Я беру Леннарта под руку, прижимаюсь к его теплу и пытаюсь объяснить на ходу:

— Не только об Америке! Хотя они, конечно, самый яркий пример нетерпимости… Но я о людях вообще. И о каждом из нас в частности. Мы не в состоянии оставить в покое тех, кто хочет жить иначе, выбирает свой стиль. Если нам кажется это неправильным, мы загрызть его готовы, лишь бы только не позволить идти вне протоптанной дорожки.

Леннарт пытается оправдать свою сестру, и я понимаю, что вне сегодняшнего вечера они друг в друге души не чают:

— Маргит вовсе не так нетерпима! Она сдает флигель паре гомосексуалистов и дружит с ними. Даже участвовала в их демонстрации. И она вполне самодостаточна, — он выговаривает это с трудом. — Ей как раз дети в этом помогли.

В такие байки мне не верится:

— Каким образом?

Но Леннарт невозмутим:

— До того как родить Ларса, она была топ-менеджером. Боялась, что ее потом не возьмут обратно в компанию. Но пока сидела с ним дома, узнала столько нового — из Интернета, из журналов. Раньше некогда было почитать… И в компании оценили то, как она самостоятельно повысила свой уровень. Поэтому, когда она собралась рожать Олафа, никто уже не беспокоился.

— Если она так самодостаточна и терпима, с чего она так взъелась на меня?

Быстро поджав губы, он виновато улыбается:

— Маргит считает, что из-за childfree во всем мире вырос процент детоубийц. А к этому она не может относиться индифферентно.

— А ты?

— Я тоже, — твердо говорит он. — Когда тот, кто уже имеет ребенка, заражается этой идеей, он решает, что выход один…

— Избавиться от того, кто ограничивает твою свободу.

Я снова слышу этот голос… Она просила всего лишь не отдавать ее сегодня матери. Она знала, что озверелость той убьет ее… Почему я отказалась поверить? Что у меня места не хватило бы приютить на ночь маленькую девочку?!

— Ты что? — пугается Леннарт и ладонью торопливо вытирает мне слезы. — Я тебя обидел? Или ты из-за Маргит?

— Не из-за Маргит. И не из-за тебя. Ты… Тебе не нужно этого знать…

Остановившись, Леннарт поворачивает меня к себе лицом. Взгляд у него как у архангела — суровый и требовательный.

— Ты плачешь потому, что сделала аборт?

— Я тебя умоляю! — стряхиваю его руки. — Миллионы женщин делают аборт каждый день, и ни одна из-за этого не плачет два года спустя.

— Почему? — вдруг спрашивает он. — Вам совсем не жалко этих детей?

— Это не дети, — говорю я жестко. — Это эмбрионы.

— Но они ведь живые! У них есть и пальцы и ушки… Им страшно. Им больно! Они беспомощны…

— Прекрати!

Оттолкнув его, я бегу вперед, даже не задумываясь, в ту ли сторону направляюсь. Сейчас мне просто необходимо скрыться от звучащих позади голосов, от угрызений совести, которые стали настигать все чаще вопреки народной мудрости, обещавшей, что время все лечит. Куда угодно — заблудиться в незнакомом городе, сорваться в море, впасть в амнезию… Говорят, что частичная случается с женщинами, оставляющими своих детей в роддомах: спустя какое-то время они забывают об их существовании, потому что сознательно вытесняют из памяти этот момент своей жизни. Но со мной этот номер что-то не проходит…

Так хотелось бы сорваться на Леннарте, наорать, упрекая в мужском эгоизме, бросить ему в лицо, что ни одна женщина не сделала бы аборт, если б чувствовала уверенность в том, от кого этот ребенок зачат. Если б ее мужчина не допустил ни минуты сомнения, не выказал бы страха и отторжения ее, тоже пока не готовой биться за то, чтобы взорвать родами свою жизнь…

Когда я обнаруживаю, что Леннарт больше не пытается догнать меня, то понимаю, что потерялась в переулках Старого города. Чего и хотела… Но на миг мне становится страшно оттого, что сейчас ночь, а я нахожусь среди затаившихся викингов, языка которых не знаю. Угомонилась ли их природная свирепость за эти века? Погибнуть прямо сейчас что-то не хочется… Я еще не выкурила свою последнюю сигарету… Не написала свой последний роман.

Мне чудится со страху, или я слышу говор волн? Впрочем, чему удивляться, если находишься в городе, расположенном на четырнадцати островах? Море здесь повсюду, даже если это лишь предтеча — канал. Я иду на звук его дыхания, и слух не обманывает меня. Мне уже видится нечто подобное тому, что Клод Моне увидел в Бель-Иле: яростные волны, острые обломки скал, в которых движения не меньше, чем в самом море. Все темное, сумрачное, сильное… Кричать хочется, когда видишь такое. Кричать, чтобы доказать, что в тебе жизни не меньше…

Но то ли от близости воды, то ли по другой причине, у меня опять наворачиваются слезы, но рядом нет Леннарта, готового отереть их ладонью. Именно в этот момент я понимаю, что больше не увижу его. Он утратил интерес ко мне. Он перестал видеть во мне женщину.

— Я — писатель! — говорю я не знающей покоя стихии. — Я не просто женщина. И он знал это с самого начала. Зачем он вообще приближался ко мне, если ему нужна домохозяйка?

Голос звучит так жалобно, что впору смеяться, а не плакать. Но мои губы кривятся сами собой, и дергается подбородок. И я вдруг чувствую себя маленькой девочкой, потерявшейся в мире, который кажется чужим и мрачным, пугающим косыми тенями, короткими шорохами. Это меня никто не хочет впустить в свою жизнь и просто полюбить меня, такую, какой родилась — не слишком красивую, не самую умную, не очень-то добрую… И от этого так тоскливо и холодно, что я обхватываю плечи, которые никто не хочет согреть, положив руку. И моя тщательно оберегаемая свобода впервые от ощущения огромности моря, от осознания бесконечности ночи оборачивается ненужностью.

— Я никогда и не нуждалась в том, чтобы кому-нибудь быть нужной, — шепчу едва различимым волнам, которые только и ждут того, чтобы поглотить все мои страдания вместе со мной. — Это я всегда была самодостаточна, а не Маргит. Что такое Маргит? Узколобая мамаша, зацикленная на своих детях… Она еще пытается доказать, будто чего-то стоит! Смешно! Статейки скачала с Интернета… Это — дело жизни? Господи, разве ты ради этого даришь людям души?!

Я уже кричу это, обращаясь то к небу, то к морю. Как мне смириться с этим очередным предательством человека, который показался одной со мной крови? А потом подсунул мне в качестве образца для подражания примитив, плоскую картонную фигурку с раздавшимися после двух родов бедрами и пустой душой! Натали, презирающую Пушкина за некрасивость, за отсутствие лоска, блеска… Темен. Непонятен.

Слева доносится звук шагов, от которого я шарахаюсь, бросаюсь бежать. Мне так хочется сейчас в Москву, на знакомые улицы, из лабиринта которых всегда найду выход. Хочется запереться в своей обжитой квартире, где ничто не пугает, кроме… С ужасом думаю, что маленькая тень может шевельнуться в уголке дивана, когда войду в комнату. И снова раздастся топот детских ног, уводящий за грань безумия…

Но сейчас я слышу только свой собственный топот. Дыхание срывается, а сердце бьется в горле — давно не бегала. Или это уже беременность сроком в один день сказывается?

«Смешно», — думаю на бегу и ловлю себя на том, что слишком часто сегодня повторяю это слово. Наверное, это и останется мне на память о Швеции: смех сквозь слезы, балансирование на изломе жизни… В городе, где суша и море слились в одно.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

* * *

Июньская радость трепетная, желто-зеленая с голубым, полная нежности, как взгляд на юную купальщицу Андерса Леонарда. Легкость и чистота, воздушность… Шелест свежей недвижной листвы, мягкость кожи девушки, ее тепло, которое чувствуешь даже взглядом. Этого шведского художника я открыла для себя уже после возвращения из Стокгольма, когда Лера, озабоченная будущим поселившегося во мне малыша, погнала меня в любимый Пушкинский полюбоваться портретами. Кто-то внушил ей, что беременным полезно смотреть на красивых людей… Хотя лиц, от которых трудно отвести взгляд, здесь немного, не с гогеновских же таитянок, в самом деле, считывать красоту!

Но сейчас перед моими глазами не полотно. Живой лес, в который попадаешь, только выйдя из Лериного дома, колышется сдержанным разноцветьем, зовет всплесками утреннего восторга птиц, которые умеют радоваться солнцу изо дня в день, каждый раз воспринимая его как чудо. Моня поселили в лесную сказку не то чтобы насильно, но возражений сестра и слышать не хотела. И я понимала, что она боится оставлять меня со своим будущим ребенком наедине, в замкнутом пространстве московской квартиры, по которой еще бродят призраки, а за окном несется целый поток машин, извергающих клубы газов. Лере позарез нужно было контролировать, что я ем, и пью ли витамины и фолиевую кислоту, высыпаюсь ли, не слишком ли много работаю.

Отлучить от последнего совсем ей не удалось, даже поселив меня в своем доме. Новый роман рвался из меня так неудержимо, что я могла бы не расставаться со своим ноутбуком вовсе, если б Лера не умоляла меня на грани слез:

— Ну, пожалуйста! Тебе необходимо гулять! И сидеть нельзя так много — плацента прирастет.

— Бред! Что она — там и останется?

— Ее потом придется удалять, тебе это надо?

Не надо. Мне вообще не терпится покончить с этой историей поскорее и вернуться к своей жизни, в которой никто не толкает меня изнутри, не мешает дышать, не мучает изжогой, Лера умиляется:

— Лохматенькая будет!

Уже знает, что будет девочка, чего и стоило ожидать, с нашей-то наследственной склонностью первыми производить «нянек», обреченных на украденное детство. Утешает лишь то, что этому ребенку никто не причинит такого зла: у Леры с Егором детей и быть не может, а я на повторный эксперимент не решусь. Все ощущения запротоколированы, на несколько книг впечатлений хватит…

Эту — об одинокой… нет, свободной женщине, которую северным ветром занесло в Швецию, — начать удалось не сразу. Лера чуть ли не прятала ноутбук, причитая, что в первые месяцы беременности его излучение может навредить плоду. Потом — пожалуйста, хотя тоже в меру, но нужно выждать месяца четыре. Сторговались на трех с половиной, иначе я с ума сошла бы. Сестра позволила мне только синопсис сочинить и отправить в издательство, чтобы договор заключить. Если все получится, они должны появиться на свет одновременно — ребенок и книга. Девочка, которая мне не нужна, и роман, что всю душу мою вобрал…

Теперь уже не только написан, но после двух корректур проверен, обложка придумана, остались типографские дела, и я, и издательство свое уже сделали. Леннарт стал фактом литературы, среди живых его для меня больше нет. Описан до малейшей черточки, до тоненького солнечного волоска… Окутан придуманной болью, в которую самой верится, когда перечитываю, хотя помню, что не было ничего подобного. Ну, может, мгновенье обиды, отчаянья… Но Москва неудержимым ледоколом разнесла едва наметившийся холод, и меня саму вернула себе, извлекла наружу, как археологи того бедного мамонтенка, которого выколупывали из айсберга. Только в отличие от него я осталась жива.

Лера нагоняет меня на лесной тропе. У нее сегодня выходной, хотя она и в будние дни не особенно много времени посвящает своему мебельному салону. То ли меня боится оставлять без присмотра, то ли ее вообще не очень тянет туда. Мы с ней из разного теста, даром что сестры. Она — не трудоголик. Она — солнечный луч, прозрачный и теплый, но не способный принадлежать только чему-то одному.

— Как хорошо!

Сестра всегда начинает разговор этим восторгом… Сама замечает или нет?

— У каждой птицы свой голос, — замечаю я. — Они все разных пород, или, скажем, два внешне одинаковых соловья могут петь по-разному?

Она беспечно трясет головой:

— Понятия не имею! Мы вообще так мало знаем о мире…

— Еще меньше о самих себе. Вот ты уверена, что в тебе проснутся материнские чувства к ребенку, которого даже не ты родила?

Остановившись, Лера прижимает ладони к моему животу, поглаживает его, ловит задергавшуюся пяточку, которая мне кажется неестественно острой. Мне это все не слишком приятно, и больно, когда девчонка бьет по ребрам, но я терплю ради того, чтобы полюбоваться тем, как светится лицо моей сестры, когда она общается с тем, кто поселился внутри меня. В ее улыбке столько нежности, что глупо повторять свой вопрос, на который словами она не ответила. Не сочла нужным.

И мне уже не хочется говорить ей о том, что любить еще не родившегося ребенка — дело нехитрое! Вот когда в десятый раз придется подняться ночью и, не открывая глаз, на ощупь попытаться снять подгузник, исходящий острым, тошнотворным запахом, как удержать в себе злость: «Да уснешь ты когда-нибудь или нет?!»?

А потом, отупев от недосыпания, надеть тот же грязный подгузник снова и сходить с ума от крика ребенка, все еще чем-то недовольного… И петь бесконечные колыбельные, которые так въедаются в мозг, что начинаешь мурлыкать их даже без необходимости… И часами таскать ребенка на руках, потому что в кроватке он орет так истошно, что ужас охватывает… В этом адском кошмаре какая любовь не перегорит?!