Жасмин Майер - Сводные

Папа, мой милый папа… Я не сомневаюсь, что ты решишь и эту проблему.

А я твоя дочь, в конце концов.

Возвращаюсь на кухню, где Ева Бертольдовна вежливо спрашивает, что случилось и извиняется за то, что невольно слышала весь разговор.

— Юля, ты же не хочешь подвести отца? — вкрадчиво спрашивает она. — Представь, как много он вложил в твой балет, а ты вот так с ним поступишь. Подумай о нем, Юля.

— Уходите, пожалуйста.

— Юля, — с угрозой в голосе тянет учительница. — Подумай еще пару дней, а потом я тебе позвоню. В противном случае я вынуждена буду сообщить о причине твоих прогулов Директору. И тогда тебя исключат, хотя на бумаге это будет выглядеть как безобидный академический отпуск. Но ты знаешь наши правила. Академия Балета создана для тех, кто ставит балет выше всего остального.

— И вы уверены, что это правильно?

— В каком смысле?

— Почему у вас ведь нет детей, Ева Бертольдовна? Ведь вы, наверное, одного с моим отцом возраста. Так как же так получилось, что у вас нет ни семьи, ни детей?

— Это совершенно не твое дело, Дмитриева! — взвивается она пулей в прихожую. Натягивает сапоги и натуральную шубу. — Ты осознаешь свою ошибку, Юля, еще осознаешь, но случится это, когда будет уже поздно. Ты вспомнишь мои слова, когда будешь сидеть одна, с ребенком, без мужа, будущего и нормальной профессии. Да, в деньгах, наверное, нуждаться ты не будешь. Но, помяни мое слово, однажды ты возненавидишь этого ребенка, который будет виноват только в том, что родился. Хотя даже в этом будешь виновата ты.

Она хлопает дверью, а я снова плачу. Так много, как сейчас, я еще никогда не плакала. Снова бреду за телефоном и вбиваю те несколько слов, что мне сейчас нужны так.

Мне нужно, чтобы кто-то кто не знает меня, отца и балета, объяснил мне, как нужно принять это окончательное решение, потому что все мои ориентиры сбоят, а сердце обливается кровью так же, как я постоянно слезами.

Вызываю такси, потому что не хочу, чтобы водитель Якова знал, куда меня отвозит.

Еду.

Выхожу и решаю, что водитель ошибся. По виду он неместный, неудивительно. Опять глотаю слезы и слишком громко кричу, что меня привезли не по тому адресу и даже тычу ему в лицо телефоном, на котором у меня открыт сайт организации.

Вот же, говорю, адрес, улица, а вы меня куда привезли? Где это крыльцо и клумбы?!

И тогда этот мужчина с трудом выговаривая слова по-русски произносит, тыкая темным пальцем в экран моего телефона.

— Эй! Дэушка. Москва, эй!

Смотрю на свой вбитый в гугле запрос «Центр помощи подросткам» и только теперь вижу, что это не Питер.

Это действительно Москва.

Да и плевать. Чем дальше, тем лучше. Где-то же мне должно повезти.

— Отвезите меня на Московский вокзал.

— Что это за полотенце на мне? Где ты его взял? — шипит Лука. — Оно воняет!

— Заткнись и молись, Лука, — отвечаю, ритмично покачиваясь вперед-назад вместе с другими мужчинами на деревянной скамье.

Лука перехватывает бордовый переплет «Торы» и качается, сидя на месте. Потом тяжело охает и роняет голову на спинку сиденья спереди:

— Да меня укачивает, блин! Что мы вообще забыли в синагоге, Кость?

— Скоро увидишь.

Еврейские песнопения идут на новый виток, а буквы перед глазами прыгают. Несмотря на постоянные стоны Луки, нам все-таки удается высидеть весь ритуал. Вскоре мужчины поднимаются — с молитвами покончено.

Мы переходим в зал, где на столе стоят подсвечники и румяная булка, накрытая расшитой салфеткой. В зале появляются женщины. Среди них я сразу узнаю ту, которая так ярко запомнилась мне еще в антракте после первого акта «Лебединого озера».

Согбенная старушка усаживается на освобожденное место, пока остальные женщины уважительно ей кланяются.

— Шаббат шалом. Вы новенькие?

Передо мной вырастает парень в темном устаревшем пиджаке и веревками, которые выглядывают из-под него. На голове кипа, на висках качаются пейсы.

Лука тихо ойкает, а я широко улыбаюсь. Не дождавшись ответа, паренек переходит на иврит. По смыслу вроде бы спрашивает то же самое, а я, как только он заканчивает, горячо киваю и говорю:

— Кэн, кэн! (1)

От шока Лука хлопает глазами, а паренек все равно не успокаивается. Шепелявой скороговоркой выдает очередную тираду и замирает, ожидая моего ответа. Широко улыбаюсь, подхватываю Луку, который, видимо, решил, что все пропало и уже намылил лыжи в сторону выхода, и отвечаю:

— Ерушалаим, Ерушалаим, кэн! Шаббат шалом! (2)

Паренек отходит довольный. А Лука лупится на меня так, что того и гляди глаза лопнут.

— Это что щас было?

— Иврит.

— Эт я понял. А ты что, иврит знаешь, Кость?

Я — нет. А вот Лея Розенберг знает. И она очень удивилась, когда я ей позвонил, представившись Юлиным сводным братом. Когда я попросил научить меня паре фраз на иврите, у нее вообще глаза на лоб полезли, но чего не сделаешь ради лучшей подруги, да?

Я мог бы узнать ту же информацию и в словаре Гугла, но через Гугл я бы не смог ничего узнать про Юлю. Лея сказала, что Юля сейчас в Академии и внимательно так посмотрела на меня, пробуравив во мне наверное дырку:

— А почему тебе так интересно, как себя Юля чувствует, но при этом ты мне звонишь, якобы из-за иврита? А, сводный брат?

— Да так, — пожал я плечами. — Кстати, однажды я сломал твой фэйсбук на спор. Советую поменять пароль, а то он очень легкий.

Лея моментально забывает о том, что собиралась «раскалывать» меня. А я спешно попрощался и прервал звонок.

Звонить лично Юле я не рискнул. Не знаю, как Розенберг дотянулся до ее телефона, но, если это повторится, то я выбью ему собранные передние зубы заново.

Может быть, даже не только передние. Еще могу помочь ему с тем, чтобы он мог сделать карьеру не только в балете, но и в хоре. А как танцору ему больше ничего не мешало.

Теперь больше никаких звонков, и с Юлей я хочу увидеться лично.

Она будет злиться, и она имеет на это полное право. Может, даже не простит никогда, но я должен ее увидеть, чтобы убедиться, что…

— Да сколько ж можно, Кость? — шепчет Лука, вырывая меня из раздумий. — Что мы в синагоге потеряли? Грехи замаливаем?

— Тихо.

Толпа наконец-то расступается и в комнату входит седой раввин, а следом за ним бредет другой мужчина в черной огромной шляпе, пальто, поверх мощной фигуры.

— Что б я сдох! — шипит Лука. — Это же Маяк!

Ага.

— Ты что задумал, Кость? — Лука в ужасе. Как будто увидел третье пришествие.

— Спасаю наши шкуры, Лука.

Молитвы продолжаются. Зажигаются свечи. Разливается вино. Поются песни. Все это время я не свожу взгляда с Маяка.

Или вернее, Абрама Маяковского, которому пророчат пост будущего раввина питерской общины.

И который приказал мне угнать «Астон Мартин» у собственного отца.

Маяк молится, не поднимая глаз. И только когда приходит время произнести молитву над хлебом, он окидывает благоговейным взглядом общину.

И осекается при виде меня.

Поставленный речитатив сбивается, шепелявые слова на иврите вязнут где-то в горле. Маяк допевает молитву, а после передает ведение ритуалов другим. Резким кивком головы в сторону двери он дает понять, что ждет меня снаружи.

Велю Луке выйти следом за мной через пять минут. И выхожу через гулкий коридор синагоги. Маяк ждет во внутреннем дворе. Стоит мне появиться, как он срывает с моей головы чужую кипу и шипит:

— Это что за маскарад, Костя?

— У меня к тебе тот же вопрос, Маяк.

— Не смей меня так называть! Что ты о себе возомнил, сосунок? Да я тебя с землей сравняю! Сейчас же убирайся из дома Господня, не позорь эти стены своей…

— Ложью? — пресекаю его отповедь. — Если эти стены выстояли при твоем появлении, то и мое им нипочем.

— Убирайся, Гронский! И не думай, что я тебе это так просто с рук спущу.

— А я и не думаю. Я уверен, что так и поступишь. Забудь обо мне, Маяк, о моих долгах, обо всем.

— Ты мне что, угрожать удумал?

— Я все думал, Маяк, после того, как тебя с мамой в театре встретил, знает ли она, чем ты на жизнь зарабатываешь? Что в свободное от чтения молитв время с пацанами по крышам и подвалам гоняешь? И только сейчас понял. Не знает. Ни черта она о тебе не знает. А хочешь, я ей расскажу? Знаешь, каково это видеть в глазах твоей матери разочарование и отвращение, Маяк? Я многое могу тебе об этом рассказать.

— Ты не успеешь, Гронский. Я тебя заткну раньше.

Пять минут прошли. На пороге появляется Лука.

При виде него Маяк бледнеет.

— Не заткнешь, Маяк. Я не один все о тебе знаю. Так что советую сделать так, как я скажу. Посмеешь мне или моей семьей еще раз угрожать, и я тот час расскажу капитану Морозову о двойной жизни нашего уважаемого будущего раввина. Не разбивай сердце мамочке, Маяк.

— Все в порядке, Абрам? — выныривает из синагоги тот самый паренек и при виде нас с Лукой аж светится. — О, ты сам решил провести экскурсию нашим гостям из Израиля! Как здорово!

Маяк улыбается нервной кривой улыбкой. Но весь он будто сдулся. Плечи опали, брови застыли на лице в удивлении.

Я прекрасно знаю, что он чувствует сейчас. На том поле, на фоне залитого пожаром горизонта, когда он все построил так, чтобы сдать меня с потрохами Платону, я сполна ощутил эти яд и горечь поражения.

— Иди обратно, Хаим, — растеряно отвечает Маяк. — Я сам. Да. Я сам проведу наших гостей до выхода.

До калитки в воротах мы втроем идем молча.

Маяк замирает по ту сторону порога, пропуская нас с Лукой вперед. Любовно ведет пальцами по облупившейся краске на металлической калитке и кивает, словно все это время вел разговор с сам собой.

— А знаешь, я рад, что твоя взяла, Костя. Ты всегда был лучше многих других, и я рад, что хотя бы теперь ты стал по-настоящему ценить жизнь. Шаббат шалом. И убирайтесь вы двое, чтобы я вас больше никогда не видел.

Он закрывает калитку, а мы обходим синагогу. До центра с игровыми автоматами идем с Лукой быстро. Пальто нифига не греют. Лука непривычно погружен в свои мысли.

В темном помещении, где ярко мигают только неоновые лампы, нахожу кривозубого паренька, которому возвращаю наше снаряжение. Он, не отрывая взгляда от мигающего экрана, напяливает на себя обратно кипу и то самое «полотенце» с плеч Луки.

— Ты бы его хоть постирал, что ли, — замечает Лука. — Воняет жуть.

Но паренек с пейсами слишком занят азартной игрой на экране автомата. Судя по очкам на мониторе, он уже проиграл почти всю сумму, которую я ему предложил за одолженные костюмы.

Выходим на улицу как раз вовремя. Звонит мама.

— Алло, Костя? Послушай, я понимаю, что ты очень занят каждый вечер, у тебя девушка и все такое, но так продолжаться дальше не может. Мы сколько времени не виделись уже?

— Долго, — соглашаюсь. — Давай я приду сегодня к вам?

— К нам не надо. Сегодня мы идем в ресторан. Давай мы заранее встретимся у «Атриума»? Выберу тебе что-нибудь новое, красиво. Сходим все вместе?

— Отмечать что-то будете, мам? — осторожно спрашиваю.

— У нас с Платоном первая годовщина. Скромная, конечно. Просто карантин сняли же, наконец, хочется порадоваться.

— Юля будет?

— Думаю, да. Правда, Платон пока не может до нее дозвониться, но у нее же лекции постоянно. Наберем ее позже.

— Хорошо, мам. Встретимся у «Атриума».

Откладываю телефон и с подозрением кошусь на Луку. Тот подбирает камешки с мерзлой земли и методично кидает в Неву.

— Что такое? — спрашиваю.

— Да ничего! — еще один бросок. Злой. Сильный.

— Хватит ломаться и говори уже.

— А что я сказать могу, Кость? У тебя все хорошо! Смотри, как выкрутился! Сейчас даже домой вернешься, и мать тебе рада. А я никому не нужен, черт возьми! Искал меня кто, пока я по твоему Воронежу таскался? А вот и нет! Уехал Лука и черт с ним!

— Не вздумай после этого больше возвращаться к Маяку, Лука!

— А куда мне идти, Кость? Я же ни на что не гожусь.

— Поживи у меня. А там и работу тебе найдем.

Замирает с поднятой рукой.

— Ты серьезно? Пустишь?

— А чего не пустить? Ты только знаешь, что сначала сделай?

— Что? — пугается Лука. — Денег у меня нет.

— Не нужны мне твои деньги. Как тебя зовут, скажи? Я ж даже не знаю. Лука и Лука, но это ведь кличка, которую тебе Маяк дал.