– Алло, Кать… Не разбудила? У вас же вечер, – то ли вопросительно, то ли утвердительно произнёс её голос, и тут же, не дав ответить: Ну, как вы там? Что нового доктор сказал? Была сегодня у Натальи Сергеевны? Очень хороший гинеколог. Очень. Специалист от Бога. И очень душевная.

Мама явно была настроена на долгий монолог. Боясь разрыдаться в трубку, я промямлила нарочито сонным голосом:

«Мам, я спать хочу. Давай утром созвонимся? Ты когда в Москву возвращаешься? В следующий понедельник? Ну всё, мам, созвонимся, я сплю. Целую. Да, всё нормально. Всё. Не беспокойся.

Нажав кнопку отбоя, я положила мобильник под подушку. Нет, спать не хотелось, просто какое-то настроение… Ну… Не очень. Вернее, совсем-совсем не очень. Как-то странно закончился вчера разговор с Костей… А сегодня вообще не звонил. Нет, что-то не то. За всё время, что мы вместе, я уже научилась понимать его с полуслова. По взгляду. Интонации. По тому, как он улыбается, говорит, целует меня… Я чувствовала его, знала. Знала его манеры и желания, знала, о чём он думает и о чём мечтает… Мои мысли чередой проносились в голове, выхватывая встречу за встречей, месяц за месяцем. «Стоп, Катя, ну откуда такая уверенность в том, что так хорошо его знаешь? Люди живут по полжизни вместе и то не могут такого сказать. А тут чуть больше года, и уже всё? Знаешь его на сто процентов?»

Где-то там, далеко, стали всплывать нюансы, события, поступки, заставляя меня по-другому взглянуть на всё происходящее. Червоточина сомнений расползалась, как раковая опухоль, съедая, казалось бы, незыблемую ещё вчера уверенность. В голове всплывали вопросы, на которые не находилось однозначных ответов. Вопросы, вопросы… Сомнения, сомнения… Почему сегодня? Почему не вчера? Ведь ещё вчера находились объяснения всему, во что хотелось верить. Любые его слова принимались на веру и не подлежали сомнениям. Видимо, так мы устроены. Когда любишь, на глазах словно розовые очки, и мы не готовы снимать их до тех пор, пока на стёклах не появятся царапины… Царапины безразличия и холода, измен и предательств. И даже тогда мы хотим верить: «Вот сейчас я сниму их, протру, и всё вернётся!» Вернётся цвет, яркость – цвет любви и яркость встреч, цвет настроения и цвет жизни. Да, возможно, вернётся цвет, но как часто с обретением этого иллюзорного цвета мы теряем способность различать, где настоящее, а где мнимое, часто путая желания и действительность. Мы становимся слепыми. Настолько слепыми, что не видим, что происходит в метре от нас. И даже твои лучшие подруги могут сколько угодно кричать тебе: «Сними свои розовые очки, оглянись!» – сдабривая это рассказами, где, с кем, когда его видели… Но когда ты влюблена, всё это не для тебя, не для твоих ушей.

И только кожей почувствовав скрежет стекла твоих розовых очков, растоптанных его каблуками, когда их осколки ранят твоё сердце, ты вдруг начинаешь всё видеть. «Боже… Как же я была слепа!» В памяти тут же всплывают десятки не связанных ещё вчера мелочей, поступков, событий, выстраиваясь в логическую цепочку твоих выводов и прозрения… Запах не твоих духов или полоска чужой помады, оставленная на галстуке или вороте его сорочки, конечно же, его толстой и страшной бухгалтершей, танцующей с ним вчера на корпоративе, ночные смс-ки, которые были тут же удалены с притворным ворчанием: «Блин, Пашка. Как выпьет, постоянно поговорить тянет». Ещё вчера любое из этих объяснений казалось бы мне логичным и не подлежащим сомнению. Сейчас, лежа в кровати с закрытыми глазами, я пыталась включить всю свою логику.

Так, что мы имеем? Костя сам предложил отвезти меня в больницу, когда узнал что существует угроза выкидыша. Узнавал, переживал… Переживал? Или хорошо играл? Узнавал что? Сохранится ли плод? Может ли быть выкидыш? Возможно, решил просто не терять лицо – или маску? – надеясь, что всё как-нибудь образумится само собой? Возможно… «Стой, Катюня, не накручивай. Что собственно произошло?» – спрашивала я саму себя, пытаясь в сотый раз мысленно прокрутить вчерашний телефонный разговор с Костей. Да, в общем-то, ничего особенного. И тут же в ушах его вопрос: «Кать, ты уверена? Всё хорошо? Всё нормально?» Этот вопрос пробежал холодком по спине, скользнул в подмышку левой руки и улёгся клубком сомнения под сердцем. «Уверена в чём? В том, что у меня всё хорошо в смысле моего состояния, моей беременности, и скоро меня можно будет забирать домой? Или уверена ли я в том, что готова рожать? Уверена ли в том, что мне нужен сын от человека, с которым мы, даже не расписаны? Живём в разных квартирах, встречаемся пару раз в неделю. Собственно, с чего ты взяла, что он хочет этого ребёнка? Вы даже серьёзно-то и не говорили об этом. Всё как то неожиданно выяснилось… Оказывается, ты беременна, давно мечтала и готова стать мамой. А он-то готов?»

Словно отрезвев от большой дозы выпитой любви, я с ужасом поняла: «Мы же просто любовники! Это у тебя, Кать, что-то там в голове насчёт серьёзных отношений, ребёнка и так далее. А что у него? Что он думает по этому поводу, ты знаешь? Для него ты – любовница. Удобная, сексуальная, молодая, красивая. Да, Кать, просто любовница». Конечно, это слово и раньше не раз крутилось у меня в голове, но тогда оно звучало совсем по– другому – с налётом романтики, лёгкости, дающей возможность каждому жить своей жизнью. Да, нам бывает невыносимо друг без друга даже пару дней. Мы скучаем, звоним по ночам… Да, мы проводим выходные вместе. И что? Мы ведь даже никогда не говорили серьёзно о женитьбе. Ну, конечно, я пару раз пыталась тонко подойти к этой теме, но он всегда останавливал начатый мною разговор своими с ума сводящими поцелуями, улыбаясь, и тихо шепча на ушко: «Кааать, да брось ты эти формальности. Тебе что важнее: печать в паспорте, или моя любовь?»

Сейчас, когда я лежала, свернувшись калачиком и прижав коленки к груди на больничной койке, все его слова уже не казались такими убедительными, однозначными, бесспорными. Хотелось нормальной семьи, дома, сына, который бы прибегал утром и будил нас своим смехом. «Как всё это можно осуществить, если ты живёшь на Кутузовском, а я – она Полянке? Если ты носишь фамилию Ермак, а я – Дарковская? Как всё это возможно, если вчера ты спросил: «Катя, ты уверена?» В этом вопросе я почувствовала всё: нотки холода и интонацию испуга, неуверенность и его неготовность расстаться со своей холостяцкой жизнью… Жизнью, позволяющей ввалиться ко мне в любое время, без звонка и предупреждения, зная, что я всегда жду его, а потом, утром, надеть выглаженную мною рубашку, допивая на ходу свой кофе, поцеловать и пропасть на несколько дней…»

Я засыпала с уверенностью в том, что он завтра позвонит, будет долго извиняться за то, что не позвонил сегодня – много проблем, не хотел меня беспокоить и всё такое, не было настроения и он не хотел передавать его мне. Начнёт удивлённо переспрашивать и уверять в том, что я его не так поняла и что-то опять себе накрутила…

Но он не позвонил. И не сказал ничего, что я тут себе напридумывала. Утром позвонила мама. Я что-то ей отвечала, говорила, чтобы она не волновалась, что всё у меня хорошо – в общем, врала.

Костя позвонил только вечером. В трубке витало напряжение вперемешку с долгими паузами. Мне даже показалось, что он немного пьян. Он явно что-то хотел сказать, но всё не находил нужных слов, не знал, с чего начать. Глотая слёзы, я вымолвила в трубку:

– Ты вчера спрашивал, уверена ли я? Да, я уверена! Я рожу его одна… Не беспокойся. Всё нормально.

Произнеся всё это, в глубине души я надеялась, что открою ему маленькую спасательную щелочку в будущее, помогу произнести нужные и единственно правильные сейчас слова: «Милая, я люблю тебя, я сейчас приеду. Это всё недоразумение…»

Вместо этого я захлопнула дверцу надежды и помогла ему начать произносить совсем другие слова – слова оправдания, такие мерзкие, немужские, трусливые… Слова, слышанные тысячи раз другими женщинами от других мужчин, но не мною и не от моего Костика. Потому что он просто не мог, он был неспособен их произнести… Сморщившись в какой-то брезгливости, я откинула трубку, из которой неслись слова:

– Нет, ты не подумай, я буду помогать, если ты решишь рожать одна. Просто сейчас я не готов, понимаешь? Ты же знаешь, какие проблемы у меня сейчас…

Я нажала на кнопку сброса. Секунду подождав, вытащила, открыв заднюю панель телефона, аккумулятор и, медленно подойдя к мусорной корзине, выбросила. В палате повисла тишина. Наталья перешёптывалась с Настей, все чего-то ждали. Истерики? Слёз? Рыданий в подушку? Но я сидела на кровати молча, опустив голову, совершенно безучастная ко всему происходящему. Наташка подсела ко мне на кровать, обняла за плечи и совсем по-бабски начала:

– Катюх, не расстраивайся так. Ты о ребёнке должна сейчас думать. Всё еще переменится, прибежит как миленький. Ты посмотри на себя – молодая, красивая, здоровая, да он твоего мизинца не стоит!

Я посмотрела таким взглядом, что она поняла: лучше не надо. Медленно завалившись на бок и прижав колени к груди, я натянула на голову простыню. За ночь подушка от слёз стала мокрой. Заснула я только под утро, твёрдо приняв решение, за которое мне будет стыдно и больно всю жизнь.

На утреннем обходе Наталья Сергеевна, как всегда в безупречно-белом халате, подтянутая, с бессменной причёской, которую наверняка она по утрам делала себе сама, излучала оптимизм, бодрость и хорошее настроение

– Так, девочки, что новенького? Как самочувствие? – бодро, с улыбкой вопрошала она, подходя к каждой кровати.

– Катенька, как мы себя чувствуем? Всё в порядке?

Взглянув на моё лицо, поняла – нет, не всё в порядке. От её взгляда вообще ничего не могло ускользнуть: волнения и радость, переживания и надежды…

– Так, – протянула она, – через пару деньков, думаю, можешь собираться домой, а сегодня через часик зайди ко мне, посмотрим ещё разок.

Переступив порог её кабинета, я, сжав от волнения кулаки, тихо села на стул. Она сняла очки, отложила их в сторону и посмотрела на меня.

– Катя, расскажи мне, что у тебя стряслось?

Она произнесла это с какой-то особой заботой и одновременно беспокойством. Её добрая, по-матерински светлая улыбка дарила надежду и вселяла уверенность, глаза излучали бодрость и оптимизм, и только присмотревшись внимательно в них можно было разглядеть усталость. Усталость и боль за таких, как я. Ведь она понимала, что что-то случилось. Или может случиться. И ей вновь придётся уговаривать, отговаривать, убеждать, как она делала это уже сотни раз. Только она знала, скольких таких, как я, она сумела спасти, скольких девчонок отвела от пропасти, на краю которой они оказались из-за несчастной и неразделённой любви, из-за попытки доказать или отомстить «Ему» или всему миру любой ценой… Даже ценой ещё только-только зарождавшейся жизни. Сколько таких, как я, молодых и не очень, умных и дур, одиночек и с такими отцами, как у нас с Дождевёнком, забеременевших по любви или вообще не уверенных, от кого этот ребёнок, смогла оттащить она от роковой черты? От черты, за которой нет ничего, кроме ночных слёз в подушку, шёпота имени своего так и не родившегося ребёнка, трясущейся руки, зажигающей свечу в церкви с еле уловимым «Прости меня» на губах…

Внимательно ещё раз посмотрев на меня, Наталья Сергеевна надела очки.

– Ну, говори, что у тебя? Я же вижу, что ты расстроена.

Еще сильнее сжав кулаки, я произнесла как можно твёрже:

– Я хочу сделать аборт.

– Вот тебе новости, вот тебе раз, – опять сняв и отложив очки в сторону, удивилась она. – Ты что это, Катерина? Ты понимаешь, что ты говоришь?

– Да, Наталья Сергеевна, понимаю. Я же не девочка-малолетка, поэтому не стоит меня уговаривать, я всё уже решила

– А никто тебя, милая, уговаривать и не собирается. Ты действительно уже взрослая девушка, если решила, то… Когда? – она сделала паузу, перелистывая страницы календаря с видом мастера, ищущего для вас свободное время для маникюра.

– Что «когда»? – прошептала я бледными сухими губами.

– Ну, когда хочешь делать-то? – продолжая смотреть в открытый листок календаря, что-то отмечая авторучкой, спросила она. – У меня вот завтра как раз есть окно, в 10 утра. Устроит?

О Боже! Как я ошибалась в этой женщине! Врач от Бога! Родительская забота, боль души и всё такое… Чушь собачья! Видимо, моя мама или Костя хорошо заплатили, поэтому-то она так улыбалась мне, источала саму заботливость и внимание.

«А сейчас ко мне какие претензии?» – читалось у неё крупными бегущими буквами на лбу. – Я свою работу сделала, угроза выкидыша миновала, а то, что сейчас у тебя в голове завихрения мозга, это не мои проблемы. Есть мамы, папы, мужья, бабушки – вот они пусть нянчатся с вами, уговаривают, объясняют… А у меня, извините, нет на это времени. Знаешь, сколько таких, как ты, проходит через мои руки? И что, я за всеми бегать должна? Нет уж, увольте. Мне за это деньги не платят».

– Наталья Сергеевна, – буквально оцепенев от того, как равнодушно – как будто речь идёт не о ребёнке, а о кукле – вела со мной она этот разговор, я промолвила: