бы потом, позже, я ни слышала ее, измененную, дополненную, всегда мысленно видела свои, давно созданные картинки.


Раннее утро. Рассвет. Болото. Бегущие от немцев жители деревни Луковнино. Среди них Зина и ее старшая сестра Клава с детьми.

У Клавы было четверо детей. Последняя дочь, Кира, родилась перед самой войной. Мужа Клавы призвали в первые же дни. Немцы наступали стремительно, но слухи об их зверствах летели впереди них.

И вот, заслышав шум приближающихся машин и рев мотоциклов, луковнинцы кинулись в лес. Сестры схватили припасенные узелки, полусонных детей вытолкали в сени. Грудная малышка зашлась криком.

– Хлеба возьми, – приказала Клава сестре, вытаскивая из зыбки орущего младенца. Кирин рот заткнули хлебной соской.

Выскочили на улицу, а там уже все соседи – молча и торопливо тянутся через огороды к лесу.

Шли не оглядываясь, не разговаривая, не останавливаясь. Кончились огороды, началось свекольное поле. Клава подгоняла детей. Руки оттягивал младенец. Зина тянула за руку шестилетнюю племянницу Ниночку. В другой руке тащила узел с одеждой. Девятилетний Володя вел младшего брата Ванечку. За плечами у Володи был пристроен сидор с провизией. Никто не хныкал, не разговаривал. Страх подгонял.

Но это ведь только говорится так – убегали. Такой компанией можно разве что быстро уходить, не убегать. Лес еще лишь начался, а они уже устали. Пробирались через бурелом, то и дело останавливаясь, чтобы отдышаться. Взрослые устали прежде детей. Мальки вскоре вырвались вперед, бежали, догоняя соседей, а сестры стояли, прижавшись спинами к деревьям. Далеко позади, там, где осталась их деревня, застрочили автоматные очереди.

Ребенок закряхтел, зашевелился, захныкал.

– Все руки оттянула! – простонала Клава. – Сил никаких! Оставить надо было тебя…

– Что ты говоришь-то, Клава? – испугалась Зина. – Кому оставить? Глянь-ко!

В стороне деревни небо полыхало огнем.

– Ох, Зинка, пропадем мы! – запричитала Клава. – Куда с таким выводком? Ой пропадем…

– Ничего, Клавонька, как-нибудь… Даст Бог, обойдется…

– Как-нибудь! – зло передразнила Клава сестру, а после рукой махнула. Чего с той взять? Дурочка. Будто и не понимает, что стряслось. Куда бежать? Кто ждет их, кому они нужны? Да, пожалуй, с такой скоростью отстанут от односельчан! Сгинут в болотах. – Пошли, – угрюмо бросила она. – Нечего выжидать.

Кончился лес. Впереди простиралось болото. Сюда по осени луковнинцы ходили за клюквой.

Дети, уставшие от ходьбы, вопросительно смотрели на мать. Зина опустилась на кочку – от беспрерывного движения нестерпимо кололо в боку.

– Я догоню, вы ступайте, – виновато улыбнулась она.

Уже совсем рассвело, но над болотом все еще плавал туман. Он поглощал ступавших в его владения моментально. Люди исчезали в нем, а Зина сидела на кочке и смотрела им вслед. Наконец она заставила себя подняться, взвалила на себя узел с одеждой и пошла. По болоту приходилось передвигаться почти ползком. Чуть замешкаешься, и не жди пощады – утянет, засосет. Туман постепенно отступал, расходился рваными клочьями. Зина увидела впереди спину соседки, вдовы Сорочихи. Поняла, что направление держит правильно.

Рассеялся туман. Исчезла Сорочиха – ушла вперед. Зина поняла, что здорово отстала от своих. А болото как назло все не кончалось.

Но вот наконец твердая почва под ногами. Зина выбралась на поляну и опустилась в траву обессиленная. Закрыла глаза. Как хотелось уснуть! Не шевелить ни рукой, ни ногой. Она, пожалуй, и задремала ненадолго. Привиделась родительская изба, свет керосиновой лампы в закутке за печкой, потрескиванье березовых поленьев в топке и тонкий писк племяшки. Зина во сне толкнула люльку, стала покачивать туда-сюда и приговаривать привычное: «Ай-люли-люли, люли…»

Но девчонка не хотела угомониться, все пищала и пищала. Вот уж и мать слезла с печи, достала младенца из люльки, протянула Зине: что ж, мол, ты сидишь, возьми на руки…

Тут Зина поняла, что видит мать-покойницу и что это сон. Что не дома она! Далеко за болотом и лесом осталась деревня, что там уже хозяйничают фашисты. А они-то всей деревней удирают, как воры какие…

Зина открыла глаза и села. Но сон будто не совсем оборвался. Какая-то его часть все еще жила… Писк младенца не прекратился с ее пробуждением, а, наоборот, усилился.

– Клава? – позвала Зина, но сестра не отозвалась.

Тогда девушка вскочила и пошла на звук. Он исходил со стороны кустов, слева. Приблизившись, Зина заглянула за ветки и ахнула. На травке под кустом волчьей ягоды лежала ее племяшка и, красная от натуги, заходилась в плаче.

– Боже святый! – ахнула Зина.

Она сразу все поняла. И не посмела осудить сестру даже мысленно. Нет, она понимала. Сестра выбилась из сил, отчаялась. Трое деток, мал мала меньше, да еще грудной младенец. Без дома, без мужа, она обречена на тяготы скиталицы. Они все обречены… Зина хоть и не умела складно выражать свои мысли, однако думала примерно так, когда руки ее перепеленывали малышку, а голос выводил привычное «люли-люли».

Зина жалела сестру, но все же ни секунды не колебалась – бросила узел с одеждой и подобрала младенца.

Влетело ей потом за этот узел. Там было все самое необходимое, без чего не обойтись.

– Подобрала? – угрюмо буркнула Клава, когда сестра догнала своих и, валясь с ног от усталости, молча опустилась на траву.

– Покорми ее, – попросила Зина.

Клава вынула грудь и сунула орущей дочке. Та зажмурилась, зачмокала.

– Вот и нянчайся с ней, коли ты такая умная!

– Ладно, – согласилась Зина.

Сама знала, что никакая она не умная. Клава нарочно ее поддразнивает. Она, Зина, и семилетку-то не окончила, мать сказала, что нечего зря время проводить, по хозяйству дел полно. И Зина без сожаления оставила учебу, которая давалась с трудом. Ей легче было в колхозе на уборочной снопы вязать, чем с задачками по математике мучиться.

А вот Клава отлично училась, техникум окончила.

Про Зину мать говорила: «Бог умом обидел». Но Зина знала – не только умом, но и красотой ей с Клавуней не сравниться. Но у нее даже и в мыслях не было завидовать. Она умела жить чужими радостями, как своими.

Это Клава так ругается, от горя. От мужа вестей нет, впереди – неизвестность. Тяжело с малыми детками.

А грудная Кира с того дня так и перешла к Зине. Та малышку только покормить сестре давала, а носила сама, боялась, что Клава опять бросит где-нибудь.

Так у них и повелось. Кира подросла и ходила за простоватой Зиной как за матерью, любила ее и считала своей собственностью. А настоящую мать побаивалась и дичилась.

А позже, когда Клава вышла замуж во второй раз и уехала в Ленинград, Кира наотрез отказалась ехать со всеми, осталась с Зиной. Потом уже, после школы, поехала поступать к матери в Ленинград. Но жить стала в общежитии.


Я эту историю не уставала слушать, может быть, потому, что рассказывалась она в нашем доме крайне редко. И всякий раз всплывали новые подробности.

– Так она верующая была, эта Зина? – уточнила Элла. – Это ведь не одобрялось в то время…

Кира кивнула:

– Сама над собой посмеивалась. В школе стих зададут выучить, она двух строк запомнить не может. А молитвы все знала наизусть и псалмы длиннющие. Так память была устроена чудно.

– А почему же она тебя не научила? – спросила мама.

– Ну! Я комсомолка была, активистка. Какое там!

Мы сидели кто где. Кира – в кресле, Лена, поджав ноги, на ковре, тетя Таня с мамой и Эллой на диване. В камине плясал огонь, и все это у меня вызывало ассоциацию с потерпевшими кораблекрушение, заброшенными на необитаемый остров путешественниками. Мы еще были все вместе и горел огонь, но все же большинство из нас были загнаны жизнью в тупик, из которого не виделось выхода.

Мы не знали, что принесет нам завтрашний день, и боялись нарушить день сегодняшний. Сидели у нашего общего костра и пытались согреться.

Пожалуй, только Ксюха втихомолку считала себя счастливее других, потому что у нее был Миша. Однако наступивший назавтра понедельник разубедил ее в этом.


Она позвонила мне поздно вечером. По первым нотам подругиного приветствия я поняла, что у нее в очередной раз что-то стряслось. Беспорядочные восклицания вперемежку с всхлипами мало что проясняли.

– Ксю, давай по порядку, – попросила я.

– Этот козел наглый…

– Ты сейчас о ком?

– О следователе, о ком же еще?! Взял с меня подписку о невыезде!

– Тебя опять вызывали к следователю?

– Он не вызывал, он сам приехал, козел! Прикинь! Мы с Мишкой сидим такие… ужинаем. Вдруг звонок. Я открываю, на пороге этот стоит, козел… Проходит, как к себе домой! Мишу увидел и давай: «А вы кем приходитесь? А давно ли знакомы? А позвольте ваши документики?» И начал, сволочь, под кожу лезть…