Я похлопываю гладкое колено сестры, похожее на перламутровую раковину. Хорошо представляю, как хочется любому мужчине прижаться к такой красоте губами…

— Не бойся, детка. Это никак не связано с деньгами.

— Тогда что?

Произношу нарочито равнодушным тоном:

— Я вот подумываю: а не родить ли мне?

Ловлю в темноте ее взгляд. Спокойное лицо сестры нервно передергивается:

— Что?

— Слышала про омолаживающие роды? По-моему, самое время… К тому же мне с чисто профессиональной точки зрения просто необходимо в конце концов узнать, что женщина испытывает во время беременности и родов.

Лера откликается не сразу. Сидит, опустив голову, будто боится взглянуть мне в глаза и прочесть в них то, во что ей так хочется и страшно поверить.

— Ты же никогда не хотела ребенка, — наконец произносит она. — Ты говорила, что ты цветы и те забываешь полить… Сколько у тебя уже засохло?

— Цветовод из меня никакой, это точно, — соглашаюсь я без обиды. Попробовала бы она что-то подобное сказать о моих книгах.

Кусая губу, выскальзывающую из-под ее ровных зубов, Лера нетерпеливо спрашивает:

— Что ты с ним будешь делать?

— Отдам тебе.

Ее молчание затягивается, и мне уже начинает казаться, что она решила, будто я над ней издеваюсь. Но когда я собираюсь переубедить ее, Лера тоскливо шепчет, сцепив на затылке руки, придавив голову:

— Господи, как ты можешь так говорить об этом… Таким тоном! «Отдам тебе» — словно о безделушке какой-то речь.

— Хорошо, — смиряюсь я. — Пусть будет так: я рожу его для тебя. Так лучше? Не коробит?

Лицо ее обращено ко мне вполоборота — так оно мне особенно нравится, о чем Лера, конечно, не догадывается. Густые ресницы ее взволнованно бьются, словно мотылек попался в ловушку, поверив в свет.

— Так ты всерьез?

— А то! Я тебе первой говорю об этом.

— Родить и отказаться? Ты сможешь?

— Родить и оставить — не смогу. Родить и просто отказаться в роддоме — тоже не смогу. Не настолько я прогнила… Но если тебе нужен этот ребенок…

Она вскрикивает быстрее, чем я успеваю закончить:

— Нужен!

И вдруг вскакивает, точно в ней происходит взрыв той самой энергии, которой Лере всегда не хватало. Она рывком ставит меня на ноги и, обхватив за шею, благодарно прижимается всем телом. Сестра выше меня, я утыкаюсь ей в грудь. Она у нее такая, что и рожать не требуется.

— Спасибо, солнышко, — шепчет она мне в ухо, преклонив голову. — Господи! Мне все еще не верится! Если ты правда сделаешь это…

— Так, стоп! — я высвобождаюсь. — Давай без излияний благодарности.

Виновато кривятся губы: то ли улыбнуться пытается, то ли уже слезы сдерживает, которые у нее всегда были наготове. Так и видится из детства ее маленький, дрожащий подковкой ротик… Стоило чуть повысить голос, как Лера уже цепенела от страха. В ней никогда не чувствовалось ничего бойцовского, никакого стержня, и не выйди она так удачно замуж, не было бы у моей сестры сейчас ни бизнеса, ни загородного дома, ни такой машины… По сути дела, из нас троих только я заработала все своим горбом. Антон как был ни с чем, так и остался. Живет в той же двухэтажной халупе на южной окраине, где мы выросли, в квартире, оставшейся от матери, сам до старости не купил бы.

Я не злорадствую. Мне жаль, что из него ничего не вышло, ведь Антошка мог стать талантливым инженером, уже в три года что-то постоянно конструировал, и это здорово разнилось с тем, что пытались сделать мы с сестрой. Но институт он бросил уже после первого курса, когда выяснилось, что Лиза ждет ребенка, и пошел работать в автосервис, который кормит их до сих пор. Все его семейство во главе с матерью сидит у него на шее и только погоняет. От того, что Лиза с первого же захода запустила двойню, была одна радость: Антона освободили от армии. Но вместо звездочки ему пришлось поставить на себе крест.

— Хорошо, что ты уже вся в шоколаде, и дите вас не пустит по миру, — говорю я Лере, продолжая думать о брате. — Не хотелось бы, чтоб и тебя ждала участь Антона.

Кажется, она удивлена:

— Да ведь он счастлив!

— Это можно назвать счастьем?

— Да ты посмотри на них! Они же без конца смеются, ловят взгляды друг друга. Им же хочется чувствовать реакцию другого буквально на все, на каждую фразу. Их притягивает, как магнитом!

— В том смысле, что он ее без конца лапает? Вот тебе и все охи-ахи вокруг модельных параметров… На кой черт всякими диетами себя изводить, когда вон такая биомасса по стулу растеклась, что не обхватишь, а сколько желания вызывает!

Знаю, что Лере невыносим такой тон. Сестра не просто подает себя утонченной особой, она такова на самом деле. Конечно, если б она хоть чуть-чуть покрутилась в настоящем бизнесе, то ее тонкие каналы забились бы в два счета. Но Егор позволяет ей чувствовать себя хозяйкой салона, пусть и мебельного, но звучит это вполне аристократично. И мне она нравится такой. Во мне самой никогда не было этой естественной женственности, ласковости. Я всегда была больше девчонкой, студенткой, чем женщиной. За это ты и любил меня…

— А ты точно не передумаешь? — Мне необходима ее уверенность. — Послушай, как орут эти монстры… Тебе это надо?

В ее улыбке — всепрощение сестры милосердия.

— Чужие дети часто раздражают… Со своими все по-другому, ты не знала? То, что бесит в чужих, в своих умиляет.

— Ты-то откуда знаешь?

— Я читала.

Я давлюсь смехом:

— А! Ты решила сперва изучить теорию…

— Я думала, мне уже не узнать этого на практике.

Узкие кисти впиваются в плечи, все тело — сплошной излом. Меня тянет погладить ее, разгладить…

— Будет тебе ребеночек, старче, — я прижимаюсь губами к ее пальцам. — Не плакай.

Лера смотрит на меня так серьезно, что мне становится не по себе:

— Ты собираешься забеременеть от Власа?

— Есть возражения?

— А он согласится?

— Обязательно его спрашивать?

— А как же! Разве можно так — обманом?

— Почему нет? Ему же не воспитывать его, алименты не платить.

Но сестра в ужасе трясет головой:

— Нет, ты должна обсудить с ним это! Заручиться его согласием. Ребенок должен быть зачат по любви.

— О! Вот с этим как раз проблема.

Я встаю, прислушиваясь, как похрустывает в позвоночнике. Возраст противненько напоминает: долго сидеть на твердом крыльце уже чревато. Можешь и не подняться… И понимаю, что тянуть с воплощением Лериной мечты некуда. Сейчас или никогда.

Но сестра сама притормаживает меня:

— Ты ведь, кажется, едешь с театром в Швецию?

— Надеюсь, еду.

— Тогда лучше это сделать после возвращения. Знаешь, тряска в поезде во время беременности…

— Мы полетим самолетом.

— Тем более! Перепады давления так опасны!

— Хорошо, — смиряюсь я тем охотнее, что страх все же дает себя знать и подначивает отложить задуманное.

Но это как раз и настораживает Леру. Подобравшись ко мне, она, чуть пригнув голову, заглядывает в глаза:

— Ты меня слушаешься? Ты ведь никого не слушаешься!

— Неужели?

— У тебя комплекс старшей сестры — ты всегда права и знаешь, как надо поступать.

— У меня еще и комплекс отличницы. Если я за что-то берусь, то обязана сделать это на «пятерку»! Так что малыша я тебе произведу — загляденье.

Ее так и отбрасывает:

— Сплюнь!

И сама трижды плюет через левое плечо.

— Дура суеверная, — усмехаюсь я. — Все будет в порядке, я же здорова, как крестьянская девушка!

— А…

— Насчет его болячек я выясню, не беспокойся.

Лера вдруг отводит глаза, потом коротко взглядывает на меня, опять опускает ресницы.

— Ну? Что? — не выдерживаю я.

— А у тебя больше никого нет на примете?

— Кроме Малыгина? — Слышал бы Влас! — Чем он тебе не нравится? Такой симпатюля… Мне казалось, что ты очень даже к нему расположена.

Ее так и морщит от неловкости:

— Он… Да, он ужасно милый и все такое… Но ведь не только внешние качества передаются по наследству, правда? А Влас… Он немножко… пустозвон. Или мне только так кажется?

Она виновато округляет глаза, вокруг напрягшихся бровей возникают ямочки. Я разглаживаю их кончиками пальцев и целую ее в нос.

— Человек-фейерверк… Это тебя не устраивает? Ты хочешь, чтобы этот ребенок родился от человека серьезного и глубокого, талантливого и доброго? Знаешь, если б я родила его от Никиты — а это ведь его портрет! — ты никогда не получила бы этого ребенка. Потому что я его не отдала бы.

* * *

Что за безумный восторг — пронестись по МКАД почти ночью, когда адреналин особенно охотно фонтанирует, до того, что руки холодеют, уши закладывает! Главное, чтобы шоссе не опустело к этому времени окончательно, чтоб нашлось кого обогнать и подрезать, рванувшись навстречу звездам.

Влас ненавидит ездить со мной, потому что чувствует себя совершенно беспомощным: в моих руках не просто руль, а его жизнь. Не обращая внимания, как он орет, сидя рядом, я иду на обгон «шкоды», которая смеет соперничать с моим «BMW». Обхожу ее легко и красиво, но большой радости не ощущаю, ведь это была легкая добыча. Вот «мерседес» впереди — более достойный противник. Мой «Буня», как прозвала его младшая дочка Антона, нагоняет «мерина», словно коршун — темный, стремительный, безжалостный.


Твоя фамилия была Коршунов, но ты не был хищником… Тебе никогда не хотелось разгромить квартиру какого-нибудь Латунского, да и не Мастера это дело… Только ведь и я не была твоей Маргаритой, потому что больше всего на свете хотела сама стать Мастером…

Но мы не соперничали друг с другом. Звучит печально, однако нас именно то и спасло, что мы не были женаты с тобой, даже не показывались вдвоем на людях, за исключением тех дней в Париже, и ни одна собака не сравнивала нас, что так убийственно для любви, когда оба занимаются творчеством.


Кто сидит за рулем «мерседеса», не разглядеть из-за тонированных стекол, но невидимка принимает мой вызов. И мы мчимся ноздря в ноздрю, едва не раня друг друга крыльями. От воплей и проклятий, которые исторгает Влас, уже звенит в голове, и это окончательно заглушает голос разума, хотя мой артист, конечно, добивался обратного. Я выжимаю из своей машины все возможное, и мы уходим от соперника, растворяемся в ночи.

— Тебе лечиться надо! У тебя суицидная мания!

— Успокойся, — я сбрасываю скорость. — Какой ты трус, Малыгин, аж тошнит от тебя!

У него так раздуваются ноздри, будто он сам только что мчался по трассе:

— При чем здесь трусость? Ради чего башкой рисковать-то? Чтобы в Стокгольм не поехать? Профессии лишиться? Тебе, может, новые ощущения нужно испытать для работы, а я при чем?

— Новые ощущения нужны и для жизни.

Я спускаюсь на Ярославку, нацеливаюсь на свой проспект Мира, подумывая о том, что, может, стоило отвезти Власа в его Бибирево…

— Да ладно! Ты же всегда хвалилась своим воображением, — поддевает он. — Вроде тебе и не требуется узнавать то, что тебе хочется испытать.

— Мимо, — отзываюсь равнодушно. — Я же только что сказала, что это не для работы. Я ведь живу не только за письменным столом.

— А иногда кажется — только.

— Тогда мне и ты был бы не нужен.

— А я тебе и так не нужен, — вдруг говорит Влас с такой горечью, что я невольно отрываю взгляд от дороги.

Мне внове видеть его несчастным, тем более какие-то штрихи, незнакомый прищур глаз, подсказывают, что он даже не играет сейчас, хотя до этого момента мне казалось, что Влас и не выходит из придуманного им самим образа.

— Если б я был тебе нужен, ты не рисковала бы сейчас моей жизнью, только чтобы кайф испытать. А тебе плевать на меня! Я не гнал бы так, если б сидел за рулем, а ты рядом.

Я делаю попытку повернуть разговор в русло иронии, где нам было так уютно:

— Из этого следует, что ты нуждаешься во мне просто безумно?

Но его серьез в этот вечер просто не пробиваем:

— Выходит так. Я сам этого не ожидал.

— Тогда ты, наверное, поможешь в одном деле, — решаюсь я, несколько неожиданно даже для себя самой.

— Что за дело? — настораживается Влас.

— Я хочу забеременеть.

Актриса из меня неважная, улыбка получилась натянутой, не способной окутать флером беззаботности. А Власу следовало бы сразу дать понять, что это не всерьез.

— Ты хочешь — что? Да ты что?!

— Крысы уже бегут с корабля?

— Кто тут крыса?

— Прости, хомячок, я должна была объявить это как-то помягче. Тебе сразу послышался марш Мендельсона и детский вой? Не бойся, ничего этого не будет. Это просто… процедура такая.