Воодушевившись, Олег даже бегом припустил, увидев выруливший из-за угла автобус. Как мальчишка. Давно уже так не бегал. Вернее, никогда ни за кем так не бегал. А тут — хорошо! Ветер свистит в ушах, в сердце песня поет, дурная голова сама ноги передвигает, заодно и душе покою не дает. Живет, живет душа-то! Господи, да он весь город на уши поставит, а Настю свою вредную найдет! Любимую, маленькую, беременную, чужого ребенка сердечно пригревшую…

Около двери квартиры Екатерины Васильевны Олег даже не удосужился отдышаться — все давил кнопку звонка, не отрывая пальца, пока не вспыхнул искоркой с той стороны глазок. На всякий случай улыбнулся вежливо — вдруг Настина бабка его не узнает? И переступил от нетерпения ногами, ну же…

Дверь открылась медленно, будто нехотя. Настя стояла в проеме, смотрела на него исподлобья. Молчала. У Олега сердце зашлось — все слова куда-то пропали разом. Лишь глаза делали свое дело, жадно впитывая в себя бледное скуластое личико, гладко зачесанные волосы, собранные в хвост, поджатые обидой пухлые губы.

Настя развернулась резко, пошла на кухню. Ступив в прихожую и закрыв за собой дверь, Олег поплелся за ней, встал в кухонном проеме, подмигнул сидящей в кресле перед телевизором Лизавете. Глупо подмигнул, неестественно. От растерянности.

— Девочки, простите меня, поганца. Я никогда больше так не буду. Простите, — проговорил убито, будто проблеял, наклонив повинную голову.

— Садись, чего ты в дверях стоишь… — подопнула ему коленкой стул Настя.

— А ты, что ли, маленький — так смешно прощения просишь? — хихикнула из своего угла Лизка. — Или Настю боишься?

— Боюсь, Лизавета. Очень боюсь. Я тебе честно скажу: и тебя боюсь тоже.

— Меня? — округлила глаза девчонка. — Правда, что ли?

— Совершеннейшая правда. Абсолютная. Вернее, я раньше так думал, что это правда. А теперь я так больше не думаю. Я просто Настю люблю. Понимаешь?

— И я ее люблю! И я! А я больше тебя ее люблю!

— Тогда знаешь что? Тогда давай любить вместе!

— Как это?

— Да очень просто. Вместе жить, вместе любить. Знаешь, как это здорово — вместе любить одного человека?

— Хм… Ты что, и правда хочешь с нами жить? Навсегда?

— Конечно, навсегда. А как еще по-другому?

— А бабушка Даша говорит, что ты этот, как его… Малоимущий! Или нет, не так… Я слово забыла. В общем, она ругалась, что ты ей унитаз не смог починить.

— Наверное, она говорила, что я малохольный, да?

— Ага. Точно. Так ты ей унитаз починишь?

— Да запросто!

— А ты же не умеешь!

— Ну да, не умею… Ну и что? Я научусь, Лизавета. Я обязательно научусь. Я раньше много чего не умел, а теперь точно знаю, что научусь.

— Ну тогда ладно, тогда оставайся. А то мы с Настей одни не справимся. У нас же скоро ребеночек будет.

— Лиза! Помолчи, Лиза. Что ты говоришь? Иди лучше поиграй в комнате. — Настя испуганно метнулась от окна, остановившись у которого все это время с сердитым интересом наблюдала за происходящим.

— А хочешь, я вообще тогда спать пойду? — повернула к ней личико девчонка и улыбнулась лукаво. — Хочешь?

— Хочу. И впрямь ступай-ка спать, болтушка. Разговорилась тут… Зубы не забудь на ночь почистить.

— Не забуду, не забуду! — Резво соскочив с кресла, Лиза попрыгала мячиком с кухни. — Спокойной ночи! Ты прости его, Насть, ладно? — обернулась она уже от двери. — Он же сказал, что больше не будет.

— Да, Насть. Прости. Не отказывай ребенку, — поднял Олег на Настю веселые, ожидающие глаза. — Прости дурака. Все равно я отсюда уже никуда не уйду. Так что прости и… дай чего-нибудь поесть, ради бога, а то я умру сейчас не от любви, так от голода…

— У нас только овсянка есть. От Лизиного ужина осталась.

— Давай овсянку. С удовольствием поем овсянку! Я страсть как люблю овсянку!

— Что с тобой? У тебя вкусы изменились? Ты раньше про такую еду даже говорить не мог, — усмехнулась Настя, подходя к плите. Положив на тарелку целый половник овсяной размазни, она со стуком поставила ее перед Олегом. Усевшись напротив, подвинула поближе масленку и хлебницу.

Олег с жадностью принялся есть, с наслаждением утоляя голод. Забытый вкус детства. А ничего, кстати. Есть можно. Когда на душе покойно и радостно, то и овсянка, между прочим, еда.

Отправив в рот последнюю ложку, Олег поднял глаза, ткнулся взглядом в Настино задумчивое лицо. Бледное, скуластое, чистое. Никакая она не нимфетка и вовсе уж не Лолита. С чего это он раньше так о ней думал? И близко она той Лолите не родня. Обыкновенная молодая женщина со сложным характером, с неизжитыми комплексами из недолюбленного детства. Закрытая книга. Он еще и первой страницы этой книги не прочитал. И обложки не раскрыл даже. Может, и за всю оставшуюся жизнь не прочитает. Как знать? Теплая волна вдруг захлестнула, ударила по глазам, и Олег замотал головой из стороны в сторону, потом взял в руки Настины ладони, прижал к лицу, пробормотал едва слышно:

— Что же это, Настюха, господи… Я же чуть не умер без тебя. Прости меня, ладно?

* * *

— Мам… Ты чего в темноте сидишь? Электричество экономишь, что ли?

Марина сильно вздрогнула от Машкиного сонного с хрипотцой голоса, резко обернулась от окна:

— Господи, напугала… Ты дома разве? Ничего себе… А я звонила на мобильник, ты трубку не брала.

— Ну да, правильно, не брала. Я заснула, мам. Я ж не лунатик, чтобы во сне по телефону разговаривать. Хотела на пять минут прилечь и заснула… А что, правда в доме электричества нет?

Широко зевнув и вздрогнув всем телом, Машка шагнула к выключателю, зажмурилась от яркого света, потерла кулаками глаза, хныкнула с досадой:

— Ну вот, выспалась зачем-то на ночь глядя…

— Маш… У тебя же сегодня английский! Ты что, пропустила?

— Ага, мам. Пропустила.

— Почему?

— Да ну его… Надоел! И вообще я давно уже прилично спикаю, мне для жизни хватит. Ты лучше скажи: почему в темноте сидишь? Случилось что?

— Да, Маш. Случилось. Нам с тобой надо поговорить. Давай сядем.

— Ой, как загадочно. — Машка плюхнулась на диван, на то самое место, с которого десять минут назад поспешно встал ее отец. — У тебя такой вид, будто ты сейчас сообщишь мне страшную семейную тайну. Наш папа получил поместье в наследство? В предместьях Лондона, да? От бабушкиной родни? Которая голубых кровей?

— Нет, Машенька. Наш папа ушел.

— Куда ушел? — оторопело распахнула на нее глаза Машка.

— Совсем ушел. К другой женщине. Это произошло десять минут назад, я ж не знала, что ты дома.

— А то бы что? Позвала бы меня его удерживать?

— Нет. Не позвала бы. Зачем? Пусть идет. Ты только не воспринимай все слишком болезненно, Маш… Я понимаю, какая это для тебя травма, я сама была когда-то на твоем месте. Я тогда, помню, в депрессию долгую впала. Поэтому я тебя прошу: отнесись по возможности спокойно. Как получится. А, Маш?

— Да ладно… Чего ты меня уламываешь как маленькую? Неприятно, конечно, но не смертельно же. А что за тетка, которая его увела? Ты ее знаешь?

— Да. Знаю. Это не тетка, это молодая девчонка. Довольно симпатичная. И беременная.

— От отца?!

— Ну да…

— Ух ты-ы-ы-ы… Вот это папочка, вот это выдал номерок. Значит, у меня скоро братец появится? Или сестричка? Ух ты-ы-ы-ы…

— Машк, ты чего? Ты… и впрямь рада, что ли? — удивленно уставилась на нее Марина. — Или прикалываешься так?

— Да ничего я не прикалываюсь! С чего бы мне такой грех на душу брать? Не каждый же день у людей сестры-братья рождаются! Нет, мне, конечно, папу жалко, и без обид я не обойдусь, и наверняка в подушку поплачу… Ой, да все так делают, мам! Все обижаются, все плачут, а потом ничего, отходят, и встречаются, и дружат… В конце концов, мне же не пять лет, чтобы меня папочка по воскресеньям за ручку в зоопарк водил! Я, пожалуй, даже и гнобить его дочерними страданиями не буду. Раз такое дело.

— Ой, что-то я не верю тебе, дочь… — тяжело вздохнула Марина, покачав головой. — Храбришься, да? Вот я, помню, когда отец от нас уходил…

— Мам… Перестань, а? Ну что ты мне свои детские страдания все время в пример суешь? В ваши времена были одни комплексы, в наши — уже другие! Да сейчас каждый первый ребенок родительский развод рано или поздно переживает! Ну что ты ревешь, мам?

— Я не реву… Мне просто… Я хотела тебе сказать…

— Нет, ревешь! Я же вижу, какое у тебя лицо! Для тебя отцовский уход — горе, да? Коварное предательство? Досадуешь, что не удержала, костьми не легла?

— Не говори так со мной, Машка! Никакое для меня это не горе давно уже. Пусть идет. Я его отпустила. Не в этом дело.

— А в чем?

— Да ни в чем…

— Мам, ты чего? А ну раскалывайся! Я же вижу, что у тебя слезы изнутри уже горой вспухли. Что случилось, мам?

Марина ничего ей не смогла ответить, только рукой махнула. Со страшной силой потянуло к окну, и она встала, оторвавшись от теплого Машкиного бока, и рванула к нему так, будто хотела выброситься на голый асфальт незамедлительно. Покончить жизнь самоубийством. Хотя не получилось бы, наверное, третий этаж все-таки. Да еще и низкий.

Илья сидел на скамейке. В прежней своей, почти роденовской позе мыслителя — слегка согнувшись и уперев локоть в колено. Марина всхлипнула отчаянно и протяжно, заревела в голос, не удержавшись.

— Мамочка, да ты чего? — заполошно кинулась к ней с объятиями Машка. — Что случилось, мамочка? На кого ты там смотришь? На парня этого? Он кто, мам? Почему ты так плачешь?

— Он… Он… Ой, я люблю его, Машка… Я дура, я старая, мне нельзя, но я люблю его…

— Во дела… — моргнула дочь удивленно. — Почему ты дура-то, мам? Это ж здорово, что ты кого-то любишь! А он кто, мам?

— Он… Он никто, Маш. Глупости все это. — Марина с силой вдохнула в себя огромную порцию воздуха, делая попытку успокоиться. — Он младше меня на десять лет…

— Ну и что? Не поняла…

— Да что тут понимать, дочь? Говорю же, он мальчишка совсем!

— Мам, а он тебя тоже любит, да?

— Любит. Видишь, сидит! Он из-за меня в Австралию не уехал…

— Ну? В чем тут трагедия-то, я не врубаюсь никак? Ты его любишь, он тебя любит. Чего еще надо? Дождаться, когда кто-нибудь плюнет-поцелует, что ли? К сердцу прижмет, к черту пошлет? Иди к нему, мам! Он же ждет!

— Маш… Я же объясняю тебе! Ему двадцать семь лет всего! Он скорее тебе в женихи годится!

— Еще чего! На фиг он мне в женихи сдался, мам? Ты вообще-то учти на будущее: я со своими женихами сама разбираться буду. Или ты опять в свои комплексы головой ударилась? Чтоб все у тебя по правилам было? Женщина должна быть младше мужчины, женщина должна быть хорошей хозяйкой, терпеливой невесткой, потом дисциплинированной служащей — это уж обязательно! — плюс еще прекрасной кухаркой, домашней горничной. Что за ерунда, мам?

— Ну, знаешь ли… Не нами эти общечеловеческие правила придуманы.

— А кем они придуманы?

— Маш, чего ты хочешь от меня? Видишь, я и без того кое-как держусь, а ты меня мучаешь.

— Да не мучаю я тебя мамочка. Я хочу, чтоб ты счастлива была. Просто тупо счастлива, понимаешь?

— В смысле — тупо?

— Ну, не тупо… Просто счастлива…

— И что ты мне предлагаешь? Сюда этого парня привести? Семью с ним строить?

— Ой, боже, какие мы пафосные! Нам на любовь наплевать, она нам мешает правильную семью строить! Достойную ячейку общества! — насмешливо проговорила Машка, всплеснув руками.

— Да что ты в этом вообще понимаешь? Мала еще, чтобы рассуждать на эту тему. И дай бог тебе когда-нибудь правильную семью построить. И дай бог удержать. А если все время чувствам поддаваться…

— Во-во! Удержать! Это ты сейчас хорошо сказала, просто классика мещанства: «Удержать!» — в запальчивости проговорила Машка, повернув к матери сердитое лицо.

Марина вдруг поймала себя на мысли, что оно совсем уже и не детское, это лицо. Ровное, гладкое, с приятным румянцем на смуглых щеках, но далеко не девчачье. Лицо молодой женщины — насмешливой умницы, в меру циничной и без ложной скромности рассудительной. От этого открытия Марина немного оробела даже, потеряла нить разговора. Стояла, чуть приоткрыв рот, слушала, что ей говорит в одну секунду повзрослевшая дочь.

— …А ты задумывалась, зачем вообще эту семью держать, мамочка? Если она распадается? Жилы на шее рвать, но держать? Как атланты, которые держат небо на плечах? Так в ваших песенках пелось, да? А чего его держать, это небо, если в нем даже солнца нет?

— Но так все живут, Маш… Все держат…

— А вот я, например, не буду. Никогда не буду. Если из отношений любовь уйдет, я ни минуты в такой семье не останусь.