Жасмин Майер - Сводные

Рука Кая на моем плече жжет через одежду. Он аккуратно поглаживает меня, старательно изображая молодого отца, озабоченного состоянием беременной женушки. И все это при моем отце, который тоже заглядывает с интересом в салон машины и удовлетворенно кивает. Чисто, мол, сыграно.

Офицер медлит. 

Кай второй рукой пробирается под одежду и накрывает мою грудь. Этого никому не видно, на мне слишком много одежды, а фонарик светит на мой бутафорский живот. 

От прикосновения к соску я сдавленно ахаю, напрягаясь всем телом. Уверена, у меня даже выражение лица изменилось. Ведь отец стоит в каком-то шаге от меня.  

— Поворачивайте на запасную полосу, — кивает офицер.

— Спасибо, лейтенант! 

Отец захлопывает дверь, и в ту же секунду я поворачиваюсь к Каю.

— Ты что творишь? — шиплю на него, но не могу скрыть улыбки.

Он улыбается мне, сверкая глазами в темноте. Убирает руку из-под одежды, но оставляет другую на моем плече.

— Офигенно стонешь, балеринка. Хочу услышать по-настоящему.

Зарево от взорванной вышки видно издали. Оранжевые всполохи на горизонте снова напоминают мне, кто я такой.

Юля возвращает мне свитер, и он хранит тепло ее тела, когда я надеваю его обратно на себя. Но тонкий аромат ее духов быстро рассеивается, как будто его и не было.

Игра в ненастоящую семью окончена.

У Платона снова звонит телефон, и после он сообщает:

— Так, одного из этих мудаков по горячим следам задержали. Тоже тачки угонял. Сейчас его допрашивают прямо здесь, может, еще подельников сдаст… Кстати, твоего возраста, Кость.

Перехватываю взгляд Платона в зеркале. В нем горит ярость.

Сглатываю.

В темноте, на ощупь, перехватываю самые кончики пальцев балеринки. Она вздрагивает от удивления и делает круглые глаза, показывая на глаза.

А мне просто надо знать, что она настоящая. Единственная сказка в моей жизни. Это она.

Эмоции для мужчины это слишком сложно, тут я с Платоном согласен. Они обрушиваются шквалом, и после оказывается, что твое сердце больше не может работать, как прежде.

Я часто думал о том, как бы поступил, если бы в восемнадцать узнал, что стану отцом. И эта сценка в машине снова всколыхнула те воспоминания.

Столько было моему отцу, когда моя шестнадцатилетняя мать сообщила ему, что ждет ребенка. Он выбрал бегство. Хотя через два года вернулся, и они попробовали начать все с начала, но было слишком поздно. Она не могла забыть предательства, он до сих пор не чувствовал себя ответственным и вообще отцом. 

А что бы сделал я?

И самое главное, что я сделаю, когда сложности начнутся? А они начнутся. Конечно, я не знал всех парней из организации… Но для меня даже одного будет достаточно.

Касаюсь ее руки кончиками пальцев. И сейчас мне плевать, даже если Платон увидит. Юля, как камертон, моментально улавливает смену моего настроения. Кусает губы.

Я все еще не забыл историю феи и принца. В их запретных отношениях, которые привели к гибели наивной феи, сложно не видеть аналогий. А я очень сильно хочу не быть похожим на упрямого принца, который стремится коснуться феи, несмотря на то, что объятия несут в себе смертельную опасность для нее. 

Я высоко прыгнул. Выше, чем положено таким, как я. И наверное поэтому сейчас у меня закладывает уши, а сердце подскакивает к горлу, как бывает, когда самолет внезапно падает в воздушную яму.

Мама в порядке. Это главное.

А я… Ну нельзя иметь столько секретов и надеяться, что они не вскроются, как воспаленный гнойник в самый неподходящий момент.

Как будто для предательства такие бывают.

Мы останавливаемся далеко от пожара. Ближе — все оцеплено, а еще опасно. Едкая гарь разъедает горло, и Платон командует надеть хотя бы тканевые маски, которые у нас есть с собой.

Я вижу фигуру матери возле машины скорой помощи. Внешне она в порядке. 

Платон выходит к ней первым, мы с Юлей остаемся в машине. В отличие от нее, я слышал разговор Платона с матерью. И теперь с интересом подмечаю детали. Может быть, Ида Марковна и права в том, что Платон не влюблен в мою мать по уши, но он заботится о ней куда сильнее, чем остальные мужчины в ее жизни.

И куда сильнее, чем мой отец-неудачник.

Жаль, что я весь в него.

Платон обнимает мою мать на фоне оранжевого неба, черных людских фигур, машин скорых и пожарных. Может, это и правильно. Выбирать такие отношения, в которых можно жить просто. Без того, когда в твоей груди одна сплошная дыра, только от предчувствия, что можешь ее потерять.

Мама Юли была его первой и последней любовью. Сомневаюсь, что моя мама не поняла этого. Но он хотя бы честен с ней. Не знаю, продержатся ли их отношения и дальше.

— Что им надо, этим антиглобалистам? — шепчет Юля, глядя на подсвеченные клубы темно-серого неба. — Отец ведь не делает ничего плохого…

— Есть у нас в Питере одна организация… Часть другой крупной мировой, и в целом то, чем они занимаются, называется экологический терроризм, Юль. Такие, как они, вспарывают сетки, освобождая улов, взрывают офисы и заводы самой разной направленности. Деревообрабатывающая или косметическая промышленность, скотобойни. Или вот вышки… А цель у них самая что ни на есть благая… Они хотят воссоздать первозданные экосистемы, разрушенные человеком. Они считают, что их цель оправдывает все возможные средства и даже жертвы.

Юля бледнеет.

А я смотрю только на Платона. 

И вижу, как к нему подходит Морозов. Этого человека я узнаю из всех. А здесь капитан, потому что мамину машину нашли в другом месте, а сюда скорей всего доставили на угнанной тачке и без сознания.

Я помню, как обсуждали этот план. И как мы тренировались, чтобы провернуть все. Дурак. Увидел машину Платона в списках и решил, что это тоже одна из крутых тачек. А это и была цель.

— Помнишь, день, когда мы познакомились? — говорю шепотом. — Я ведь неслучайно угоняю машины, Юль. Это и должно было стать моим заданием.

— Что? — выдыхает она. — Ты должен был взорвать вышку?

— Мне таких важных дел пока не доверяли… Только мелочь. Пикеты, листовки, порча имущества, но я хотел пойти дальше, старался, как мог. Тренировался в угонах и скорости. Даже преуспел, как ты знаешь… Нас учили взламывать машины, угонять и доставлять в нужную точку в самый краткий срок. Нам не говорили, для чего это нужно, но мы и не спрашивали. Это было само по себе весело… 

— Господи, Кай, но ты ведь завязал? Ушел из этого?

Уйти невозможно.

Я теперь отличная мишень для них. Конечно, я тянул до последнего, когда понял, что у меня с Юлей все серьезней, чем кажется. Так и не принял участие во втором туре, но они и без меня справились. А я понятия не имел, что Дмитриев не ступень. Дмитриев и есть сама цель.

Вижу, как Морозов передает Платону папку. 

Ошибка подросткового бунта нагоняет со спины и с разворота отправляет в нокаут. Вижу, как плачет мама. И с каким лицом Платон читает результаты допроса.

Я сам завязал эту петлю и влез в нее тоже сам. Когда угнал не ту тачку, да еще и с балеринкой, которая и не знает, что теперь мое сердце принадлежит ей. И когда стал причиной, по которой Платон вообще познакомился с моей матерью.

Купидон херов, который все это время держал арбалет взведенным и готовился выстрелить в спину.

Мама прячет лицо на груди Платона, и даже отсюда я вижу, как ее плечи подрагивают, пока Морозов все говорит и говорит. Глупо было даже надеяться, что однажды я все-таки стану для нее хорошим сыном.

В ушах эхом звучат слова мамы: «Ты всегда все только портишь». 

Это так. Даже их новую семью. 

Первым выхожу навстречу Платону. Слышу, как хлопает пассажирская дверца следом — Юля выбегает тоже. 

Лицо Платона Дмитриева перекошено от ярости, пока он тяжело ступает мне навстречу по мокрой трясине.

— Какого хера, Костя?! — орет он. — Я доверял тебе собственную дочь, а ты…

— Папа, стой!

— Вернись в машину, Юля! — рычит Платон. — С тобой я поговорю позже. Но для начала ты отправишься домой и соберешь свои вещи. Ты переезжаешь в общежитие Академии.

— Что? — ахает она. — Почему?

— А потому что я думал, что могу доверять вот ему! — Платон указывает на меня. — Юль, без лишних слов сейчас. Город на карантине с завтрашнего дня, ты слышала. Остальных студентов отправляют по домам, но есть те, кому нельзя прерывать тренировки. И ты в списках. Там ты будешь в безопасности. Общежитие будет тоже на карантине. Часть преподавателей и Директор останутся с вами. Ваша учеба и подготовка к выпускному спектаклю не должна прерываться.

— Но, папа…

— Никаких «но». Ты хотела заниматься балетом, так занимайся. Теперь ты, — Платон поворачивается ко мне. — Если думаешь, что я снова вытащу тебя из этого дерьма, то ошибаешься. И не подходи к моей дочери больше никогда! Понял?

Киваю. Платон оглядывается на мать, но та стоит, запахнув пальто, дрожит и плачет, отвернувшись от меня. 

— Что ж… Теперь сам и расхлебывай. Капитан Морозов!

Морозов выплывает откуда-то сбоку из огненного чада, как торжествующий Аид, заполучивший очередную отчаявшуюся душу.

— Уж и не думал, что когда-нибудь скажу это… Но, Гронский Константин, вы арестованы за причастность к незаконным действиям, направленным на… 

— Нет! — крик Юлин взмывает к небу, но Платон перехватывает дочь.

Холодный металл касается запястий, и меня наконец-то уводят. 

Он здесь.

Наконец-то.

Прикосновения его губ опаляют мою кожу, и я запускаю пальцы в длинные волосы и тяну на себя.

Столько дней без него, уйма вопросов, но больше ничто не имеет значения, когда он накрывает меня своим телом и целует. Его твердость, жесткость и моя хрупкость. Плевать, как он попал в общежитие Академии. Забрался по водостоку, проник через крышу, главное  он здесь.

В моей спальне, которая для него под запретом.

Сгораю. Разлетаюсь на осколки. Комкаю простыню и кусаю ладонь, чтобы не стонать так громко, как могу только с ним.

Он один достоин стать не только первым.

Он будет единственным.

Поцелуи возвращают меня к жизни. Каждый прожитый день без него больше не имел значения. Пусть меня и хвалят теперь так, как не хвалили раньше, мной все довольны, и впервые сложные сцены даются легко, но ничего из этого больше не приносит удовольствия.

Теперь мой танец стал по-настоящему живым, сказал Директор. Плевать, что в груди у меня острые осколки вместо сердца, которые кровоточат от каждого движения. Теперь я знаю, каково было Сильфиде, Жизель, Авроре, Джульетте и Белому лебедю… Знаю, что значит терять и умирать во имя любви.

Одеяло летит на пол. Задыхаюсь от горячих влажных губ, а сердце стучит вразнобой где-то в горле и в голове пульсирует одна только мысль.

Сегодня.

Сейчас.

Горячие руки скользят от коленей к бедрам, и я сама подаюсь ему навстречу.

Хочу его, только его. Больше не могу. Не могу без него и плевать на весь мир, на все, что он делал. Я видела его настоящим, каким не знал никто. Это важней всего. Только я знаю правду, которую не увидел ни мой отец, ни его мать.

Кожа к коже. Одно дыхание на двоих.

Я готова, но он снова изводит меня, дразнит, хотя в этом нет никакой необходимости. Дрожу всем телом, пока он обводит, раскрывает, изучает чувствительные точки между моих бедер, как будто не будет будильника, лекций и тренировок, нет больше никого и впереди у нас целая вечность, которую он готов провести рядом со мной.

Ловлю его ускользающие губы и сильнее выгибаюсь. Снова теряю контроль над своим телом. Теперь я целиком только в его власти. Все мои ощущения обострены, а нервы натянуты до предела.

Первое проникновение проносится по телу разрядом тока.

Только палец.

Но сегодня ничто не помешает зайти дальше.

Его руки не останавливаются. Он приподнимается, нависая надо мной, и водит по моему телу теперь уже не пальцем. Горячей плотью собирает влагу и ударяет бедрами, заполняя меня…

Не всю.

Но и этого достаточно. Жар растекается под кожей, и шквал ощущений сносит окружающий мир, оставляя в нем только нас двоих. Больше ничего и никто не имеет значения, кроме этого.

Сейчас.

Он ударяет бедрами сильнее.