Коркоран вышел сюда из переполненного дома специально затем, чтобы отдаться собственным мыслям. Но лунная ночь заворожила его. Обо всех этих суетных глупостях он успеет поразмышлять и в другой раз… Коркоран прикрыл глаза. Где-то за лесом послышался совиный крик, отозвался в долине и затих в тине, среди кувшинок. В нём не было ничего страшного и гнетущего, скорее, он тоже лёг последним аккордом в симфонию летней ночи. Кристиан стоял недвижим, словно околдован. Он не хотел ни о чём думать, лишь мучительно боялся помешать гимну ночи, коим наполнила его ночь…

Неожиданно дверь дома, который он покинул несколько минут назад, отворилась и на пороге в неверном свете фонаря мелькнула тень, кажется, девушки. Раздался тихий смех, потом послышался звонкий и нежный голос.

— Мистер Коркоран, где вы?!

Коркоран вздохнул. Он знал, что с того места, где она стояла, его заметить нельзя, и не откликнулся. Он видел, что Софи решила обойти дом, чтобы поискать его, и вскоре её силуэт исчез из виду. В ту минуту, когда он подумал, что, пожалуй, и впрямь нужно вернуться, двери парадного снова распахнулись, пропуская двух мужчин, в намерения которых совсем не входило встретиться с ним. Тем не менее, они медленно пошли вниз по склону, как раз туда, где стоял Коркоран. Он узнал их.

Это были Кэмпбелл и Стэнтон.

— Не пытайтесь найти этому объяснение, Стэнтон, его просто нет. — Голос Кэмпбелла был размерен и спокоен, но было заметно, что это следствие не вялости натуры, и не безразличия к обсуждаемому вопросу, скорее — усталой безнадёжности.

— Послушайте, Кэмпбелл, но это же чертовщина!

— Согласен, если вы имеете в виду, что происходит чёрт знает что. Но я не чёрт, и потому ничего не понимаю. Хотя, замечу, я и Гилберт наблюдаем подобное не в первый раз.

— Но вы же говорили, что учились с ним вместе, должны же вы хоть что-то знать о нём!

С этим утверждением Кэмпбелл не спорил, но его ответ ничуть не обнадёжил собеседника.

— Мы учились с Коркораном не в университете, а в Вестминстере, но, поверьте, он и там был загадкой. Сколько его помню, всегда ходил, уткнувшись в книгу, и когда ему докучали, ронял несколько слов невпопад. Вот и всё. Потом — университет, откуда он уехал в Европу. По его возвращении мы увиделись в Лондоне. К этому времени шлейф этой чертовщины, как вы изволили выразиться, за ним уже тянулся. Женщины теряют головы. И не только женщины, кстати… — Он умолк, затем после непродолжительного молчания ядовито продолжил, — упомянутый субъект является вашим братцем, и уж вы-то…

Его слова затихли, и тут раздался тихий стон. Мистер Кэмпбелл, который был не настолько бессердечен, чтобы не утруждать себя демонстрацией сердечности, положил руку на плечо Стэнтона. Того шатало он еле скрываемой боли.

— Ну, полно, что вы, успокойтесь, Клэм, прошу вас!

— Вы же говорили, что он содомит! Какого ж чёрта он не клюнул на Нортона? Они не шибко-то выбирают — не из кого.

— Я не знаю, Клэмент.

— Но что делать, Господи, что делать, Софи же потеряла голову!

— Можно подумать, только она… Не убейся этот чёртов Нортон, точно также потеряла бы голову и его сестрица, что до сестрицы Моргана — чего и ждать от такой дурёхи? Это чертовщина, но происходит она везде, где он появляется. Удивительно, что ваша сестрица, Стэнтон, как будто не утратила способность соображать. Кстати, почему вы не говорили, что у неё такой божественный голос?

Стэнтон нервно отмахнулся, давая понять, что это его не занимает.

— Идите к чёрту… — пробормотал он.

Мистер Кэмпбелл, пожав плечами, направился в дом. Коркоран, неслышно ступая по траве, растворился в тени лигуструма и вышел к скамье галереи в круг фонарного света. Он не заметил, что мисс Хэммонд, обойдя дом и не найдя его, подошла к альпийским горкам. Не заметил он и отца Дорана, искавшего Клэмента, и остановившегося с другой стороны колоннады.

Доран же нашёл того, кого искал, но мистер Клэмент Стэнтон, заметив при возвращении в дом в свете фонаря мистера Коркорана, резко повернул к нему. Увидев брата, Кристиан расслабленно поднялся. Некоторое время оба молча стояли друг напротив друга. Доран подошёл ближе. Это не Нортон. Этой стычки он боялся.

Однако произошло то, чего он совсем не ожидал.

— Я… я ненавижу вас, Коркоран. Я… но я… — Стэнтон рухнул на колени, он едва не выл, — я… я умоляю вас. Сжальтесь… Завтра я, вспоминая об этом, наверное, возненавижу вас ещё больше…

— Разве это возможно? — Коркоран зло поморщился и протянул руку брату, — встаньте и не злите меня, Клэмент. Чего вы хотите?

— Я…я умоляю… Мне плевать, что Хэммонд оставит все вам, но её я отдать не могу! Пожалейте. Я не могу без неё, — он потерянно уставился на ботинки Коркорана. — Вы должны понять… Она говорит, что не любит меня, но… Я думал, надеялся, что титул и имение… и она тогда не откажет, — Клэмент неожиданно возненавидел себя до дрожи и, трепеща, вскочил. Коркоран, однако, не упивался, как он ожидал, торжеством. На его лице были написаны чувства достаточно противоречивые — раздражение и усталость, но и изумлённое потрясение одновременно. Теперь, когда Стэнтон поднялся, они снова стояли вровень.

— Вы говорите о мисс Хэммонд? — Коркоран тяжело вздохнул и задумался. Стэнтон не сводил с него больного взгляда. Коркоран вяло продолжил, при этом не был груб, скорее было заметно, что он делает над собой усилие, пытаясь быть мягким, — но мне кажется, что вы не совсем понимаете ситуацию. Буду откровенен с вами, брат мой. Ваша просьба… не знаю, как это сформулировать, чтобы не обидеть вас… Ваша просьба… «оставить вам мисс Хэммонд…» отвечает заветному желанию моего сердца. Я ничуть не увлечён. Не будь просьбы дяди — уже был бы в Италии. Но есть ли у вас уверенность в том, что объяснив мисс Софи, что она влюблена без взаимности, мы не обнаружим её утром в том же ущелье, что и Нортона? — Стэнтон побледнел как полотно. — Вы же первый обвините меня после в её гибели.

Стэнтон резким движением распустил шейный платок и опустил глаза в землю.

— Это всё вы… Если бы не вы…

Вежливости и терпимости мистеру Коркорану стало не хватать. Он резко выдохнул и заговорил как обычно.

— Вздор, Клэмент, вас отвергли вовсе не из-за меня. Не выдумывайте. Ваша трагедия в том, что вы не любимы, любя, моя — в том, что я, не любя, любим, но вы способны чувствовать только свою боль. И вы требуете от меня, чтобы я причинил невероятную боль той, кого вы любите. Так хотя бы подумайте, чего это может стоить и к чему привести. Впрочем, чего и от кого я требую?.. — Коркоран окинул кузена тоскливым взглядом полусонных глаз. И снова заговорил мягче, делая над собой усилие. — Я скоро покину Хэммондсхолл. Мой отъезд, быть может, не причинит ей такой боли, как те слова, которые вы вынуждаете меня произнести. Через неделю-другую мисс Софи придёт в себя, воспримет меня как наваждение, успокоится. Тогда попытайте счастья вторично, если это счастье, конечно…

Стэнтон всеми силами пытался сдержаться. Обида, гнев и ненависть к этому человеку душили. Он смеет высокомерно предписывать ему, что делать! «Если это счастье…» Равнодушие к той, что сводила его с ума, бесило. И понимание, что Коркоран благодетельствует ему, что от прихоти этого хлыща зависит счастье, о котором этот негодяй говорит… смеет говорить с таким пренебрежением, что этот красавец страстно любим той, за один взгляд которой…

Клэмент почувствовал, что в глазах его темнеет. Коркоран продолжал.

— Если же вы будете настаивать на вашей просьбе, Клэмент, я её выполню. Мисс Хэммонд мне безразлична. — Слова Коркорана наотмашь ударили Стэнтона.

Клэмент без сил опустился на скамью — ноги не держали его. Он не знал, что сказать. Больше всего он хотел бы видеть этого человека мёртвым. Что до Дорана, то он слушал разговор братьев спокойно, поняв, что потасовки не произойдёт, и просто ждал конца разговора, чтобы позвать Клэмента к его сиятельству. Он отошёл к соседней скамье, проводил взглядом тень, скользнувшую в кустах, и когда мистер Стэнтон проходил мимо, передал ему просьбу милорда. Тот, кивнув и покачнувшись всем телом, пошёл в дом. За ним вышел в портал галереи и Коркоран. Не выразив ни малейшего удивления, что видит здесь Дорана, опустился рядом на скамью.

— После таких бесед так хочется припасть к Чаше Грааля, Доран… иначе выпьешь цикуты. «О, если бы Предвечный не занёс в грехи самоубийство, Боже, Боже…» Помните легенду об Иосифе Аримафейском? Он собрал в изумрудную чашу кровь Христову и стал одним из первых проповедников христианства, добравшихся до Англии и именно до Гластонбери. Эта чаша и есть Грааль и там, где она хранилась, забил источник, дарующий забвение…

— Счастье.

— Я думаю, забвение. Забвение всей мерзости и пошлости мира. Это и есть счастье. Устав от обыденности, обычно жаждешь великолепных цитат, ароматов несуществующих вин и воображаемого запаха невиданных цветов… Я так и мечтал в детстве. Оставался один, и мечтал. В детстве получалось. Сейчас за воздушные замки уже не уцепиться. Но сколько себя помню, всегда мечтал о маленьком домике в горах. Мне нравилось в Корнуолле. Скальные отроги, море, тишина. Кабинет, исследовательская работа, толстый кот, тихая ненавязчивая старая служанка в огромном чепце. Ни людских толп, ни суетных глупостей, ни пустоты девиц, ни навязчивости светских болтунов. Божественное уединение, тишина, потрескивающая свеча в кенкете и тепло камина, полнота Божества, счастье… — Он отрешённо и чуть болезненно улыбнулся. — Вместо этого — на тебя претендуют извращенцы, тебя обливают поклёпами негодяи, тебя любят Бог весть за что вздорные дурочки, в которых, в свою очередь, влюблены скаредные Шейлоки. И, знаете, ведь не в первый раз. Несть числа дурацким влюблённостям, нелепым претензиям и глупым мечтам. Впрочем, о чём это я? Я же хотел о Чаше Грааля… А, может, хотите послушать, как в лунных лучах золотятся мраморные колонны Парфенона?

— Вы ещё и поэт, Кристиан? — Дорану тоже было тоскливо. Он понимал Коркорана. Тот снова проявлял себя. Сила духа делала его в безбожном мире палачом. Мисс Бэрил права. Он снова убивал — теперь Стэнтона. Убивал, ничуть не желая его гибели, презирая и даже жалея.

— Я? Поэт? Терпеть не могу поэтов. Если вдуматься, сколько ими набормочено попусту в судорожных кривляньях — смешно становится. Вся эта поэзия — нервические припадки да вымышленные жития раздражительного поэтического племени, и только…

Доран видел, что Коркоран плачет. Точнее, слёзы просто струились по щекам, не меняя ни тембра голоса, ни размеренности дыхания. Он продолжал говорить, чуть запрокинув лицо вверх, словно предоставляя лунному свету осушить его слёзы, судорожно сжав на груди белые руки.

— Знаете, мне однажды было видение, — пробормотал меж тем Коркоран, — подлинное, в смысле — пьяное. Я видел, как у стойки и притолок в одной старой французской таверне в Лионе, сливаясь с искорками абсента, в дымке витали неверными тенями мертвецы в прозрачных лохмотьях. Их губы в неутолимой жажде приникали к живым и пьющим, и визжащие кокотки, снующие в угаре, выглядели бесноватыми от их поцелуев. У потолочных балясин из абсентовых паров роились и строились нефритовые чертоги, и в них, как в древней Валгалле боги, пировали духи-пропойцы… Вечный пир мертвецов. Там было легко. Я бы выпил. Где можно достать коньяку, Доран?

Доран, истый житель болот, без фляжки с бренди никогда и никуда не выходил. Он без слов протянул её Коркорану. Тот, благодарно взглянув на него влажными глазами, тремя глотками высадил её. Он успокаивался.

— Джонсон говорил, что красное вино — напиток для мальчишек, портвейн — для мужчин; но тот, кто стремится быть героем, должен пить бренди. Геройство меня не интересует, но надо заметить, этот напиток подлинно поднимает дух…

В эту минуту что-то случилось, но что — Доран не понял. Коркоран улыбнулся.

— Слышите, Доран? Пенье цикады так сливалось с тишиной, что казалось частью этой тишины, но вот оно смолкло — и тишина стала словно полупустой, точнее — неполной. Я уже замечал это. Но тишина жива не только звуком, но и запахом жасминным и лунным светом. Исчезни они — и тишина оглохнет, и ночь ослепнет, и онемеет безмолвие. Скоро будет дождь. Смотрите, небо-то как заволокло, комары пропали… — Он глубоко вздохнул. — Я однажды целую ночь бродил ночью по Городу…

— Рим?

— Нет, Иерусалим. В долине Иосафата. Недалеко от могилы Авессалома. Приобщался полуночных тайн и постигал щедрость лунных сакральных мистерий. Стручками ванили, лимонною цедрой приманивал к себе ночь, гладил её по стволам криптомерий, губами касался темноты, и луна ходила за мной приручённым зверем в край моих сновидений. Я ловил её отражения в тёмном сумеречном потоке Кидрона, в нём же растворялась, как соль, и моя полуночная горечь…