Директор протягивает этот платок мне.

Выдуть нос в его личный платок?!...

— Давай, давай, не стесняйся. Потом вернешь.

Потом? Разве у меня еще будет это потом?

Директор деликатно отворачивается к окну, а я максимально бесшумно пытаюсь выдуть нос. Получается плохо. По закону подлости все увертюры и подходы смолкают именно в эту минуту.

— Спасибо за платок. Спасибо… За все. За то, что верили в меня. За все, что делали. За все роли и спектакли…

— Тихо, тихо. Ты что, прощаешься?

— Я жду ребенка… И…

— И у тебя академический отпуск, да. Я знаю. Сам твой приказ подписывал, — улыбается он уголком губ. Отбрасывает темные волосы со лба и снова смотрит, слегка наклонив голову. — Но я не знал, что ты не собираешься больше возвращаться в балет.

— Я бы этого очень хотела… Но Ева Бертольдовна сказала, что…

Слезы снова текут рекой.

Разве Директор не знает, что в следующем году здесь будет не протолкнуться от желающих станцевать Сильфиду вместо меня? И никто не станет отдавать мне главные роли. Той, что уже упустила главный шанс, который выпадает раз в жизни.

— Не знал, что Ева Бертольдовна обладает даром предвидения, — снова улыбается Директор. — Думал, это никому не дано. Девочка моя… Людям тяжело признать, что выбор, которые они сами сделали, мог быть неправильным или просто другим. Пойми ее. Она прекрасный учитель, и сделала свой выбор. А ты свой. Но еще Щепкин любил повторять «Играй так, чтобы я не видел, что это заучено». Ты понимаешь, что не каждому дано танцевать так, как дано тебе свыше? Да, Академия готовит лучших, но, если так выйдет, что тебе придется пропустить этот год, разве одно желание родить ребенка делает тебя хуже? Нет, если ты собираешься валяться на диване весь этот год и не будешь тренироваться сразу, как только сможешь это делать, то конечно! Можем ставить крест на карьере прямо сейчас! Но разве ты собираешься поступать именно так, Юля?

— Нет. Я даже сейчас тренируюсь. Меньше, чем раньше, но я не перестаю танцевать даже сейчас… И никогда не смогу.

— О чем я и говорю. Когда ты вернешься, помни об одном — не старайся танцевать лучше других. Как говорил Барышников, старайся танцевать лучше себя самой. И когда ты вернешься за дипломом, все дальнейшее будет зависеть только от тебя. А не веришь, посмотри на этот дуб. Думаешь, зачем я его здесь высадил?… Как раз для вот таких моментов.

Директор указывает на растущий в центре сквера канадский дуб, который когда-то высадил лично. А я пытаюсь провести аналогии себя и дуба, и единственный вариант, который мне приходит на ум, это то, что скоро моя талия станет такой же широкой в обхвате, как и его ствол.

— Знаешь, сколько людей сказали мне, что это безумие вести в Россию саженец дуба с другого конца света? Ну, что у нас своих деревьев не хватает? А знаешь, сколько было тех, кто говорил мне, что я даже не доживу даже до момента, когда он окрепнет и станет таким же мощным, как те канадские дубы, которые так меня впечатлили? Еще больше! А еще были те, кто все-таки промолчал, но, уверен, они думали то же самое. Но разве меня это остановило? Когда-то раньше, когда я выходил из Академии, то видел в пустом дворе только старый памятник, а после — вообще стройку. Не очень вдохновляет, правда? А я хотел, чтобы здесь было то, что могло олицетворять сердце самого балета. И нашел — вот этот дуб. Пусть мои мечты о саде во дворе Академии еще не сбылись, и пусть это только начало, но ни одно другое дерево не ужилось бы здесь, кроме этого упрямца. Я выбрал именно дуб, чтобы напоминать себе, вам и каждому человеку в этих стенах, что дуб — сильное дерево. Как и весь русский балет. Как и все мы, кто его делает. Он не сдался, Юля, этот дуб. И ты не сдавайся. Дуб пережил перелет, транспортировку, пересадку и который год терпит не самый доброжелательный питерский климат. Но не сдается. И теперь, когда я выхожу с работы, я не бегу, как можно быстрее, чтобы пересечь пустырь или шумную стройку… Я выхожу уставший, злой, разбитый, но первое, что я вижу вечером — это упорство. Жизнь. Цель. И надежду на будущее. И каждый вечер я ухожу из Академии именно с этими ощущениями. Вот, что я вижу за одним только дубом. И я хочу, чтобы ты знала, что тебе всегда рады в Академии. Мы можем научить балету, но не может научить его чувствовать. Танцевать так, как ты стала танцевать в последнее время… И понятно теперь почему, — он снова мягко улыбается. — Больше не плачь, Юля. Иди. Иди с гордостью и надеждой. Потому что там твой парень уже сотый круг вокруг моего дуба наворачивает, скоро колею протопчет.

Директор напоследок задерживает на мне взгляд, а после снова идет по коридору, заглядывая в каждую дверь. И вдруг замирает перед классом, откуда доносятся так знакомые мне ноты «Сильфиды».

Директор распахивает дверь, и дальше я слышу, как захлебывается и прерывается рояль, и раздается его громогласный крик, от которого сердце тут же выпрыгивает из груди:

— Яков! Ну как ты ее держишь?! Майя, прекрати изображать самолет ТУ-154!...

Не могу сдержать улыбки. Оглядываюсь по сторонам, шумно выдуваю нос и вытираю слезы. И выбегаю во двор.

Снова идет снег.

Застилает растаявшую грязь, и я ступаю по белому ковру будто впервые. К дубу. Под которым меня действительно ждет Костя.

Он замирает при виде меня. Взглядом буравит заплаканное лицо.

— Все нормально? — аккуратно спрашивает.

Киваю и обнимаю его, не могу сдержаться. Я теперь могу его все время обнимать. Это поразительно.

Мы так и стоим какое-то время, под снегом, под притихшим двором, где шорох снега заглушает ноты, крики, смех. Эта жизнь продолжится и без меня, но Директор прав. Я хорошо знаю, что такое упрямство.

И теперь знаю, как в один только танец вложить всю любовь и отчаяние.

Снег летит в глаза, но я все равно вижу две фигуры возле окон на разных этажах. Одна из них точно — Директор.

А вот при виде второй я чувствую, как мои глаза лезут на лоб… Вторая фигура бледная, призрачная и легкая, как ветер. Счастливая, молодая, влюбленная и гибкая. Она летит по карнизам, мимо окон, ей не страшны ни годы, ни высота, ни стены.

Сколько мы вызывали призраков Академии, но так ни разу и не видели ни одного, и вот. Вместо того чтобы появиться при свете луны, я вижу ее днем. Видимо, снежный сумрачный полдень в Питере сбивает с толку даже призраков. У нее сотни имен, у этой будущей примы. У нее все впереди, и войны, и трагедии, и революции, и великая любовь. Но важным в ее жизни всегда будет только одно — танец. Который она танцует в этих стенах, снова и снова, потому что только он важен. Она кружится, повторяя завихрения метели, сквозь стены классов, и ее не замечают живые, пока гнутся, выворачиваются, повторяют. У них еще все впереди, а ей больше не нужно тренироваться. Она давно стала танцем. И живет теперь в музыке, которая все так же льется, и в этих спектаклях, которые все так же ставятся.

— Идем? — тихо спрашивает Костя.

— Еще минутку.

Отпускаю его и по запорошенной снегом тропинке иду прямо к дубу.

Касаюсь его шероховатой коры и мысленно обещаю ему, что вернусь.

Обязательно вернусь и стану лучшей версией самой себя.

Эпилог




— О боже, Костя!

Влетаю в спальню, и вижу балеринку на кровати. Пижамные шортики на ней темные и мокрые. Как и тонкая простыня, которой она укрывается, потому что во все остальное время ей жарко и теперь я могу с чистой совестью выкручивать кондиционер даже на восемнадцать градусов. Из-за беременности балеринка больше не мерзнет.

— Боже, у меня отошли воды! Что делать?

— Спокойствие. Главное сохранять спокойствие.

— Да какое спокойствие! Там же мосты уже развели, так? Да, посмотри на часы! Мы ни за что не доберемся до больницы вовремя!

Падаю перед ней на колени и обхватываю ее ладони своими.

— Юль, я довезу тебя быстро и вовремя, веришь? Юль, не нервничай.

— А если что-то уже не так? Почему так рано?

Она стремительно бледнеет. Страхи о том, что ее мама умерла во время родов, крепли с каждой неделей. И теперь достигли апогея.

— А папа? — шепчет Юля. — Его вообще еще нет в стране. А Лея? Она тоже не успела прилететь!

— Мы со всем справимся, слышишь? Я позвоню Платону, может, он поменяет дату вылета. А Лея все равно должна была прилететь позже. Но сначала давай я доставлю тебя в больницу. Помочь тебе одеться?

Действовать надо быстро. Сейчас у Юли тридцать шестая неделя, это чуть раньше, чем ей ставили предполагаемую дату родов. Но нашему сыну виднее, когда пора родится.

Юля рассеяно одевается. Я привычно помогаю. Живот очень большой, и даже гибкость на этот раз совершенно не помогает Юле справляться с простейшими бытовыми действиями. У нее никогда не было лишнего веса, и хотя сейчас она не набрала ничего сверху, эти плюс двенадцать килограмм утомляют ее сверх быстро. А еще очень пугают, хотя врачи в один голос уверяют, что все уйдет вместе с родами.

— Кость! — уже в машине испуганно смотрит на меня Юля. — А у тебя есть права?

— Мне их вернули, забыла? Все в порядке, не бойся. Давай я помогу тебе пристегнуться.

Да, права мне все-таки вернули. Хотя без связей Платона не обошлось, но даже не будь у меня прав, я бы все равно сел за руль и привез свою жену в больницу лично. И никак иначе.

Из-за мостов, дорожных работ, перекрытых улиц ехать приходится в дважды дольше обычного. Стараюсь не гнать, но стрелка ползет все выше. Особенно, когда Юля начинает корчиться от боли.

Я посмотрел все видео о родах, какие только мог, но из памяти до сих пор не выходит вечер, в который я застал Платона на кухне, одного с бокалом виски. Это был Юлин день рождение. Весь день он улыбался, поздравлял ее и приветствовал гостей.

И только вечером до меня дошло, каким тяжелым этот праздник был всю жизнь для самого Платона.

Я не хочу того же.

Нервозность одинаково наэлектризовывала и отца, и дочь. Оба думали об этом, но ни слова не произнесли за это время. Эта их боль и тайна, что роднила их. И чем ближе была дата родов, тем напряженнее было в доме.

А теперь еще и роды на две недели раньше.

— Ты позвонил папе? — выдыхает Юля после очередной схватки.

— Сначала приедем и позвоню.

— А-а-а-ай! Обязательно… Позвони… — стонет. — А если он не успеет?

— На роды он все равно не успеет, — стараюсь отвечать, как можно спокойнее. — Он в Америке, оттуда за три часа не прилететь.

А о том, куда он еще не успеет и что он еще не успеет сделать, я думать даже не могу. Ладони липнут к рулю, а на лбу проступает холодный пот.

Юля опять стискивает зубы и забывает дышать, как нас учили на курсах, переживая схватку.

Сколько времени прошло после следующей? Почему так быстро?!

Юля дышит часто-часто, над верхней губой проступают бисеринки пота. Снова кривится и задерживает дыхание. Я только успеваю выкручивать руль, но до больницы, в которой мы собирались рожать, еще слишком далеко. А все происходит слишком быстро!

— Кость, остановись.

Юлин голос вдруг звучит слишком ровно. Слишком без эмоционально. После ее стонов слышать такой голос еще страшнее, и по позвоночнику растекается липкое предчувствие необратимости.

— В каком смысле «остановись»? — я не слушаю ее.

Наоборот, вжимаю педаль газа, благо у нас главная. Я успею. Успею доставить ее к врачам, чтобы они позаботились о ней и не допустили того, что перечеркнуло жизнь Платону навечно.

Я не такой сильный, как он. Я этого просто не переживу.

— Я рожаю.

Я смотрю на нее опасно долго, отведя взгляд от дороги. Пустой дороги, но время утекает сквозь пальцы, а машина несется вперед, пока до меня доходит смысл двух простых слов.

— Остановись, — повторяет она.

Вижу, как расплывается пятно на ее юбке. Темное в свете фонарей, ее кровь на одежде сковывает меня ужасом. Пальцы перестают гнуться, и я едва сворачиваю к обочине, где достаю телефон и вызываю врачей.

— Где вы находитесь?

Понятия не имею. Кое-как определяю набережную, улицу, пока оббегаю машину и распахиваю дверь перед Юлей. Моя балеринка все-таки начинает дышать так, как учили на курсах. Она бледная, глаза расширены, а волосы уже прилипли ко лбу.

— Они сказали, что приедут.

— Они не успеют, — припечатывает она. — Тебе придется сделать это самому. Все будет слишком быстро… У моей мамы было также. Стремительные роды. Я читала.

Ни в одном жизненном сценарии я не готовился к такому. Все обучающие видео оказываются бесполезны теперь, ведь все они обрывались на фразе «а дальше о вас позаботятся врачи».