Вечером свекровь позвонила сама. Нарушила идиллию. Она, эта самая идиллия, развернулась на кухне и пребывала как раз в своем апогее — Илья вот-вот должен был достать с шипящей маслом сковородки первый, самый поджаристый, шницель и положить Марине на тарелку. И в этот момент — звонок! Вместо мяса — Марина ощутила оскомину на зубах. У нее всегда во время телефонных разговоров со свекровью возникало неприятное кислое чувство во рту — будто съела лимон с корочкой и без сахара.

Однако главная задача невестки — терпеть. Сохранять мир в семье. Ведь Олег очень любил свою маму. А мама любила своего сына… Хотя при нынешних обстоятельствах терпеть Марине было вовсе и не обязательно? Может, нахамить ей от всей души? Однако по первым, привычно прозвучавшим капризно вопросам Марина поняла, что свекровь, бедная, и не знает ничего о решительном поступке сына.

— Ну как у вас там дела? Почему ко мне Олег не едет? Не отпускаешь, что ли? Ты, случаем, не забыла, что у твоего мужа пока еще мать жива?

— Я не знаю, почему он к вам не едет, Вероника Андреевна. Я не в курсе.

Слова ее прозвучали таким холодом, что даже Илья удивленно обернулся от плиты, взглянул вопросительно. Потом тихо чертыхнулся от прилетевшей на ладонь капельки раскаленного масла, начал выкладывать шницель на большую тарелку. Марина сглотнула в предвкушении — то ли от скорого утоления голода, то ли от возможности «не терпеть». Ждала реакции свекрови, готовилась к тому, что та сейчас взорвется возмущением.

— То есть как — не в курсе? Сегодня же выходной. Ты что, не знаешь, где твой муж находится?

— Понятия не имею.

— То есть?… Постой?… Ты почему со мной так разговариваешь, Марина?

— Нормально разговариваю. Вы спросили — я ответила. Что вы от меня хотите?

— Я хочу знать, где сейчас находится мой сын. Неужели непонятно?

— А я совсем не хочу знать, где сейчас находится ваш сын. Он еще три недели назад от меня ушел, Вероника Андреевна. Так что…

— Как?… Как ушел? Куда ушел?

— К другой женщине. Вернее, к девушке. Молодой и красивой. Настей зовут.

— К какой Насте? Не знаю я никакой Насти! Марина, ты в своем уме? Что ты несешь?

— Я не несу. Отныне я ничего больше не несу. Яйца кончились. И курица во мне кончилась.

— Боже, какое хамство… Но я все равно ничего не поняла! Он что, тебя бросил?

— Ага! Бросил! Правильно!

— Странно… Странно все это… А почему у тебя голос тогда такой?

— А какой у меня голос?

— Ну… Ты будто радуешься этому обстоятельству.

— А вам бы хотелось, чтоб я в трубку плакала? Вы же сами меня учили: нельзя демонстрировать свои низменные чувства.

— Но я не то имела в виду. Марина, ты же знаешь, что я имела в виду, когда говорила о чувствах…

От ноток растерянности, прозвучавших в голосе свекрови, Маринин боевой пыл вдруг приутих и захотелось побыстрее свернуть этот никчемный разговор. Не дай бог, разнесет ее сейчас на ссору. Зачем? Какая бы ни была Вероника Андреевна стервозная свекровь, а Машке-то она бабушкой навсегда останется. Так что — стоп. Хватит с нее и этого.

— Ладно, Вероника Андреевна. Давайте закончим этот разговор. У меня только просьба одна к вам имеется: Машке пока ничего не говорите, если она вам позвонит, ладно? Пусть отдыхает спокойно.

— Да… Да, конечно, я ей не скажу… Но все-таки — как же так, Марина?

— Все доброго, Вероника Андреевна.

— Погоди! Погоди, не клади трубку! Скажи мне хотя бы: кто она, эта девушка? Где она живет? У нее что, своя квартира есть?

— Простите, но таких подробностей я не знаю. Тем более про наличие у Насти жилья ничего не знаю.

— Да, тебе хорошо говорить… — задумчиво произнесла свекровь, будто обвиняя Марину в наличии собственной квартиры, вот этой самой, трехкомнатной, которая перешла к ней по наследству от бабушки еще до замужества и в которой тихо и мирно проживал сын Вероники Андреевны.

— Да. Хорошо. Мне очень хорошо. Мне, знаете ли, очень даже замечательно.

— Марина! Марина… Ты знай, я всегда считала тебя порядочной женщиной и хорошей женой моему Олегу. Мне жаль, что так получилось. Но, может?…

— Всего доброго, Вероника Андреевна.

Марина поспешно нажала на кнопку отбоя, словно боялась услышать от свекровки добрые слова напоследок. Ну их, эти слова. Не дай бог, из-за слов свекрови она еще расплачется. Но грустное настроение тут же ушло само собой — от вида аппетитно прожаренного шницеля, от появившейся на столе запотевшей бутылки «Мартини», от ярких мужских глаз, опушенных густыми ресницами. Каждая ресничка будто сама по себе блестела. Чудная картинка. Чудные каникулы. Чудная таблетка анальгина — сладкая пилюля. Надо все это съесть. Сделать запас хоть и на отсроченное, но наверняка тяжкое женское одиночество. Не долго осталось — июль быстро пройдет, в августе Машка приедет…

* * *

— Нет, я не понимаю, не понимаю тебя, Настя! Чего ты заталдычила одно и то же? Не соображаешь даже, о чем говоришь!

Ира снова забегала по маленькой комнате, красиво разворачиваясь от двери, как разворачиваются модели на подиуме. Приехала она к ним с самого субботнего утра, не дав толком проснуться. Олег и не ожидал от Ирины такой прыти, хотя в пятницу сам позвонил ей в конце рабочего дня и попросил повлиять на дочь — Настя так и стояла на своем. Она или молчала с грустным видом, или действительно талдычила о Лизином бедственном положении, повторяла без конца ужасные сюжеты: то Лиза из дома сбежала, то погибает в гладе и хладе, то ее бьют смертным боем. Ничего на нее не действовало, уж как Олег ни ухищрялся, чтоб отвлечь ее от грустных мыслей. Вот, например, даже Ире пришлось звонить. Хотя зря он ей позвонил, наверное. Совсем ему не нравилось, какую Ира позицию в этой истории заняла. Получалось, будто бы он, Олег, с ней как бы объединился и находится на одной стороне баррикад, а бедная, загнанная в угол Настюша — на другой. И вроде как Настюша в их тандеме с боку припека оказалась. А они над ней главные, мудрые и старшие. Ира даже смотрела на него как-то по-особенному, будто приглашая посочувствовать ей, практичной и умной. А Настю осудить, как последнюю дурочку. Странная женщина. Вроде же мать… Впрочем, ничего странного тут и нет, пожалуй. Если посмотреть на их отношения повнимательнее.

Олег давно уже заметил, что Ира очень похожа на его маму. Нет, не внешне. Внешнего сходства как раз и не было. Просто звучали у Иры в голосе те же самые авторитарные нотки. Даже когда она ласково говорила, все равно звучали. И не нотки даже, а мощная энергия авторитарности так и перла из этой хрупкой и милой женщины и парализовала собеседника от пяток до макушки. Сама в себе она этой энергии, конечно же, не ощущала. Ну точно, как его мать! Вот скажи ей сейчас, что она своей властностью на дочку давит, она и не поверит. Обидится. Рассердится. Что вы, как же, она ж дочку любит, она ж исключительно ей добра желает. Знаем, проходили. Но и Настя матери тоже не уступает! Молодец. А вот он в свое время сразу белый флаг выкидывал, разрешал матери взять над ним верх.

— …Нет, Настя, ты все-таки меня не понимаешь… Поверь, мне очень жаль, что так получилось. Ты же знаешь, как я Катюшу любила! Но у нас не оставалось с тобой другого выхода… Ты не справилась бы с Лизой, Настя! Что значит «удочерю»? Во-первых, тебе этого никто не позволит по возрасту, а во-вторых… Во-вторых, ты действительно с ней не справишься! Она очень балованная, очень капризная девочка, и…

— Она не балованная, мам. И не капризная. Она обыкновенный детсадовский ребенок.

— Ну что ты мне рассказываешь, Насть? Что я, не помню этого ребенка? Она не знает вообще никакого послушания! Да она же всех нас через неделю на уши поставит!

— Мам… Послушай меня, пожалуйста! — тихо, но решительно перебила мать Настя.

— Да не хочу я тебя слушать! Это ты меня должна слушать, а не я тебя! Я мать, я дело говорю! Выбрось эту дурацкую мысль из головы! Ну посмотри на себя в зеркало — какая из тебя воспитательница? Девчонка тебе на голову сядет, ты взвоешь, а потом куда? Потом ко мне прибежишь?

— Не прибегу! Не прибегу, мам! И не сядет она мне на голову. Она совершенно нормальный ребенок.

— Нет, не нормальный!

— Нет, нормальный, нормальный! — звонким и слезным, сорвавшимся от отчаяния голоском выкрикнула Настя и закрыла на секунду лицо руками. Но не заплакала, а тут же отняла ладошки от лица, снова затараторила на той же слезной высокой ноте: — Это я у тебя все по струночке ходила, слова тебе против сказать боялась… Еще бы! Мама — такой авторитет! Что мама сказала, то и правильно. А чтоб уж посвоевольничать по-детски — этого ни-ни. А так иногда хотелось посвоевольничать, хоть чуточку… Но я не могла, не смела! Как же я могла?… Я не должна была маме и без того трудную жизнь портить!..

— Не понимаю, Насть… Ты что такое говоришь? Не понимаю… — растерялась вдруг Ира и даже рукой закрылась инстинктивно, будто плеснули на нее резко холодной водой.

— Да, мам… Да, это так! Ты одна меня растила, и я все время будто виноватой была, что у тебя личная жизнь из-за меня не сложилась. Ты мне прямо об этом не говорила, конечно, но это сквозило в твоих жестах, в словах, в поведении… Я слово лишнее боялась тебе сказать. Боялась обидеть. Боялась, что путаюсь под ногами. А Лиза… Лиза, она нормальный ребенок. Она ничего не боится. Катька ее любила, просто любила.

— Насть, ты чего?… Ты чего несешь? — испуганным шепотом выдохнула Ира, покосившись с досадой в сторону Олега. — А я тебя что, выходит, не любила, что ли?

— Не знаю, мам. Может, и любила. Только любовь твоя была скорее на исполнение долга похожа. Ты же порядочная женщина, ты не могла позволить себе плохо исполнить материнский долг. Поэтому я и росла вся правильная — не капризная, не своевольная, не балованная. Во всем тебя слушалась. Образцово-показательный ребенок. Но я больше так не хочу, мам. Вернее, не могу. Извини.

— Господи, Настя… Ты хоть понимаешь, в чем ты сейчас меня обвинила? Меня, свою мать.

Ира возложила обе ладони на грудь, трагически распахнула большие глаза. Олег даже испугался — сейчас заплачет. Но, судя по всему, Ира плакать совсем не собиралась. Не походила она на женщину, решающую свои проблемы слезами. Скорее всего, у нее другие методы воздействия на свою дочь имелись. Что ж, пусть воздействует. В конце концов, надо же что-то делать с возникшей проблемой.

— Я сейчас уйду отсюда, Настя, а ты подумай о том, что ты мне сказала. Подумай о том, какую боль мне причинила. Невыносимую…

— Мам, прости!

Отчаянного Настиного возгласа Ира уже, по всей видимости, не услышала. Резко развернувшись, выскочила из комнаты в прихожую, будто бегством спасалась. Хотя, наверное, так оно и было на самом деле. Олег тихо усмехнулся про себя — что ж, тоже вариант. Его мама так же вот, бывало, сбегала, чтоб усилить эффект виноватости. А он оставался, страдал раскаянием. Потом чуть в ноги не падал. Вот и Настя рванула было за матерью в прихожую, но он ее остановил, усадил обратно в кресло чуть не силой. Жалко ее стало. Не захотелось кидать девчонку в варево материнских манипуляций, может, и неосознанных. А с другой стороны — проблема-то, черт возьми, не решилась!

— Сиди, Настя. Я сам ее провожу, — ласково шепнул Олег ей на ухо.

Настя кивнула с благодарностью. Господи, как же он ее понимал…

В прихожей Ира с остервенением водила расческой по волосам, глядя пустыми глазами в зеркало. Губы ее были строго поджаты, глаза злы и сухи. «Нет, такая не заплачет, — с неприязнью подумал Олег, вежливо ей улыбаясь. — Такая неистовой обидой добьет. Ишь, как зыркает недовольно, что Настя в комнате осталась, за ней не бросилась…»

— Надеюсь, Олег, вы не станете потакать Насте в ее… В ее… Даже не знаю, как определить эти ее истерические поползновения.

— Вы имеете в виду желание удочерить Лизу?

— Ну да. Конечно. А вы о чем подумали?

Резко развернувшись от зеркала, она глянула на него исподлобья, потом обулась, перебросила через плечо сумочку. Так и не дав Олегу ответить, повернула рычажок замка, рывком распахнула дверь, потом так же рывком ее за собой и захлопнула. Получилось нервно, конечно. Как говорится, ушла, громко хлопнув дверью. Сбежала. Что ж, по правилам такого событийного ряда у Настюши теперь истерика обязательно должна приключиться.

Она и приключилась. Кто ж сомневался. Вернувшись в комнату, Олег с этой истерикой столкнулся нос к носу. Настя сидела, размазывая слезы по красному от напряжения лицу, икала на трудном вдохе:

— Ма… Ма… Мамочка… Прости… Я не хотела… О господи, что же… Будет теперь…

Олег вздохнул устало, присел на мягкий подлокотник кресла, притянул Настину голову к груди:

— Успокойся, Настюш. Ничего не будет. Успокойся.