Иногда Веллеий сам бросал на жертвенник несколько зерен курений, говоря:

– Понюхай, как это хорошо пахнет!

И бессознательно, играя, дети совершали жертвоприношение; остальные из чувства подражания делали то, что делали предыдущие. После этого Перегринус обращался к отцам и матерям:

– Ваш ребенок вел себя разумно. Не последуете ли и вы его примеру?

И большинство родителей приносили требуемую жертву.

У Перегринуса была еще одна уловка: он заставлял обвиняемого назвать себя и спрашивал, был ли он «приобщен» к христианству, то есть принял ли он крещение или же только «обучался», как это было в большинстве случаев. В эту эпоху крещение принимали только перед смертью. И, так как обвиняемые оказывались не настоящими, то есть еще не крещенными христианами, то правитель не требовал от них подписания формулы отречения, а довольствовался одним жертвоприношением.

– Он закрывал глаза также и на то, когда какой-нибудь богатый и именитый христианин присылал вместо себя родственника или раба-язычника, и тот его именем, подложно, совершал обряд жертвоприношения. Остальные сдавались от одной угрозы пытки или одного прикосновения к ноге «испанского башмака».

Эта покорность большинства эдикту имела большое влияние на остальных обвиняемых. Их охватывали сомнения в возможности и в целесообразности дальнейшей борьбы, и они смирялись и совершали требуемый обряд.

Таким образом первый день этого грандиозного процесса, в котором перед Перегринусом должны были пройти сотни христиан, закончился полным поражением и унижением их. Правитель торжествовал победу и радовался своей ловкости.

Но его мягкость и успех, вызванный этой мягкостью, вселили беспокойство среди самых убежденных и ревностных христиан. Многие из них, пользовавшиеся известностью, негодовали, что им не удалось исповедать свою веру. Они чувствовали, что это было сделано не без умысла. Многие, притом отнюдь не самые безразличные и инертные, были оставлены на свободе: их имена даже не попали в списки.

Как ни усердствовал Веллеий при составлении списков, тем не менее упущения и промахи были неизбежны. А кроме того, возможно, что имена некоторых влиятельных христиан, если только они не состояли в иерархии церковных служителей и не занимались пропагандой, были умышленно пропущены.

Собравшись на тайное совещание, христиане задали вопрос: не следует ли им, рискуя жизнью, начать борьбу против этой всеобщей склонности к подчинению требованиям властей, которое грозило разрушением общины?

Онисим, епископ коринфский, позволил арестовать себя согласно принятому заранее решению. Что касается епископа фессалоникского, то он продолжал скрываться в окрестностях города. Христиане запросили у него инструкций.

Синезий, считая, что мягкость правителя может повлечь за собой весьма серьезные и даже гибельные последствия для христианства, ответил, что нужно создать на суде положение, которое побудит Перегринуса принять решительные меры. Эти меры, с одной стороны, устрашат слабых, но в то же время у сильных духом они вызовут негодование, взрывы протеста, а это может повлечь за собой переворот в общем настроении.

Христиане, конечно, этого не могли предвидеть, но прием, который встретил правителя Перегринуса во дворце после суда, до некоторой степени способствовал осуществлению плана епископа Синезия.

Дворец, как и город, был разделен на два лагеря.

Дочь правителя, возмущенная арестом Евтихии, настаивала на ее немедленном освобождении. Не будучи сама христианкой, она питала к христианам сочувствие. Сожалея в душе об излишнем усердии своей полиции, Перегринус колебался, не решаясь на меру, которая свидетельствовала бы о его слабости.

Гортензия уже обвиняла его в ней. Она нашла себе верную союзницу в лице Евтропии: брошенная любовница Феоктина боялась мягкости правителя, благодаря которой Миррина могла уйти из ловушки. Ордула уже успела сообщить ей, что Миррина попалась в ловушку. Но Евтропии было мало, что Миррина заключена в тюрьму: она жаждала, чтобы Миррина вышла из темницы лишь для понесения самого тяжкого наказания, которое одно удовлетворило бы ее жажду мести. Эти причины, в которых она не могла признаться, естественно, отдалили ее от Фульвии.

Так как правитель упорствовал и поздравлял себя с успехом, который он всецело приписывал своей осмотрительности, Гортензия уговорила Евтропию попытаться воздействовать на мужа. В качестве секретаря Веллеий мог приготовить к следующему дню дела самых убежденных и ревностных христиан, которые своим упорством побудят правителя принять решительные меры.

О Перегринусе сложилось мнение, что в нем больше хитрости, чем мужества. Правда, он был сильно озабочен своей карьерой, но еще больше его беспокоила мысль о личной безопасности. Можно было предвидеть, что, испытав на себе негодование и злобу сектантов, он перестанет думать о будущем и сделает все, чтобы освободить империю от этой секты путем принудительного отречения, уничтожения церквей и казней…

* * *

Численность христиан, замешанных в этом процессе, волнение, охватившее в связи с ним весь город, побудили Веллеия мобилизовать себе в помощь несколько регулярных когорт, расквартированных в городе, так как стражи оказалось мало. Отряд германцев, наемников империи, повел на следующее утро на агору Онисима, Евтихию, Миррину и около пятидесяти человек христиан, подвергшихся предварительному заключению. Феоктин, Сефисодор, Филомор и Клеофон следовали за ними, готовые выступить с протестом против очевидного недоразумения, ни минуты не сомневаясь в том, что оно сейчас будет выяснено. Они даже указывали на Миррину, заранее стараясь возбудить симпатии к ней:

– Она вовсе не христианка! Разве вы не узнаете ее? Это одна из рабынь Афродиты!

Но прохожие молча пожимали плечами. Некоторые из них стали бросать в христиан камнями и старались метить именно в эту женщину по той только причине, что им на нее указали. Дело в том, что накануне, благодаря мягкости правителя, народ был обманут в своих ожиданиях; он не мог простить Перегринусу зрелища лишенного интереса и остроты, без привкуса крови. Точно сговорившись, все твердили, что боги их преданы.

Люди богатые или аристократического происхождения, даже язычники, заперлись в своих домах. Разделяя сомнения Перегринуса относительно будущего, они не желали компрометировать себя. Однако несколько человек все-таки направлялись к агоре. Среди них Феоктин узнал Аристодема. Он на ходу, с озабоченным видом, старался рассмотреть арестованных. Увидя Феоктина, он шепотом сказал ему:

– Говорят, будто Агапий… знаешь, тот самый, у которого мы недавно ужинали… арестован за сокрытие вина и пшеницы. Ты слыхал?

– Нет… А тебе-то что?

Аристодем недоверчиво покосился на него и отошел, ничего не ответив.

Феоктин старался не потерять из виду свою возлюбленную. Время от времени и она пыталась взглянуть на него из-за цепи легионеров. Она то и дело поднимала край туники, чтобы защитить себя от камней, и тогда обнажалась ее грудь, которая трепетала… от любви или от страха, неизвестно.

Верный той системе, которая накануне оказалась столь успешной, Перегринус намеревался покончить с обвиняемыми, находившимися на свободе, прежде чем начать допрос арестованных: он думал, что это пройдет так же удачно, как накануне.

Случай, впрочем при участии Веллеия, решил иначе.

В Коринфе существовала довольно большая группа христиан-донатистов, выходцев из Нумидии. Для этих фанатиков, как и для остальных христиан, мученическая кончина была, как они ее называли, «кровавым крещением», которое должно было навеки соединить их с распятым в лучезарном ореоле. Все их помыслы были сосредоточены на мученичестве, они были одержимы этой мыслью.

Теперь, перед лицом Перегринуса, они дрожали от нетерпения. Может быть, этому способствовала еще и вековая вражда, которую эти африканцы питали к Риму. Переглядываясь между собой, они пересмеивались:

– Империя! С какой стати нам навязывают законы империи? Мы признаем только одного императора – Христа!

На милостивые вопросы Перегринуса они отвечали криками и руганью:

– Мы христиане! Мы христиане! Пытай нас! Дай нам умереть! Мы христиане!

Онисим, «старейшие» и остальные христиане смотрели на них с отвращением. Епископ обратился к Перегринусу:

– Господин, они вовсе не христиане! Они лгут. Мы отказываемся от них.

– Но они сами это утверждают, – заметил с удивлением Перегринус. – Какому же богу они в таком случае поклоняются?

– Тому же самому, что и мы. И вера их та же. Но они почитают недостойного епископа, который отдал полиции священные сосуды и книги. За это преступление он был объявлен изменником. Все священники, рукоположенные им, неправильно посвящены в сан, и повинующиеся им не должны считаться христианами.

Это было начало раскола в христианстве, то могучее движение, в которое впоследствии были вовлечены все верующие, движение, способствовавшее возникновению многочисленных ересей. Так бывает со всеми великими идеями, увидавшими свет: они получают множество толкований. И совершенно естественно, что главари христианской церкви стремились к объединению своей паствы.

Перегринус сейчас же решил использовать это несогласие. Позже император Юлиан придерживался той же политики.

– Божественный император, – сказал он, – в своих требованиях и предписаниях имеет в виду только настоящих христиан. Но если они не настоящие… Отпустить их на свободу!

При этих словах циркумцеллистов[4] – их называли так потому, что это были преимущественно бедняки-бродяги, которые просили подаяние и занимались воровством, скитаясь около крестьянских хижин, – охватило бешенство.

В своей жажде пыток и мученичества они не могли допустить мысли, что на этот раз ожидания обманут их. Изрыгая страшные богохульства и отвратительные ругательства, они поднимали свои плащи, делая перед изображением обожествленного императора непристойные телодвижения. А их женщины – с ними были также и женщины – выли, как собаки, и поворачивались к нему спиной, показывая зад…

– Мы христиане! Те, другие, не христиане! Плевать на твоих богов! Нет, врешь! Мы христиане! Казни нас! Брось наши тела собакам, они воскреснут! Придумай пытки!.. Христос! Христос! Христос! Слава Христу! А твой император… Ну его в…

Клеофон смотрел на них, весь дрожа. При виде этой необузданной силы, оглушенный взрывом этого бесстрашного гнева, хотя бы и грубого, он почувствовал, как по телу его пробежал невольный трепет сладострастия.

В особенности его поразил один из этих нумидийцев: худой, почти голый, с разодранной от ярости одеждой, с черными, заплетенными по африканской моде в мелкие косички волосами, дикий и безумный. На губах у него выступила пена, глаза вылезали из орбит, и руки судорожно хватались за шею, как если бы он задыхался… Вдруг этот человек набросился на одного из легионеров-германцев, вырвал у него меч и, прежде чем тот успел опомниться, одним прыжком очутился на ступеньках перистиля, замахиваясь мечом на Перегринуса.

– Гадина! Скорпион! Черепашье семя! Я убью тебя! Тогда тебе поневоле придется меня казнить!

Перегринус вскочил и спрятался за колоннами. Пот струйками стекал со лба на глаза, полные ужаса, и на мертвенно-бледные щеки.

Легионеры, обнажив мечи, окружили безумца. Прежде, чем сдаться, он убил двоих и, уже изнемогающий, все-таки собрался с силой, вспорол живот одному из убитых и плюнул в открытую рану. Наконец его связали и, обливающегося кровью, поволокли к палачу, который стоял возле жертвенника со своими помощниками.

Нумидиец не сопротивлялся. Он пел, и остальные циркумцеллисты вторили ему. Он пел об источниках прозрачной воды, никогда не иссякающих, о пальмах, о садах среди пальм, о бесконечных пирах, на которых едят, никогда не насыщаясь, – о всем том, чем так и не удалось насладиться при жизни ему, жалкому обитателю безводной пустыни.

Помощник палача толкнул его, заставив опуститься на колени, и пригнул его голову к земле, потянув за волосы. А он все продолжал петь, обезумев от ярости и от охватившего его экстаза. Главный палач взмахнул своим обоюдоострым тяжелым мечом, привязанным для большего удобства к руке, и из его легких вырвался воздух со свистом, прервавшим пение.

Циркумцеллисты продолжали петь… Голова скатилась. Совершенно голый мальчишка, который сидел верхом на кровле храма, чтобы лучше видеть интересное зрелище, сплюнул ей вслед, вместе со струйкой слюны, несколько зернышек граната, который он ел. Циркумцеллисты испустили ликующие возгласы:

– Он мученик! Он мученик! Слава Переннию-мученику! Теперь очередь за нами!

Епископ Анисим и другие христиане запротестовали:

– Неправда, собакам не попасть в рай! Еретики не заслуживают небесного венца!

Между донатистами и христианами завязалась на агоре драка. У них не было никакого оружия, но мужчины хватали друг друга за горло, а женщины пускали в ход ногти. Легионерам стоило больших трудов разнять их.