Только мне кажется, гордиться-то нечем. Не любим себя, не ценим. Хотя журналам глянцевым верим, что мы самые красивые в мире, самые желанные для гигантского мужского интернационала. И покладистые, и неглупые… И действительно любим тех, кого всерьез считаем своей половинкой, охотно признавая свою неполноценность как отдельной личности…

Ко мне все это, правда, не относится. Но я-то с каждой минутой все охотнее верю в то, что родилась женщиной по ошибке. Роды быстро пробуждают желание отречься от своего пола…

— Когда мне поставят укол? — спрашиваю у акушерки, когда мой кишечник наконец готов к родам не меньше, чем матка.

Нина Ивановна уже знакомо машет рукой:

— Ой, милая! Ты сначала раскройся как следует, потом уж укол проси. А то двое суток рожать будешь, если сразу поставить.

У меня начинают дрожать губы:

— И сколько мне терпеть?

— Да часа три-четыре, не больше. Хотя… Первые роды… Посмотрим.

Лера на всякий случай подхватывает меня, хотя падать я не собираюсь. «Четыре часа, — я останавливаюсь на этой цифре, — неужели я не способна продержаться четыре часа?» Следуя советам акушерки, я хожу вдоль коридора туда-сюда, чтобы ребенок тоже двигался. Леру я загоняю на диван возле журнального столика, на котором с привлекательной небрежностью разбросаны журналы с пухлыми младенцами на обложках. Не знаю, удается ли ей понять хоть строчку, потому что всякий раз, когда оборачиваюсь, я встречаю ее встревоженный взгляд. Лера тут же опускает голову, как будто мы ведем какую-то странную игру.

«А волосы у нее такого же оттенка, как у Леннарта, — вдруг замечаю я. — Золотятся на солнце… Эта лохматая девчонка, что так рвется наружу, будет похожа на солнечного зайчика. И все будут отмечать, что личико у нее папино, а волосики мамины… А мы с Леннартом останемся ни при чем».

Я гоню эти мысли, слабину в себе пытаюсь вытеснить злостью: «Она причиняет мне боль. Как можно любить человека, из-за которого столько выстрадал? Как это удается другим женщинам? Или они притворяются? Я ненавидела бы ее всю оставшуюся жизнь, как наша мать нас… Может, Антона ей удалось родить безболезненно?»

— А теперь пора полежать, — ловит меня доктор, глаза которой улыбаются так, будто она и впрямь рада видеть очередную роженицу. — Подкопите силы, они вам понадобятся.

Меня укладывают в предродовой палате, в центре которой угрожающе возвышается гинекологическое кресло, куда меня, к счастью, не загоняют. Врач осматривает меня прямо в кровати и сообщает неутешительное: раскрытие еще слишком мало, нужно ждать. Лера перебирается ко мне поближе, но я прошу ее открыть окно, и она бросается выполнять поручение.

— Смотри-ка! — вдруг вскрикивает она. — Влас еще здесь. Бродит под окнами, как настоящий папочка.

— Какой идиот!

Это вырывается из меня вместе со стоном от очередной схватки. Мне кажется, что всю меня сейчас разорвет на куски. И Лера получит свой вожделенный плод. Но я тут же вспоминаю, что давала себе слово не орать, и только задерживаю дыхание, чтоб было легче.

— Во время схваток нужно глубже дышать не потому, что так легче, — в палате снова появляется врач. — Ребенку особенно нужен кислород, когда он начинает продвигаться.

— Да плевать мне на него! Мне так легче, — говорю я сквозь зубы, но вспоминаю, что сестра все слышит и умолкаю.

Доктор, улыбаясь, говорит Лере:

— В этот период они почти не контролируют себя. Уже завтра надышаться не сможет на своего маленького…

И я понимаю, что это не та врач, с которой Лера улаживала дело о передаче ей новорожденного.

— А та где? — спрашиваю я, когда доктор выходит.

— Она работает в послеродовом отделении, — поясняет сестра. — Я же не из родильного зала заберу Настеньку.

— Господи! — вырывается у меня. — Ты уже зовешь ее по имени!

Она виновато улыбается и пожимает плечами:

— Всего несколько часов до встречи…

В палату опять врывается акушерка:

— Вставай, вставай! Чего все лежишь?

И я покорно поднимаюсь и бреду по ненавистному коридору с деревянными панелями, потом снова ложусь и вновь хожу… Так длится бесконечно долго, мне уже кажется, что половина моей жизни прошла в этом тоннеле, ведущем к окну, за которым Влас. Сестра говорит мне в спину:

— А он тебя любит. Без дураков. Этим, знаешь, не бросаются…

— Я не переписываю заново законченные вещи, — отзываюсь я, не оборачиваясь.

Она ничего больше не добавляет, зная, как меня раздражают любые попытки сводничества. Когда тебе почти сорок, и ты живешь одна в хорошей квартире и не слишком дурна собой, время от времени неизбежно возникают те, кто считает себя лицом, крайне заинтересованным в твоей судьбе: «Ну, ты хотя бы роди, если мужика не можешь найти!» И твое «не хочу!» с каждым годом звучит все менее убедительно…

В коридоре то и дело сталкиваюсь с другой роженицей, как нас тут называют. Когда ей надоедает смотреть на свое отражение в моем перекошенном лице, она замирает у окна, ухватившись за пластиковый подоконник обеими руками. И в одну из ходок до меня доносится, как она нежно говорит вслух:

— Уже чуть-чуть осталось, потерпи, маленький! Я так жду тебя, так люблю тебя… Скоро ты молочка моего попьешь…

«А если у нее не будет молока?» — это почему-то ужасает, хотя мне, кажется, что за дело? Но я знаю, что судьба корчит гримасы именно тем, кто меньше всего этого заслуживает. Могу поклясться в том, что мне придется побороться с притоком молока!

Я тихонько отхожу от нее и больше не приближаюсь, чувствуя себя неловко, будто подсмотрела в чужую спальню, где женщина так ощутимо погружалась в счастье… Ей дано это простое и светлое, это огромное… Можно было бы позавидовать мученице, если бы мой выбор не был сознательным. Но я ведь больше сознанием, чем нутром, отторгаю свое материнское начало. Не нужно мне это. Мешать будет.

…Когда врач наконец признает, что пора поставить обезболивающее, я уже кажусь себе выжатым мочалом.

— Да всего два с половиной часа прошло, — удивляется она. — Ваш ребенок движется, просто как метеор!

«Девчонка стремится поскорее покинуть тело, которое отторгает ее», — я не произношу этого вслух, но, кажется, мы с Лерой думаем об одном. Меня ведут в операционную, голой усаживают на стол и суют бумажку с пугающим перечнем возможных осложнений после эпидуральной анестезии:

— Подпишите.

— А это все действительно может со мной случиться?

Больше всего пугает намек на паралич…

— Да ничего не случится, — небрежно успокаивает анестезиолог. — Не в первой колем!

И я покорно подписываю, предпочтя немедленное избавление от боли гипотетическим ужасам.

Когда обезболивающее начинает действовать, я понимаю, что такое настоящее счастье. Меня затягивает полудрема, в которой почти по-библейски нет ни боли, ни слез. Только теплые волны пробегают по животу, напоминая о той отдельной от меня жизни, что там идет. У нее свои цели, и вполне определенные, свои желания… Я уже перестаю понимать, как мы вообще пересеклись и слились с этим существом, похожим на меня только упрямством. Как знаменитые лебедь и рак, мы обречены тянуть каждый в свою сторону… И я знаю, что перетяну, если понадобится.

В тот момент, когда из меня достают скрюченную девочку, которая, едва появившись, уже трясется от ненависти к этому миру, я только удивляюсь, что все уже закончилось. И понимаю, что все виденные мной фильмы на эту тему лгали: мне не пришлось ни особенно тужиться, ни орать от напряжения. Ну, напряглась несколько раз… Лере даже не нужно было подбадривать меня.

На ее лице — восторг и ужас. Как ни плохо я соображаю в этот момент, но все же успеваю подумать о том, что, наверное, так выглядит любой человек, чья мечта наконец осуществилась. Все сбылось. Больше не о чем мечтать. Вот оно — то, чего ты так хотела.

Ее замешательство позволяет случиться непредвиденному: акушерка кладет ребенка мне на грудь, Конечно, ей и в голову не могло прийти, что я не хочу знать этого младенца, и все же она могла хотя бы поинтересоваться моим желанием… У меня перехватывает дыхание, когда я вижу совсем рядом мокрые темные волосики на вытянутой голове, такой маленькой и все же оказавшейся огромной для моего тела. Беспомощно ищущий язычок… Крошечный носик, чуть сплюснутый после родов, и остренький, как у меня. Она ничуть не похожа ни на Леннарта, ни на Егора, эта девочка… У нее мое лицо.

Я чувствую ладонями ее скользкую кожицу, такую нежную, и не понимаю, почему глажу это тельце… Дергающаяся, суетливая ножка замирает в моей ладони… Но тут Лера выхватывает у меня ребенка и кричит так, что медики шарахаются:

— Нет! Она моя, тебе ясно?! Моя!

И я понимаю, что мы больше не сестры…

* * *

Ребенка мне не приносят. И никто не приходит, кроме Власа, к которому я не выхожу. В мою отдельную палату заглядывают только с утра на обходе… Врач послеродового отделения, которой известна наша ситуация, понимает, что мое состояние не имеет ничего общего с обычной депрессией рожениц. Просто тоска, которую ничем не вылечишь, ничем не объяснишь. Мне ведь не девочка эта нужна, которую я избегаю называть по имени… Мне необходима моя прежняя духовная независимость. Ото всех в этом мире. И от нее в первую очередь.

То животное, что шевельнулось во мне в тот момент, когда я дотронулась до маленького, копошащегося на моей груди тельца, давно утихло, наверное, сразу, как только Лера вырвала ее у меня. Можно сказать, спасла меня от сумасшествия, в котором я раскаялась бы уже через пару дней, проведя с ребенком бессонную ночь, — если бы не эта бессознательная тоска, которую я не могу унять. Как будто что-то великое и святое коснулось моей жизни и прошло мимо… Иисус задел краем одежды.

Уговариваю себя, что все встанет на свои места, как только я вернусь домой, что это больничная клаустрофобия не дает мне дышать… Надо сесть за новую книгу, придумать историю, от которой у самой захватит дух, сдавит сердце… И в этом состоянии, способном излечить от любого душевного недуга, прожить месяца два-три. За это время из памяти должны стереться очертания этой комнаты, где я была заперта, как опасное животное, которое нельзя подпускать к обычным людям, чтобы у них не потекла слюна, не остекленели глаза…

Младенцы плачут по ночам где-то за стеной или через палату… Я даже не выхожу в коридор, чтобы не встречаться с изможденными юными женщинами, которые волокут целые мешки с «передачами», пачки подгузников. Увидела как-то через неплотно прикрытую врачом дверь и потеряла желание высовываться наружу.

А младенцы плачут и плачут ночью, рвут душу своим безутешным горем, не дают спать. Наверное, медсестры, ангелочки в белых халатах, приклеивают пластырем к их ищущим ротикам пустышки, как та, единственная уличенная, о которой через Интернет раструбили на весь мир. Но сколько их не пойманных, продолжающих затыкать рты… Нас приучают к этому с рождения, и постепенно сживаешься с кляпом, молчишь, даже когда рот свободен и язык вроде не отмер, но уже почему-то не смеешь сказать о каком бы то ни было желании вслух.

О чем мне так страшно сказать хотя бы себе самой? Что мне слышится в этом хоре новорожденных, еще не потерявших права на крик? Голос едва родившейся девочки сливается с мольбой той, что была постарше, и уже научилась пользоваться словами, которые ценю на вес золота, но и они не убедили меня поверить в то, что я нужна ей. Я не хотела быть кому-нибудь нужной. Необходимой. Я не хочу этого и сейчас. И шепчу в подушку, что я — одинокий волк, который по ошибке носит другой пол… Потому что волчица — это другое. Волчица вечно кого-то выкармливает…

Мне выкармливать некого, поэтому я почти не пью сейчас даже воды, не говоря уж о чае. Грудь перетянута так, что дышать трудно… Все силы брошены на борьбу с лактацией! Еда — это тоже непозволительная роскошь. Я выйду из этой палаты поджарой и, покачиваясь, как после болезни, окунусь в неведомый мир, такой странный, такой чужой…

А мою девочку увезут за город, в чудесный светлый дом, окруженный лесом и гномиками, и солнечная улыбчивая женщина, что когда-то звалась моей сестрой, начнет поглаживать ее сморщенное тельце нежными руками, смоченными кремовым лосьоном для младенцев. Так и должно быть. Таким и задумывался синопсис нашей жизни. Только вот роман опять вышел из-под контроля автора…

Та врач, что наблюдает меня и за мной (знает, кто у нее лежит!), отказывается выписать меня хоть на день раньше положенного.

— И так всего пять дней! Вы же и здесь можете писать.

В том-то и дело, что не могу. Ноутбук со мной, но вот мысли потерялись где-то по дороге. Я пытаюсь записать свои впечатления от родов, физиологические подробности, потом понимаю, что они у всех одинаковы, знакомы моим читателям и не интересны. А писать о том, как шевельнулась у меня на груди крошечная девочка, которую я выносила в себе, пока не могу. Может быть, не смогу никогда…