Жасмин Майер - Сводные

— Юляша, Юляша, ох, неужели я дожила? Всегда думала, что ты уж точно тянуть с этим будешь, а вот оно как вышло. Порох! В кого ж ты уродилась такой?

Сижу рядом с ней на другом стуле, а она гладит меня по плечам, и я рада, что мне даже ничего не надо говорить. Наверное, за меня это уже сделал отец. К бабушке он ездил еще вчера, сразу как помог Оксане перевезти вещи к себе.

Когда отец вернулся, я узнала, что у Оксаны была задержка. И она была уверена, что беременна. Но УЗИ ничего не показало. Доктор посоветовала сдать кровь на ХГЧ, и результат был неутешителен.

Мой отец снова стал холостяком.

Он, конечно, держался, но я видела, как подолгу он теперь стоял на кухне, глядя в одну точку, погруженный в свои мысли.

Наконец, капитан откланивается и уходит.

Папа откашливается, проходит в палату и замирает возле койки.

— Ну что, Константин, зубы-то все на месте остались?

— На месте, — тихо отвечает Костя.

Я бы на его месте вся сжалась от такого тона. А он даже отвечает папе весело.

— Даже жаль, что на месте, — тянет отец. — А то я заметил, что у тебя клык верхний кривоват. Могли бы новый сделать. Розенберг на днях как раз хорошие коронки советовал.

— Яков оскорбил вашу дочь, Платон. И получил по заслугам. Если бы все повторилось, я поступил бы точно также.

— А как насчет тебя? Тоже по заслугам получил?

— А я разве попросил капитана Мороза побои снять? — парирует Костя. — Мне ничего не стоило любой ваш удар блокировать… Ну вы не боксер, Платон. Так… Чисто весом взяли.

— Ты прекрати-то так широко улыбаться, Костя. Мы еще не все выяснили. А после нового года сбежал ты куда? Мать говорила, что к девушке.

— Я лгал. Ни к какой девушке я не ездил. Нет у меня девушки. Кроме вашей дочери.

— Не торопись, до этого мы еще не дойдем. Где же ты был?

— У друга. Не мог я больше обманывать вас с матерью. Юля хотела вам правду о нас сказать, а я ее отговаривал. Но потом понял, что вы никогда меня не примете, Платон, и решил уйти. Думал, может, это все не по-настоящему. Может, пройдет.

— И как? Прошло?

— Нет. И никогда не пройдет.

— Друг, конечно, подтвердит, что ты у него жил? Он же хороший друг, да?

— Вам бы в следственный отдел, Платон. Спросите Морозова в следующий раз о вакансии.

— А что будет следующий раз? Часто к нам полиция будет наведываться, Костя?

— Тихо, — шепчет бабушка, хватая меня за плечо. — Не вмешивайся. Дай я сыном полюбуюсь.

— Больше не будет, — твердо отвечает Костя.

— Вот как? А дальше ты что думаешь делать?

— Сначала мне вашу дочь кое о чем спросить надо.

— О чем же, интересно? — даже по голосу отца чувствую, как он вздергивает брови. — Твой ли это ребенок?

— Папа! — ахаю я.

— Тут ты уже перегнул, Платон, — цокает языком бабушка. — Ой, что-то сердце прихватило. Никаких сил на вас не хватит. Так, сыночек, проведи-ка меня до моего отделения. Пора пить лекарство.

— Я вообще-то занят, мама!

— Ты уже спросил все, что хотел, и даже больше. Посмотри на этого парня, Платон. У него на лице все чувства были написаны еще с нашего первого знакомства, не понимаю, как этого можно было не замечать столько времени. Так что, если кто и виноват, то только ты.

— Я-то в чем виноват?

— Запугал детей. Могли бы сразу признаться, а так тянули до последнего. Все, Платон, идем. Пора тебе привыкать, что твой удел теперь чуть что в сторону отходить. Уж поверь, я знаю, что говорю…

Папа отворачивается от Кости, перехватывает бабушкину руку и смотрит на меня.

— Я до кардиологии и обратно. Хочешь пойти со мной?

— Ты и сам знаешь, что не хочет, — отвечает за меня бабушка. — Кость, рада была свидеться. Встретимся на ужине!

Хлопает дверь, и мы впервые остаемся одни.

Даже затылком чувствую на себе взгляд, когда мы остаемся одни. Я так сильно не нервничала, когда должна была опознать его среди других похожих парней, как сейчас.

Делаю глубокий вдох.

И оборачиваюсь.

Костя действительно улыбается. С синяком под глазом, рассеченной бровью, кровоподтеком на губе, треснувшим ребром, он лежит в палате и улыбается.

Кусаю губу, а он кивком манит меня ближе.

Делаю шаг. Два. Легкость, которую я утратила в эти дни, вдруг снова течет по мышцам. И ощущение, что я уже стала слонопотамом, вдруг проходит. Мне снова хочется танцевать, даже в палате, даже в больнице, хотя с самого первого теста, который показал две полоски, я ходила с опущенным в пол взглядом.

— Ты такая красивая, балеринка, — тянет он.

Хмурюсь. Очарование момента разбивается на сотни острых осколков.

— Не называй меня так. Я больше не балерина.

Костя распахивает глаза.

— Все нормально… Беременных балерин не бывает. Я сделала свой выбор. И не стану о нем жалеть.

Он вдруг, кряхтя и охая, приподнимается на своих подушках и садится.

— Юля… — мое имя дается сложно, как будто он произносит его впервые. — Прости меня за то, что я вот так ушел. Мне нет оправдания за ту боль, что я тебе причинил. И ты можешь мне не верить, но я больше никогда так не поступлю. Я всегда буду рядом. С тобой. И нашим…. Сыном.

— С чего ты решил, что будет сын? — ахаю. — Я еще даже не ходила на УЗИ.

Костя хитро улыбается, одной половинкой губ. Улыбка выходит странной. Вот почему все вокруг считают его сумасшедшим. В другом уголке его рта видна запекшаяся кровь, ему просто больно улыбаться во весь рот. И все равно он улыбается.

— Можешь выбирать имя. Сын будет.

А вид при этом как у самодовольного индюка!

— Девочка будет, увидишь! Я ее танцевать научу!

— Сына главное не учи. Серьезно! Не нужен мне второй Розенберг в собственном доме.

— Да девочка будет!

Снова улыбается своей полуулыбкой и кивает, мол, да-да, еще увидишь. А потом снова становится серьезным. Смотрит на свои руки и вздыхает.

— Знаешь, я с отцом своим виделся. У него есть еще ребенок. Дочка. И он ее любит, представляешь? А я ведь думал, что он, как мама, ну просто не детей не любит. А оказалось, что и он, и мама вполне могут полюбить кого-то еще…

— Ты уже знаешь про свою маму? — тихо спрашиваю.

— Да.

Не представляю, каково это встретить своего родного отца и узнать, что у него есть полноценная другая семья, а тебя он просто вычеркнул из своей жизни.

— Они с моим отцом в любом случае бы расстались, правда?

— Наверное, — пожимает плечами Костя. — Главное, чтобы потом проблем не было. Видеться-то им еще придется…

Захочет ли Оксана увидеть внука? Хороший вопрос, на который я пока не готова отвечать.

— Юль.

Поднимаю на него глаза.

— Я люблю тебя, знаешь? Сильнее всех люблю. Как никого и никогда не любил. И я обещаю, что никогда не оставлю тебя и сына, только если ты не попросишь меня уйти. Знаешь, оказывается, я очень хотел детей… Стоило увидеть своего отца, как я понял, что всю свою жизнь хотел доказать прежде самому себе, что я-то точно смогу быть хорошим родителем. Уж я-то обязательно воспитаю ребенка как надо, хотя мои отец с матерью не смогли. И все это моя вина, Юль… То, что произошло. Я должен был думать о защите, но я же всегда любил риск… Гонки у меня отобрали, скорость запретили. Прости, что вот так испортил тебе жизнь. Из-за меня ты не сыграешь фею. Опять забыл, как ее звали, представляешь? Вот что я за человек?... Поверь, Юль. Я сделаю все ради этого ребенка. Даже если ты не захочешь быть со мной, я пойму. Если найдешь того, с кем тебе будет интереснее, а он будет знать на зубок все твои балеты и будет регулярно ходить в театр, и не смущаться при виде мужских гульфиков… То я пойму, Юль! Честно. Мы всегда были разными. А ты жертвуешь куда большим, чем я ради… малыша. Мне и жертвовать-то нечем. Я могу только говорить спасибо за это. Каждый год. Каждый месяц. Каждый день. Потому что только вдали от тебя я понял, что не могу без тебя. Больше ни дня.

— Мне было так плохо, когда ты ушел…

— Прости меня за это, балеринка… Но я не мог иначе. Я запутался. И должен был разобраться, что я за человек. Я еще не стал лучше, но обещаю, что обязательно стану таким отцом, которым сможет гордится наш сын.

— Да что ты заладил. Будет дочка!

— Вот так, чтобы с первого раза, получаются только парни, — опять самодовольно улыбается. — Я узнавал, поверь мне.

— У кого, боже мой, ты это вообще спрашивал? — прыскаю.

— Так я же со всем медперсоналом успел тут переговорить. Все же спрашивали, за что меня так. А я обещал не врать, помнишь?

— Но папе только что все-таки соврал.

— Просто взял вину на себя, балеринка. Пусть думает все плохое обо мне, а с тебя хвати и того, как он с тобой в том ресторане разговаривал.

— Я папу таким никогда не видела.

— И я, и дай бог больше не увидим… Кстати, ты Лее уже сказала?

— Вчера с ней говорила. Она, конечно, в шоке. Я ведь даже младше нее.

— И что она думает в своем Израиле? Когда сможет приехать?

— Да пока еще служит, а что такое?

— Ну тогда придется без нее.

— Что придется? Рожать? А зачем нам Лея на родах?

— Да на родах-то незачем, — смеется Костя. — Как делали сами, так и родим сами. Я про другое.

Смотрит на меня с каким-то новым блеском в стальных глазах.

— Выходи за меня, Юль. Если любишь, конечно. Если нет, то я все равно буду рядом, просто не отвечай и не чувствуй себя мне обязанной или что неудобно как-то.

— Какой же ты дурак, Кость. Если любишь, значит?

Пожимает плечами.

— Ты ж не говорила ни разу. Откуда мне знать, любишь или нет?

— Даже бабушка сразу поняла, а ты вот нет?

Улыбается еще шире.

— Можно я тебя уже обниму? — выдыхает он. — Невыносимо смотреть на тебя и не касаться.

Аккуратно села ближе, обняла его за плечи и закрыла глаза, теряясь в его таком родном запахе.

— Я тоже очень тебя люблю… — прошептала, набрала полные легкие…

— Так! А ну руки убрал! — громыхнуло с порога. — Я, конечно, все понимаю, но пощадите мои чувства. Я еще не отошел!

Подхватив подписанные документы на академический отпуск, иду к девочкам, стараясь не думать о том, что это может быть мой последний раз, когда я вообще ступаю по коридорам Академии. Мимо портретов великих артистов, под высокими светлыми сводами, заполненными музыкой, голосами, смехом и нотами.

Целая жизнь, которая теперь разделена на «до» и «после».

Замираю возле стеклянных вставок на двери, за которой Майя теперь повторяет движения Сильфиды, а Розенберг ловит ее и поднимает над собой. Это могла быть я.

Но я стою за дверью и смотрю на них со стороны.

Как будто меня больше нет в живых. Один из призраков, которые бродят в этих стенах, согласно легендам. Не могу придумать другой аналогии, слишком сильно похоже. Даже то, как Розенберг на миг оборачивается, но в ту же секунду отводит взгляд в сторону, будто не знает меня.

Некого винить. Это мой выбор.

Разворачиваюсь на пятках, намереваясь уйти, но навстречу мне идет Директор.

Он сразу замечает меня и, склонив голову набок, отчего темные волосы тяжелыми волнами спадают на лоб, внимательно смотрит на меня.

Вся моя решимость покидает меня, как воздух из лопнувшего воздушного шарика. Он принимал меня в Академию, присутствовал на моих промежуточных экзаменах, поддерживал во время каждого выступления в театре. Он был мне, как второй отец, таково его безграничное значение в мире балета и моей жизни.

И Директор, конечно, уже знает. Он узнает обо всем первым.

На глаза наворачиваются слезы, и я смахиваю их. Мне было так страшно с ним встречаться, что я надеялась улизнуть незамеченной, но не вышло. Он делает мягкий бесшумный шаг, вот почему я даже не заметила его приближение. Уверена, из всех в мужчин в целом мире он единственный, кто умеет ходить вот так.

— Неужели хотела вот так сбежать и не попрощаться, Дмитриева?

Слезы все льются и льются. Я стала страшной плаксой и не похоже, что это когда-нибудь закончится.

Директор уводит меня от дверей, вдоль коридора, легко придерживая за локоть, и останавливается возле окон, ведущих во внутренний двор. Здесь тише и почти не слышна музыка.

Там он вытягивает из нагрудного кармана платок. У него даже платок есть! Настоящий! Да я не помню, когда в последний раз тканевые платки видела. Кажется, только в реквизите костюмеров.