— Можно таскать ребенка в музыкальную, время терять, его мучить, а из него все равно ничего не выйдет… Что тогда? Локти кусать в старости?

— Кусать их можно и оттого, что некому будет спросить тебя, как ты спала этой ночью, как себя чувствуешь. Всем плевать будет, потому что это чужие люди…

— Чужими иногда становятся и свои дети, — думая о нас с матерью, замечаю я.

Лида Кулакова уже читает отрывок из книги, в котором я попыталась передать постоянное присутствие моря, его взволнованное дыхание, которое можно расслышать, находясь на любой улице ночного Стокгольма. Моя соседка умолкает, вслушиваясь в те мои слова, которые представляют больший интерес. А мне вспоминается, что у нее тоже нет детей, говорили: сознательно рожать не стала, чтобы не испортить фигуру, не прервать карьеру. Теперь уже под пятьдесят, все поздно, а переходить на роли комических старух все равно придется. Стоила ли игра свеч? Моя собственная игра — чего стоит?

И будто ответом Господа на мой вопрос отворяется дверь в зал, и, стараясь ступать бесшумно, входит Лера со спящей Настенькой на руках. Она сразу же садится на свободное место, но мы успеваем встретиться глазами. У меня так подпрыгивает сердце, как бывало, когда мы с тобой встречались случайно, неожиданно для обоих. Где-нибудь в ЦДЛ или на открытии выставки, куда оба не собирались идти, а потом вдруг захотелось, потянуло… И я понимаю, что теперь единственный человек на земле, который мне дорог почти так же, как был дорог ты — это моя сестра.

«Она пришла!» — эта радость нахлынула и затопила. Наверное, услышала о презентации по радио, ведь я не приглашала ее. Она пришла с дочкой — все равно, что раскурила трубку мира. Такой жест доверия отвергать нельзя, да мне и самой до жути хочется броситься к ней на глазах у всего зала, обнять так крепко, как только позволит ребенок… Ее ребенок, которого мне никогда не прижать к груди, не разглядеть в похожих на мои глазах саму нежность или хотя бы ее отражение. Даже если сейчас подойду, не коснусь своей девочки, не считаю с ее ладошки одним прикосновением то будущее, в котором я могла бы отвести ее в музыкальную школу, подгоняемая честолюбивыми мечтами, свойственными всем матерям мира, о том, что именно этот ребенок превзойдет талантом все человечество…

Мне так хочется подбежать к этим двоим, что начинается ломота в суставах. Но я не могу срывать ход действия, в котором участвуют другие люди. Ведь для той же Лиды Кулаковой это маленький моно-спектакль, который смотрят главреж и сменные режиссеры, и есть шанс, что хотя бы кто-то из них сейчас увидит ее другими глазами, предложит роль, равной которой она до сих пор не получала. Я не имею права мешать актрисе, работающей на меня бесплатно.

Наскоро проверяю сценарий: еще должна прозвучать баллада под гитару, и девочки из театральной студии исполнят фантастический, завораживающий танец то ли теней, то ли призраков. Что, в общем, примерно одно и то же, когда речь идет о нашем прошлом… Мне вдруг кажется совершенно неправдоподобным то, что на одном ряду со мной видит свои немудреные сны девочка, которая родилась потому, что две из таких теней однажды случайно наслоились, совпали очертаниями… Иногда мне кажется, что ничего этого и не было на самом деле. Что я придумала эту историю, как десяток других… И никогда не рожала… Я почти не помню этого. Потому что не хочу вспоминать.

Случилась ли со мной та иллюзорная любовь, что рассеялась от солнечных лучей действительности? Слишком жгучих лучей, способных опалить до того, что перестаешь что-либо чувствовать… Как ничего не почувствовала я после того, как Влас вернулся в свою Щербинку. Я даже не стала просить его выбросить заготовленное снотворное… Когда атрофируются все чувства, пропадает и желание умереть.

Я вдруг замечаю, что Лера вскакивает и быстро выходит из зала. Мне кажется, девочка выгибается у нее на руках, наверное, проснулась и начала предъявлять одно из десятка требований, которые у младенцев всегда наготове. В мыслях мелькает злорадное: «Воистину, свобода ограничена длиной цепи… Она думала, что сможет вести прежний образ жизни, а у ребенка свое мнение на этот счет. Если б Лера не убежала, ее детка подняла бы такой рев, что сорвала бы все действие. И никаких аргументов больше не требуется…»

Некоторое время во мне борются желание догнать сестру и ответственность хозяйки бала. Девочки только начали свой завораживающий танец, и я понимаю, что могу успеть к финальным па, чтобы сразу после них подняться на сцену и начать заготовленную речь о том, как создавалась эта книга. Бесшумно поднимаюсь и выскальзываю в фойе, не встретившись взглядом ни с одним человеком в зале. Стороннее любопытство, в котором столько же злорадства, сколько минуту назад испытала я сама, невыносимо. Лере его не выкажу. Догоню, обниму, ни о чем не спрошу.

Но ее уже нет ни в фойе, ни на лестнице… Я бросаюсь вниз, к выходу, надеясь перехватить машину, если они с дочкой еще не уехали. И, распахнув дверь, вижу, как Влас держит на вытянутых руках Настеньку, а Лера поспешно расстилает на капоте машины пеленку. Потом достает одноразовый подгузник и забирает девочку. Сестра переодевает Настю, а Влас стоит рядом и внимательно, как стажер, следит за каждым ее движением. Меня никто из них не замечает, хотя в какой-то момент, пока Влас еще держит девочку, мне чудится, что малышка останавливает на мне взгляд и, точно вспоминая, всматривается в лицо. И я невольно замираю, напрягаюсь всем телом, желая понравиться ей, хотя краем сознания понимаю, как это нелепо. Да и поборола я уже это безумие… Самой не верится, что такое происходило со мной.

Но то, что вскипает во мне сейчас, не имеет ничего общего ни с послеродовым психозом, ни с той страстной нежностью, которая заставила меня броситься следом за сестрой. Те минуты, пока я наблюдаю за этой троицей, неожиданно для меня заполняются жгучей ревностью: «Это мой мужчина! Уж его-то я тебе не отдам!»

— Влас!

Отрывистый окрик звучит, как команда хозяина, сама пугаюсь этого звука. Малыгин резко оборачивается, и я с ужасом понимаю, что если б выкрикнула его имя на миг раньше, до того, как Лера забрала у него девочку, он мог бы, чего доброго, выронить ребенка. Испуг заставляет очнуться от ревности: при чем здесь вообще Влас, если я бежала к своей сестре? Но что-то уже мешает мне подойти к Лере, прижать ее, как хотелось, и пропеть на ухо старую песенку из нашего детства: «Раз и два, и три, четыре, пять, я опять иду тебя искать…»

Почему именно она вспомнилась сейчас, и увиделось, прочувствовалось всеми ощущениями с шорохами и запахами, как мы ставим эту пластинку на простенькую радиолу. А за окном — вечно влюбленный май, учебный год кончается, и впереди сумасшедшие каникулы с короткими романами «на лето», мальчики, с которыми прощаешься тридцать первого августа и навсегда. А Лерка таскается следом, потому что ей скучно с ровесниками и хочется все время быть рядом со мной. И еще нужно следить за Антоном, который уже никаких надежд не подает, ничего не читает, только с конструкторами возится. Мне он не интересен, но приходится общаться с ним, потому что брат. Потому что родить его мать родила, а тратить на него время ей тоже не хочется. Хотя чем еще ей заниматься?

Держа девочку одной рукой, Лера уже идет мне навстречу, сдувает упавшие на лицо золотистые паутинки волос. На лице у нее вопросительное и напряженное выражение, она не может предугадать, что я сейчас сделаю: улыбнусь или оттолкну. Тридцать пять лет общения, она лучше, чем кто бы то ни было знает, что от меня всего можно ожидать. Разве я сама знаю, как поступлю в следующую секунду?

Пока она проделывает путь в пять метров, я понимаю, что если не обниму ее, не выкажу радости, Влас может и догадаться, что именно я ощутила, увидев их вместе. А ему ни к чему это знать… Ему и без того известно обо мне слишком много. Осведомленность, заслуживающая пули в лоб. В затылок не смогла бы, слишком подло, а вот глядя в глаза…

Сестра уже замирает передо мной, как лист перед травой, смотрит круглыми испуганными глазами. На девочку я стараюсь не смотреть, ведь это ее девочка…

— Лерка, — шепчу я и притягиваю ее за плечи. — Как же я рада тебя видеть!

Голые крошечные ножки неожиданно упираются мне в грудь, словно Настя отталкивает меня, отвергает. Они колотят меня острыми пяточками, и мне приходится отстраниться. Но Лера хватает меня за локоть:

— Ты простила меня? Простила?

— Давно уже…

— Почему же не приезжала? Даже не позвонила… Ты не хотела, чтобы я приезжала на презентацию?

— Я думала, ты не сможешь.

Взгляд все-таки цепляется за Настино личико, и меня поражает, какие у нее темные, слегка миндалевидные, как у меня, глаза, а ресницы просто неправдоподобной для младенца длины.

— Кто посвятил ей стихи? — вдруг вспоминаю я то, что прочла в Лерином дневнике.

— Откуда ты… — она, видимо, понимает ответ быстрее, чем успевает задать вопрос, но ни в чем не упрекает меня. — Это Антон.

Мне кажется, что я ослышалась:

— Антон? Какой? Наш брат?

— Ну да. Он уже давно пишет, может, вообще всегда писал…

— Я не знала.

— Тебе он стесняется их показывать, ты же профи. Они, наверное, несовершенны, — пожимает Лера плечами, — но Антошка был первым, кто написал их для Насти.

— Не последним, — пророчествую я, опять взглядывая ей в глаза.

— Еще бы! Она такая прелесть! Я думала, таких детей вообще не бывает. Мне кажется, что она уже все понимает!

Никакой боли. Ни малейшего ощущения потери. Словно я говорю о чужом ребенке, который не очень-то мне и нравится. Неужели это я пыталась выкрасть эту девочку всего несколько недель назад? Лерина восторженность граничит с глупостью. Вот он — кретинизм счастливых матерей в действии…

— Мне надо вернуться, — говорю я. И добавляю, хотя мне уже не хочется этого: — Может, подождешь?

Ее лицо делается озабоченным:

— Беги, беги! Мы пока погуляем здесь.

«Мы?!» — ловлю я уже на бегу и оглядываюсь. Влас, не скрываясь, провожает меня взглядом. Что в нем — нетерпение или желание удержать?

* * *

В зале оказывается так много тех, кого я называю своими читателями, что «живой микрофон» затягивается еще на час. Я выслушиваю в свой адрес столько добрых слов, что возникает странное ощущение, будто меня принимают за кого-то другого. Краснея и опуская глаза, пытаюсь представить, что сказали бы те же люди, если бы вдруг узнали, что я отдала своего новорожденного ребенка… Неважно кому, важно само деяние. Хотя по большому счету и оно неважно, ведь это не сделало меня хуже или лучше как писателя. А они пришли сегодня к писателю Зое Тропининой, а не к той женщине, что иногда творит глупости и совершает подлости, как и все они…

Когда я выхожу из театра, Лериной машины уже нет. В своем телефоне обнаруживаю сообщение от сестры: «Извини, что не дождались. Приезжай к нам!»

— Чтобы Егор снова вытолкал меня? — бормочу, пряча телефон.

Я ищу взглядом Власа, но его тоже не видно, и у меня зарождается недоброе подозрение, что они уехали вместе. Лера не рожала, секс ей не запрещен… А дети обычно засыпают в движущейся машине… Я всегда чувствовала, что Влас волнует мою сестру, теперь же, когда мы больше с ним не вместе, о чем Малыгин наверняка ей сообщил, она может себе позволить… Конечно, Егор — любимый муж, и все такое, но Влас такой искрящийся, если захочет, такой обворожительный. Егор против него — сухая вобла рядом с золотой рыбкой.

— Черт возьми, Малыгин, только попробуй!

Моя бессильная злость изливается на пассажирское сиденье BMW, я колочу по нему кулаком и рычу от злости. В зеркале заднего вида отражается перекошенная и оскалившаяся физиономия женщины, которой испортили праздник. Те, кому она испортила жизнь. Имеют право.

— Нет, — вырывается у меня. — Этого не может быть. Если я сейчас позвоню, она возьмет трубку.

— Зойка, — кричит Лера, когда я все же делаю это. — Я уже дома, давай к нам!

Мое сердце медленно учится нормальному ритму. Я одной рукой привожу в порядок волосы — будто по голове себя глажу: «Успокойся, успокойся!»

— Я и так слишком долго гостила у вас. Ты не знаешь, куда отправился Влас?

В ее тоне не слышится фальши:

— Он оставался возле театра, когда я уехала. Может, он еще там?

— Его здесь нет.

Сестра наивно предлагает:

— Позвони ему. У него же есть телефон?

— Да уж, конечно…

— Вы опять поссорились? — понижает она голос.

— Я просто не вижу смысла нам быть вместе.

Лера хмыкает в трубку:

— Ага! Именно поэтому ты сейчас и пытаешься найти его?

— Я не… Ты не поняла.

Я жму на кнопку, и не отвечаю, когда она пытается соединиться со мной. Злости больше нет, просто мне не хочется слышать правды о том, что и сама начинаю понимать. Снова выхожу из машины и решаю обойти театр еще раз. Я так быстро покинула зал, что последние зрители-читатели еще расходятся, улыбаясь и кивая мне. Как заведенная делаю то же самое, ищу среди них то лицо, которое почему-то мне так понадобилось, и неожиданно натыкаюсь на другое. В первый момент взгляд проскальзывает дальше, я не сразу узнаю, потому что та ночь и то утро остались в памяти мутноватыми бликами. И мне казалось, что я совсем не помню этого лица… Но увиденное отчетливо вырисовалось и в прошлом: он.